Давид Бек

XI

Построенные из гладкотесаного камня кельи Татевского монастыря имели узкие окна с каменной рамой, сквозь которые могла бы пролезть разве только кошка. Естественно, они не нуждались в ставнях, окно достаточно было закрыть бумагой.

В одной из келий стояли колодки, напоминающие типографский пресс, специально изготовленные для тюрьмы. В них были втиснуты ноги заключенного, он лежал на спине, не в силах пошевелиться, — сзади его руки стягивала веревка, концы которой были привязаны к столбу.

Дверь темницы отворилась, вошел кто-то из монахов. Заключенный не спал, а пребывал в каком-то дремотном состоянии. Он услышал скрип двери и открыл глаза. Снаружи стояли два вооруженных воина. Заперев за собой дверь, монах подошел к колоде, ослабил винт и освободил ноги узника. Тот сел, но руки остались связанными.

Лицо заключенного искажала страшная гримаса, глаза горели лихорадочным огнем, волосы на голове и борода были всклокочены.

— У тебя лет сонника, святой отец? — обратился узник к вошедшему.

— Нет, но я разбираюсь в снах, — ответил монах, присаживаясь поближе к нему. — А что тебе приснилось, мелик?

— Я видел плохой сон, — ответил тот со вздохом. — Во сне у меня горел халат, подарок Фатали-хана. Как ни старался я потушить огонь, заливал его водой, халат горел все сильнее… Пока не превратился в золу.

— Сон этот настолько ясен, что даже не требует особого истолкования, — проговорил монах, — халат, подаренный Фатали-ханом, это знак того, что он вверил тебе власть. Халат сгорел, а вместе с ним кончилась и твоя власть.

— Как это кончилась? — со злостью спросил арестованный.

— Неужели не понимаешь? Посмотри вокруг, где и в каком положении ты находишься…

— Это я понимаю… — ответил с глубокой горечью узник. — Если бы хан со своим войском приспел часом раньше, меня бы здесь не было. Но они подошли, когда все уже было кончено…

— Я думал, тебя мучают укоры совести, мелик, — медленно проговорил монах, — но ты, видно, не желаешь раскаяться, сознаться в грехах и ошибках, причинивших столько бед и горя нашему краю. Неужто твоя совесть спит? На что тебе персидское войско, с кем ты воюешь — с освободителем нашей страны?

— Нет, с разбойником, мятежником, с наглым бунтовщиком, который хочет стать армянским царем!

— Своими деяниями он достоин и большего.

— Своими деяниями он достоин того, чтобы его протащили с веревкой на шее по улицам Татева и обезглавили!

Заключенный был Отступник, татевский мелик. Нам уже известно, чем кончилось его сражение с Давидом Беком и как были разбиты его войска. После этих неудач он пытался с несколькими телохранителями спастись бегством в Баргюшат, где надеялся получить помощь от Фатали-хана и продолжить борьбу. Однако князь Баиндур преследовал и настиг его. Войска Фатали-хана подошли тогда, когда Отступник был уже схвачен.

Монах, явившийся духовно поддержать арестованного и вернуть на путь истины, был отец Хорен, один из самых образованных молодых членов братии Татевской обители, соединявший в себе религиозные добродетели с мужеством и отвагой. Встретив яростное сопротивление Отступника, он очень огорчился — как может армянский мелик так низко пасть, чтоб предпочесть персидское иго независимости и свободе родины.

— Мелик Давид не смирится перед Давидом разбойником, — желчно произнес Отступник.

— Тебе надобно смириться перед божьей волей и желанием народа, — веско произнес отец Хорен. — Давид Бек выражает волю народа. Доказательство тому — наше движение. Ты сам видел, как народ добровольно последовал за ним.

— Видел, — с иронической улыбкой ответил заключенный. — Но что такое народ? Кусок мягкого воска. Ему можно придать любую форму. Сегодня Бек победил, и народ пошел за ним. Завтра буду я — и он последует за мной. Народ — покорная скотина, в чьи руки попадет ярмо, тот и поведет его за собой. У него нет собственной волн.

