Давид Бек

XXVII

Прошла роковая ночь, ночь пожаров и погромов. Раннее солнце простерло свои веселые лучи над руинами испепеленного Зеву.

Неподалеку от крепости, в стане армянского воинства, в отдалении от всех был разбит шатер. Имел он форму беседки, какие до сих пор еще можно видеть у сюнийских пастушьих племен. Он был сплетен из камыша, потолок обит густым войлоком, который круглым сводом опускался вниз по тонким гибким прутьям[173].

В шатре сидел преосвященный отец Нерсес, а перед ним стоял на коленях старый визирь Асламаза-Кули-хана.

— Я, преосвященный, обращаюсь к тебе не как визирь и должностное лицо, — заговорил он, — а как простой человек, чье сердце преисполнено горечи и боли. Я уверен, мои мольбы найдут больше отклика у духовного лица, чье призвание — проповедовать милосердие и любовь, совесть и снисхождение к врагу, у человека, которому незнакомы месть, ненависть и зависть. Обращаюсь к тебе как к ученику Христа и проповеднику его учения, того Христа, который говорил: блаженны отверженные, ибо они обретут милосердие. Пощадите нас, преосвященный, ведь лежачего не бьют. Давид Бек послушается твоего совета, помоги мне упросить его прекратить избиение. Наши люди хоть и не вашей веры, все же создания господни. Богу неугодна жестокость, даже по отношению к животным и насекомым.

— Ты красиво говоришь, визирь, — ответил преосвященный отец Нерсес, внимательно выслушав его, — и я рад, что ты так сведущ в религиях и понял суть нашей веры. Но учителю не пристало упрекать своих учеников, следующих его примеру. Тому, что ты называешь жестокостью, мы научились у вас.

— Как это у нас? — спросил визирь.

— Да, у вас, я сейчас объясню. Сделали вы это совершенно бессознательно, не за какой-нибудь год, а в течение многих веков. Не забывай, что в нашей стране вы временные гости, переселенцы. Вы из тех неблагодарных гостей, что убивают хозяев и греются у их очагов. Да, вы совершили убийство. В этой стране жили наши предки. Мы здесь правили, у нас было свое государство. Вы все это уничтожили. На нашей родине не осталось камня, который вы не обагрили бы кровью наших дедов и прадедов, не осталось храма, который не разрушили раз сто. Вы избивали, уничтожали без конца. Из тридцати миллионов населения Армении вы пощадили только пять, да и то для того, чтобы, оставив их голыми и голодными, самим жить их трудом. Вы злое потомство львов, завезенных к нам Чингиз-ханом, Мэнгу-ханом, Гулагу-ханом, Тамерланом и прочими чудовищами. Вы обратили наш край в руины, а Турцию, Монголию и Афганистан заполнили пленными из нашей страны. Если бы я говорил с утра до ночи, и то бы не закончил перечень тех бесчинств, которые творили вы и ваши предки на нашей земле. Вы сгоняли в божьи храмы наших жен, сестер, детей, наших лучших мужчин и предавали огню. Один из ваших предков погубил нашу великолепную столицу Ани[174] — была такая резня, что по улицам текли кровавые ручьи. Но зверь этим нe насытился: он велел зарезать тысячи грудных младенцев, наполнил пруд их кровью и выкупался в нем чтобы утолить свою злобу. От вашего варварства пострадали не только люди, но и весь наш край. Наша страна была большим цветущим раем, здесь были все блага, дарованные богом. Но вы превратили его в пустыню, подобную тем унылым пустыням Средней Азии, откуда были родом ваши предки. Вы погубили наши богатые города, разрушили деревни, уничтожили архитектуру, ремесла, торговлю и посеяли всюду нищету и голод. Вам, детям пустыни, любо видеть всюду пустыню, безлюдье и смерть. Вам невыносимы цветущая жизнь, безопасность и благоденствие, плодотворная деятельность трудолюбивого народа. Вам правится властвовать над руинами. Все лучшее и ценное вы отняли у нас, оставив нам взамен лишь свою дикость, свою отсталость. И сейчас удивляетесь, что с вами обходятся совершенно так же, как вы с нами на протяжении тысячи лет. Ты признаешь, что вы сами воспитали нас такими, сами научили нас жестокости?

