Давид Бек

V

Было утро, тот предрассветный час, когда тьма еще не рассталась со светом. Дверь архиепископских покоев Татевского монастыря тихо приотворилась, и на пороге появилась фигура высокого монаха. Он огляделся вокруг — никого. Братия еще спала. Монах надвинул клобук низко на лоб и направился к главным воротам монастырской ограды. Укутавшись в тулуп, сторож спал. Монах не стал его будить, вынул из кармана ключ, открыл замок, висевший на железном засове. Большая двустворчатая дверь медленно поддалась нажиму. Он вышел за ограду и вновь запер ворота на ключ.

Рассветная тишина была прекрасной, все вокруг погружено в сладостный мирный сон. Монах посмотрел на восток, скоро ли взойдет солнце. Туман едва начинал рассеиваться. Монах поспешил к высокому холму, взобрался на его вершину. Он стал вглядываться в далекую извилистую тропинку, которая поднималась на монастырский склон. Никого. Неподвижный, как изваяние, стоял он, не отрывая глаз от дороги. Утренняя мгла не позволяла видеть далеко, как он ни напрягал зрение. Знакомых голосов нe слышалось, дорога пустовала.

Монах был высокого роста, в его роскошной черной бороде только начинали пробиваться седые нити. Большие темные глаза на смуглом лице сохраняли живость и блеск молодости. Весь его облик говорил о горячем, энергичном нраве и бесстрашии. Но нынче его огненные глаза выражали беспокойство, свидетельствующее скорее о гневе, чем об отчаянии. «Куда запропастились? Пора бы им быть… Почему опаздывают?..»

Прождав довольно долго, он спустился с холма и вернулся в монастырь. Разбудил сторожа и сказал:

— Не спи! Услышишь стук в ворота — отопри и немедленно дай знать.

— Когда это вы видели, владыко, чтобы Оган спал? — стал оправдываться сторож, протирая глаза. — У Огана один глаз дремлет, другой смотрит в оба — тут и муха не пролетит незамеченной.

Настоятель лишь улыбнулся похвальбе сторожа и удалился, еще раз наказав ему не спать.

Он вошел в келью, зажег свечу и засел за письмо, начатое накануне. Выражение его лица как бы само говорило о содержании письма: время от времени чуть припухшие губы трогала довольная улыбка, в глазах светилось высшее, неизъяснимое счастье. Душа изливала на бумагу, по которой скользило перо, все его заветные чувства.

Через час послышались мягкие звуки благовеста. Монахов звали к заутрене. Настоятель продолжал писать.

Между тем, вся братия уже была на ногах. Один за другим выходили монахи из своих мрачных келий и медленно брели в храм божий на молитву.

Прошло немного времени, сторож открыл дверь кельи настоятеля и сообщил, что монастырские мулы вернулись — куда владыка прикажет сложить поклажу?

Настоятель, видно, ждал этого сообщения. Он сразу отложил перо и вышел из кельи. Заря уже занималась, но было еще довольно темно. Несколько груженых мулов вошли через монастырские ворота во двор. Увидев настоятеля, погонщики сняли шапки, подошли и приложились к его руке.

Настоятель обратился к одному из погонщиков, по внешнему виду которого трудно было догадаться, что он переодетый монах, и спросил:

— Почему так опоздали, отец Хорен?

— Верно, мы задержались, — ответил тот. — Но зато вернулись с доброй поклажей. — И весело рассмеялся: — Еще никогда нам не удавалось сорвать столько спелых «плодов»… Чего только не привезли мы — масло, сыр, чортан[104], шерсть, хлопок — все, о чем только можно мечтать…

— Будь благословен наш народ, он никогда не утаивает от монастыря свое добро. Всем делится по-братски, — улыбнулся настоятель и велел спустить груз на землю.

Погонщики выполнили его распоряжение, но понесли поклажу не в амбар, где обычно складывали собранные с округи масло, сыр и другие продукты, а в подвал, дверь которого собственноручно открыл настоятель.