— Ошибаешься, мелик, — сказал отец Хорен, — у народа есть собственная воля. Другое дело, когда воля его подавлена, и он не может изъявить ее. Но если уж народ разорвет путы, сдержать его натиск невозможно. Это буря, грозная лавина, стремительно несется она вперед, погребая под собой все, уничтожая любые препятствия! Какой смертный осмелится встать на ее пути? Трудно лишь сдвинуть народ с места, после его не остановить — как исполинская скала, сорвавшаяся с горы, он будет катиться вниз, постепенно набирая силу…

— Пока эту скалу не поглотит бездна… — прервал монаха узник. — А знаешь, святой отец, что исполинская скала, ударяясь по пути о другие скалы, дробится, крошится, и только небольшие кусочки ее достигают подошвы горы?

— Знаю… как бы то ни было, в движении — жизнь.

— Конвульсии умирающего еще не жизнь, это лишь предсмертные судороги, — ответил Отступник, и горькая усмешка вновь тронула его бледные губы. — Армянский народ — что труп. Его можно поднять, поставить на ноги, но как только он лишится опоры, сейчас же рухнет.

— Не нахожу нужным говорить о том, как ты ошибаешься в своем мнении об армянском народе, мелик, — промолвил отец Хорен. — Однако предположим, ты прав, говоря, что этот народ погиб. Почему же ты не хочешь вернуть его к жизни, ведь тебя породил этот народ, ведь ты по национальности армянин, хоть и принял мусульманскую веру.

— Если бы я пожелал иметь дело с армянским народом, то только лишь в качестве его главы, чтобы ни одному армянину не подчиняться.

Последние слова вызвали гнев отца Хорена, и он, потеряв хладнокровие, ответил;

— Ты все еще не избавился от старых бредней, мелик. Кто стремится наверх с одной только целью — мучить и грабить народ, если даже добьется своего, недолго продержится у власти. Жизнь деспотов коротка. Чтобы стоять во главе народа, надо желать ему добра, надо вступить с ним в такие же отношения, в каких находится голова с телом. Ты не мог быть главой народа, мелик: армянин — но с душой и сердцем перса. Потому народ и отвернулся от тебя. Теперь для тебя все потеряно, тебе остается либо покаяться и получить от Давида Бека прощение, либо понести наказание. Выбирай. Я надеюсь на великодушие Бека, он простит тебя, если ты повинишься.

— Я не унижусь до того, чтобы просить прощения у какого-то армянина! — с презрением ответил заключенный. — Пусть свершится, что суждено, я склоню голову перед своей судьбой.

— Твоя судьба свершится сегодня же — Бек прикажет обезглавить тебя.

— Это мне безразлично. Я уверен, мой сын отомстит за кровь отца.

— На это не надейся, твой сын этого сделать не сможет.

— Сможет. С персидскими войсками он одолеет Давида.

— Если бы он был жив… Но он убит.

— Мой сын!.. Убит! — вскрикнул мелик со стоном, и голова его склонилась на грудь.

Отец Хорен нанес второй, более сокрушительный удар.

— Да, убит, и знаешь чьей рукой? Рукой нищей деревенской женщины, дочери того народа, который ты минуту назад называл трупом. Как видишь, этот народ умеет и наказывать своих притеснителей. Он понимает, от кого страдает, и мечтает о мести. Трупы же ничего не хотят и не чувствуют.