— Признаю… — произнес визирь. — Но разве сын должен страдать за деяния отца?

— Сын не был бы виноват, если бы не действовал совершенно так же, как его деды, — ответил преосвященный Нерсес. — Вы не изменились, вы остались такими же нецивилизованными, дикими, как и тысячу лет назад. Весь мир стал другим, только вы остались прежними.

— Почему вы не просветили нас, если принадлежали к более высокой цивилизации? — спросил визирь.

— Да, это наша вина, — ответил преосвященный Нерсес. — Но чтобы цивилизовать вас, надо было преодолеть одно большое препятствие. Для этого прежде всего нужно было отнять у вас меч и дать вам в руки книгу. На это у нас не хватало сил. Нельзя развить народ, если ты ему подвластен. Учитель должен быть свободным в отношении своих учеников. Мы дадим вам культуру, если только вы станете нашими подданными.

— Это невозможно, — сказал визирь с горькой улыбкой. — Ислам не подчиняется, он властвует, царит…

Заметив, что его последние слева произвели на преосвященного Нерсеса тягостное впечатление, визирь переменил тему:

— Преосвященный, я согласен с тобой, что мы и наши предки были жестоки к вам. Я вполне понимаю причины, заставившие армян поднять на нас меч. Но никогда нe могу считать справедливым, если вы потеряете совесть и милосердие, и великодушие победителя замените жестокостью варвара.

— Я уже сказал, что жестокости мы научились у вас.

— Но это же не подобает христианину! — вскричал визирь. — Я отвечу тебе словами пророка вашей религии: вы обязаны любить своих врагов, благословлять проклинающих вас, делать добро ненавистным вам, обязаны молиться за тех, кто всегда обижает, мучает вас.

Отец Нерсес рассмеялся:

— Все эти заповеди мы выполнили, визирь, больше тысячи лет мы покорно подчинялись им. Но вместо того чтобы победить, мы обрекли себя на гибель. Наши несчастья лишь усугублялись. Мы потеряли все, что имели, и в конце концов стати рабами. Мы думали, что, любя своих врагов, делая добро ненавистным нам, мы смягчим жестокость их нравов и обычаев, искореним в них дикость и за это удостоимся взаимной любви. Но жизнь показала совсем иное. Мы остались верны повелению нашего Спасителя: нас били по левой щеке, мы подставляли правою, у нас требовали рубашку, мы отдавали и кафтан. Но чего мы добились? Мы раздразнили злость и алчность врага, от нашего смирения он обнаглел еще больше. Видя нашу покорность и великодушие, враг стал еще сильнее притеснять и терзать нас. Вот почему нам пришлось образумиться и обращаться со своими врагами так же, как они с нами. Такому отношению вы сами научили нас.

Везирь был растерян.

— Изволь ответить, — продолжал отец Нерсес, — как бы вы поступили с нами, если бы в этом сражении победа оказалась на вашей стороне?

— Мы бы перебили вас.

— Тогда почему осуждаете нас, когда победа на нашей стороне?

— Потому что ваша религия повелевает вам прощение, а наша — убийство и резню.

— Ты снова обращаешься к религии.

— Я же говорю с церковником.

— Да, ты говоришь с церковником, — произнес архиепископ Нерсес, — но не забывай, что этот церковник соединяет в себе качества воина и монаха.

— Я это знаю, — ответил визирь, не теряя хладнокровия, — но предлагаю тебе встречный вопрос: как бы поступил господь бог с греховными Содомом и Гоморрой, если бы нашлось в них хоть несколько праведников?

— Он бы не предал огню эти города, — ответил святейший.