— Полагаю, запасов этих хватит нам на целый год, — произнес отец Хорен с огромным удовольствием и посмотрел на сложенные в углу тюки.

— Как знать, если «едоков» будет много, может и не хватить, — ответил настоятель, и едва заметная улыбка тронула его губы.

Когда сложили весь груз, настоятель велел погонщикам отвести мулов в конюшню. Погонщики ушли. Настоятель принялся развязывать один из тюков.

— Посмотрим, отец Хорен, вкусны ли масло и сыр, которые ты привез сегодня?

— Вкусны, очень вкусны, владыко, — ответил Хорен, помогая настоятелю развязать тюк.

Но там оказалось не масло, сыр или другая еда, а порох и пули в кожаных мешочках. Настоятель с глубоким удовлетворением потрогал смертоносные «продукты», которых обычно страшатся люди его звания.

— Благослови тебя бог, отец Хорен, — обратился он к молодому монаху. — Очень вкусно, очень!

Он запер дверь подвала, положил ключ в карман и направился к своей келье, пригласив и отца Хорена.

— Я последую за тобой, владыко, только зайду на минуту в келью, переоденусь.

Отец Хорен был новопосвященный монах, среднего роста, хрупкого сложения. Мягкие, даже женственные черты его лица были прекрасны, несмотря на темный загар, приобретенный за несколько недель поездки. Войдя в келью, он расстегнул пояс с оружием и скинул одежду погонщика мулов. Монастырский служка принес ему воды для умывания. Когда он, наклонившись над тазом, умывался, сзади на шее обнажился рубец — след от удара саблей. Шрам этот остался еще с тех времен, когда он жил в миру. С ним было связано самое печальное событие в его жизни…

Он натянул рясу и направился в покои настоятеля.

Служба еще не кончилась, однако он не зашел в церковь, лишь поцеловал дверь храма и перекрестился.

— Садись, отец Хорен, — сказал настоятель и указал на маленькую тахту с ковром. А сам сел за письменный стол, на котором лежала кипа бумаг. Ночью он не сомкнул глаз, все писал. А теперь брал по одной бумаге и ставил на них свою печать.

— Эти письма должны быть отправлены сегодня же утром, отец Хорен, — обратился он к молодому монаху. — Постарайся послать таких людей, у которых и голова есть на плечах, и отважное сердце в груди.

Хорен посмотрел на письма — они адресовались видным князьям и меликам Сюнийского края.

— Уже вызываете?.. — с любопытством спросил он.

— Да, вызываю… Он явился… — ответил настоятель.

Слова эти так обрадовали молодого монаха, как не обрадовало бы благочестивого израильтянина известие о появлении мессии и восстановлении разрушенного Иерусалима и царства Давидова.

— Этой ночью я получил добрые вести, отец Хорен. Давид Бек уже дошел до Сисиана и там в долине Уч-тепе разбил дикое племя кара-чорлу. Блестящая победа. Весь Сисиан трясется от страха — турки бросают дома и бегут в горы. А армяне, воодушевленные победой Бека, собираются под его знамена. Он имеет уже около пятисот всадников, отборных мужей. А знаешь, сколько у него было людей в этом сражении? Всего сорок человек, те, что приехали с ним из Грузии.

— Это же поистине чудо! — восторженно произнес молодой монах.

— Да, чудо, и оно нам было нужнее всего. Слепой народ всегда требует чуда, ибо у него нет собственной веры. Пока Иисус проповедовал словом, к нему никто не прислушивался, но стоило ему сотворить чудо, как народ последовал за ним. Вот так и Давид Бек — на следующий же день после победы к нему пришло более четырехсот всадников!

— Откуда у вас эти сведения?

— От князя Шаумяна. Можешь прочесть это письмо, оно написано сразу после боя, — и настоятель протянул отцу Хорену письмо, нацарапанное небрежно, наспех.