Но последние слова не дошли до заключенного. Страшное известие поразило его в самое сердце. До сих пор он думал, что после себя оставляет свое продолжение — сына. И тот сохранит власть, добытую столь тяжкой ценой. А теперь все погибло. Но и тут тщеславие взяло в нем верх над родительскими чувствами — он жалел не столько об убитом сыне, сколько о погибшей славе. Ни слезники не выкатилось из его узких глаз, полных теперь дикой злобы, только порой из груди Отступника вылетали глубокие стоны. Когда узник немного пришел в себя, отец Хорен продолжал:

— В минуты отчаяния мы находим утешение в боге. Обратись к богу, мелик, обратись со смиренным и покорным сердцем, испроси у него милосердия. Твоя земная жизнь не удалась, так хоть в другой жизни ты будешь счастливее, если покаешься в своих грехах.

— Если я жил в грехе, пусть в грехе и умру, — с горькой ненавистью произнес арестованный. — Это будет моим протестом против бога добра, который отнял сына и бросил меня в узилище.

— Ты хулишь правосудие всемогущего, мелик! Повторяю: сегодня Давид Бек вынесет тебе смертный приговор, но еще есть время раскаяться в испросить прощения.

— Я не привык просить прощения ни у неба, ни у живущего на земле человека. Лучше оставь меня в покое, святой отец.

Отец Хорен поднялся, позвал стражников, стоявших за дверью, те снова втиснули ноги арестанта в колодки и, закрыв дверь, оставили его одного.

В полдень того же дня на Татевской площади собралась большая толпа. Все с нетерпением ждали минуты, когда поведут на казнь тирана и мучителя края. Глаза людей были прикованы к монастырю, откуда должны были вывести приговоренного.

В центре площади стояли вооруженные воины, оцепив круглый помост. Там, натачивая нож, расхаживал пьяный палач, одетый с головы до ног в красное.

— Как справедлив суд господень, — сказал один крестьянин другому. — Пять лет назад как раз на этом месте злодей приказал обезглавить двадцать пять парней, и каких храбрецов! Каждый из них стоил тысячи человек. Сейчас он понесет наказание на том же месте.

— Помню, — вздохнул его собеседник. — То были ребята из отряда Хечо, они укрепились в Цурá и отнимали у персидских сборщиков налогов все, что те насобирали, а еще убивали армян, служивших у персов и обижавших земляков. Злодей подкупил одного негодяя, тот заманил ребят к себе домой, напоил их и, когда они уснули, передал людям Отступника.

Из монастыря вышла группа людей, она двигалась к площади.

— Ведут! — послышалось со всех сторон.

Кое-кто бросился навстречу идущим, другие остались стоять на месте, откуда им было все хорошо видно.

Вели осужденного. С уст людей срывались проклятия, обвинения, брань, которые смешивались с радостными возгласами. Дети, чьи сердца более искренне выражали мнение толпы, тут же окружили негодяя. Они хором скандировали народную поговорку, произнося ее нараспев, как песенку:

Да снизойдет свет на веру Просветителя,
И горе тому, кто отступится!

К песне, слетаемой с уст сотен детей, присоединились и взрослые. Они брали у детей камни и бросали в преступника. В эту минуту приговоренный напоминал бешеного пса, которого на привязи ведут в живодерню.

Отступник сидел на черном осле, без седла, лицом к хвосту. Вместо уздечки ему сунули в руки ослиный хвост. Подобный позор был хуже смерти для человека, который привык ездить на отборных жеребцах с дорогим убранством.

Когда процессия добралась до площади, толпа расступилась, давая ей дорогу.

Воины спустили Отступника с осла. Рядом с ним осталось только два человека — палач и священник с крестом. Последний принялся шептать несчастному слова утешения, уговаривал исповедаться и поцеловать крест. Приговоренный отказался.

— Начинайте! Не задерживайте! — кричала возбужденная толпа. Палач связал осужденному руки и ноги. Потом ударил его, и тот упал, как подкошенный.

Ни на одном лице не выразилось сострадания, ничье сердце не забилось от жалости. Он сам наполнил людские сердца ядом и горечью.

Толпа мальчишек вновь начала скандировать:

Да снизойдет свет на веру Просветителя,
И горе тому, кто отступится!