— Я вполне согласен с тобой. Наши предки и мы сами были такими же грешниками, как и злодеи из Содома и Гоморры. Но найдись в крепости Зеву хоть один праведный, честный и милосердный к страдальцам человек — разве ради него вы не пожалели бы остальных?

— Кто же этот человек?

— Тот, кто говорит с тобой.

Отец Нерсес задумался. А визирь продолжал:

— Я тебя не обманываю, преосвященный, я не привык лгать. Ты можешь справиться у проживающих в крепости армян, можешь расспросить крестьян. Я всегда был справедлив к этому народу, потому что мои предки были армянами и в нашей семье еще сохранилось кое-что от их морали. Я как визирь всегда старался смягчить жестокость тирана и насколько возможно ограждал христиан от его бесчинств. И не потому, что втайне почитал христианство, нет, и менее всего потому, что христиане были для нас выгодными подданными, то есть дойными коровами, которых следовало беречь. Я могу фактами подтвердить свои слова, но считаю излишним вспоминать все подряд. Очень часто мое отношение к армянам, мое посредничество вызывали гнев хана. Я дорого расплачивался за это. Не далее как вчера ночью он приказал арестовать меня и обезглавить на площади, если бы ему сопутствовал успех.

Преосвященный Нерсес не знал, верить ли в искренность этого человека. Визирь схватился за подол рясы отца Нерсеса и, обратив к нему умоляющий взор, сказал:

— Прислушайся к моей мольбе. Пусть доброта и великодушие будут вознаграждены, тем самым вы преподадите людям урок милосердия.

— Доброту и великодушие вознаграждать нужно, — ответил преосвященный. — Но прежде чем обещать, что смогу выполнить твою просьбу, визирь, я задам тебе несколько вопросов, надеюсь, ты ответишь откровенно.

— Спрашивай.

— В каких отношениях ты будешь с нами после нашей победы?

— Я останусь вашим непримиримым врагом.

— А какую позицию займешь в отношении армянского народа?

— Постараюсь по-прежнему держать его под нашей пятою.

— А в отношении магометан?

— Буду настраивать их против вас, чтобы они сбросили с себя чужое ярмо. Надеюсь, ты не осудишь во мне эту любовь к моим единоверцам, потому что ты тоже любишь свой народ.

— Я ценю твою искренность, — произнес архиепископ Нерсес, — но минуту назад ты признался, что твои предки были армяне.

— А сам я магометанин и ревнитель нашей веры.

— Никто не отнимает у тебя твоей веры, но по национальности ты армянин.

— В мусульманстве нет национальности: весь ислам составляет одну нацию.

После некоторого раздумья преосвященный Нерсес молвил:

— Ну что ж, я не хочу заставлять тебя изменять своим убеждениям, хотя они неверны и противоестественны. Обещаю помочь тебе и ходатайствовать перед Давидом Беком. Только с условием, что все вы сегодня же оставите занятый нами край.

— Я не могу принять это условие.

— Если Бек услышит такие слова, он прикажет обезглавить тебя.

— Мне все равно, пусть меня казнит, но остальных пощадит.

Пока они беседовали, в другом конце расположения войск показался Давид Бек на белоснежном коне. С одной его стороны ехал верхом Мхитар спарапет, с другой — князь Торос. За ними следовали телохранители. Полководец торжественно направлялся к все еще дымящемуся городу.

— Кто это? — спросил визирь, вглядываясь во всадников.

— Давид Бек, — ответил преосвященный Нерсес. — Наверное, въезжает в крепость, посмотреть, что там делается.

Визирь встал и с горечью произнес:

— Идет смотреть, как убивают и разрушают… и если что упущено, прикажет доделать… В этом и заключается бесконечное ликование и слава победителей — кровью утолять жажду мщения… Но я пойду к нему, брошусь ему в ноги, поцелую прах у ног его коня, умолю, упрошу, чтобы он довольствовался сделанным и прекратил кровопролитие…