В письме описывалось, как Давид Бек со своими людьми ночью напал на кара-чорлу, как те в панике бежали, думая, что имеют дело с огромным войском, а оказавшие сопротивление были разбиты наголову. В конце письма Шаумян приглашал настоятеля к Давиду Беку, чтобы посоветоваться по некоторым важным вопросам.

— Значит, вы пойдете? — сказал отец Хорен по прочтении письма.

— Собираюсь немедленно пуститься в путь, — ответил настоятель. — Однако не забыть бы сообщить тебе еще одну приятную новость: Давид Бек со своими людьми занял Шинуайр.

— Правда?.. Когда же? — Отец Хорен не верил своим ушам.

— После сражения при Уч-тепе, когда весть о победе распространилась по всему Сисиану, к Давиду, как я уже говорил, присоединилось около четырехсот добровольцев. Многие из них не имели оружия. Бек раздал им захваченные у кара-чорлу ружья и, не мешкая, двинулся на Шинуайр. Шинуайр сдался без боя, а армянское население примкнуло к Беку. Давид разбил и другие дикие племена и стал еще сильнее.

— Чудесно! — со смехом перебил настоятеля отец Хорен: — Отнимать у врагов оружие и снабжать свое ополчение! Эдак Давиду Беку много расходов не потребуется.

— Да, он правильно действует, — продолжал настоятель, — разве не так же поступали с нами мусульмане? Отнимали у нас деньги, имущество, оружие, а окрепнув, совершали новые набеги и снова грабили нас. Нашим же оружием проливали нашу кровь. Око за око, зуб за зуб — таков закон этого мира, и Давид Бек прав, следуя ему.

— Но внемли и новой притче, отец Хорен, — продолжал настоятель. — Проживающее не так далеко от этих мест персидское племя дживанширов прослышало о взятии Шинуайра и других победах Давида и страшно разъярилось. Шестнадцать тысяч дживанширов двинулось на Бека. Сражение длилось два дня и две ночи. Дживанширы потерпели поражение, оставили на поле боя немалую добычу и бежали. На помощь им подоспели персы из местечка Куртлар. Бек послал против них Мхитара спарапета и приказал уничтожить поселок полностью. Теперь Куртлар — лишь пепелище и ничего более, а население предано мечу.

— Вот это, по-моему, излишняя жестокость, — заметил монах.

— Ошибаешься, отец Хорен, — возразил настоятель. — Успех начинания Давида обеспечивают не столько его победы, сколько нагоняемый на врагов страх. А чтобы нагнать страху, подобные действия необходимы, хотя бы на первых порах. Бек прекрасно это понимает. Со зверьми милосердием ничего не добьешься.

— Есть и другое обстоятельство, о котором я уже говорил, — продолжал настоятель. — Действия Бека не только вселяют ужас в сердца мусульман, но оказывают сильное впечатление и на самих армян, которые без вождя, без сильной руки не могут верно сориентироваться. Своими победами Давид помог даже нам. Я не очень уверен, что в ответ на мои письма армянские князья и мелики изволили бы собраться здесь и присоединиться к воинству Давида Бека, если бы не вести о выигранных сражениях. За неделю Давид совершил четыре подвига — выиграл сражение при Уч-тепе, взял Шинуайр, победил дживанширов и уничтожил Куртлар. И все это он начал с сорока всадниками.

— Последние известия также сообщил князь Степанос Шаумян, святейший? — спросил молодой монах.

— Да, все он. Но мы отвлеклись, отец Хорен. — Настоятель взял со стола конверты и вручил монаху: — Эти письма надо отослать сегодня же утром. Близится день панихиды по святым мученикам Варданова воинства. В письмах я прошу всех явиться сюда, дабы в этот торжественный день принести присягу нашему великому делу.

— Письма отвезу я сам, — сказал отец Хорен.

— Но ведь ты только что с дороги и, наверное, устал, — сказал настоятель

— От ваших радостных известий мою усталость как рукой сняло. Мне кажется, этим письмам не помешает и живое слово. Разреши мне, владыко, взять на себя эту приятную обязанность.