Наблюдательный отряд

– Ну-ка, вези меня кратчайшим путем к «Мотору», – сказал Лабрюйер.

Ему еще не доводилось бывать на заводе, и было страшно любопытно, что там да как.

Улицы в Задвинье чистили плохо, по обе стороны проезжей части тянулись высокие и длинные сугробы. Снег в них слежался до каменной плотности. Они были достаточно широки, чтобы два ормана разъехались без скандала, но более сложных маневров уже не позволяли.

Верх пролетки был поднят, так что Лабрюйер видел лишь дорогу перед собой. Навстречу неторопливо катила телега. Но сзади, судя по шороху шин, катил автомобиль, причем довольно быстро.

– Эй, Апсе, прими вправо! – крикнул Лабрюйер.

Пролетка покатила чуть ли не впритирку к довольно высокому сугробу.

А вот что было дальше – Лабрюйер так и не понял. Скорее всего, неопытный шофер открытого «Бенца», пойдя на обгон пролетки, не сразу догадался, что не успеет проскочить между пролеткой и телегой. Непостижимым уму маневром с поворотами он взлетел на сугроб и на нем остановился, сев брюхом машины на острый гребень. Три колеса вертелись в воздухе, четвертое касалось сугроба.

Шофер, вцепившись в руль, молчал. Пассажир тоже онемел, только таращился перед собой, выпучив глаза и приоткрыв рот. Оба еще не поняли, как им удалось вознестись на такую высоту.

– Эй, эй! – закричал кучер, осаживая крупную лошадь. Тогда Лабрюйер, велев орману остановиться, высунулся из пролетки и увидел дивное зрелище.

– Апсе, это же картинка из учебника Закона Божия! – воскликнул он. – Гляди, гляди! Ноев ковчег на горе Арарат!

Бертулис Апсе соскочил наземь и с любопытством подошел к Ноеву ковчегу. Вдруг орман громко расхохотался.

– Ты что? – спросил, выглядывая из пролетки, Лабрюйер.

– Ему тут до весны торчать! Пока снег не растает! – отвечал сильно развеселившийся орман.

– Ты проезжай вперед, а то и мы оба тут до весны застрянем, – сказал кучер. – Ты проедешь шагов на тридцать, дашь мне дорогу, а потом стой тут и веселись хоть до Янова дня.

– Он прав, – согласился Лабрюйер.

И тут пассажир заговорил.

– Помогите, ради бога! – сказал пассажир. – Я опаздываю! Я должен быть в дирекции завода ровно в десять!

Его немецкая речь была с акцентом – то есть рижанин, а Лабрюйер был потомственным рижанином в неведомом колене, сразу бы сказал: этот господин нездешний.

– В дирекции «Мотора»? Ну так прыгайте вниз, довезем, – ответил Лабрюйер. Пассажир, сорокалетний мужчина, был довольно худощав с виду и должен был соскочить без затруднений.

– Я не могу, я должен взять модель. Она за мной, на задних сиденьях.

И точно – там было что-то сложное, обернутое в холстину, длиной поболее аршина. Достать эту модель, извернувшись на переднем сиденье, шофер и пассажир могли бы, им это Лабрюйер и посоветовал, но пассажир боялся повредить свое сокровище.

– Модель хрупкая, ажурная! Ее нести надо, как младенца! – твердил он. – Трясти – боже упаси!

– Я подгоню пролетку вплотную, а вы ее примете на руки, эту штуку, – сказал орман Лабрюйеру.

– Но сперва давай пропустим телегу.

С превеликими хлопотами Лабрюйер, стоя одной ногой на подножке пролетки, а другой на сугробе, взял модель. Она оказалась легкой, почти невесомой.

– Теперь слезайте, сударь, – сказал он пассажиру. – Вам орман руку подаст.

– Нельзя, – возразил шофер. – Никак нельзя!

– Отчего же?

– Вес распределится иначе, автомобиль завалится!

– Ну и пусть заваливается, все равно ты его водить не умеешь! – воскликнул взволнованный хозяин модели. – Помогите, я не вижу, что там внизу…

Лабрюйер, которого очень забавляло это приключение, помог пассажиру поставить ногу на уступ сугроба, а дальше тот и сам довольно ловко спрыгнул наземь.

– Разрешите представиться – Гаккель, инженер, – сказал он.

– Гроссмайстер, владелец фотографического заведения, – ответил Лабрюйер.

– Господин Гроссмайстер, довершите благодеяние – довезите, ради бога, до «Мотора». Я опаздываю, а этот господин… – Гаккель имел в виду шофера. – Ему бы в цирке выступать!

– Да садитесь, бога ради. Но как вы свою модель повезете?

– На руках! Но придется ехать медленно.

– Вы же хотели быстро.

– Медленно. Ну так скорее!

– Я вас от самого «Руссо-Балта» вез, я нарочно через Московский форштадт и по реке ехал, чтобы по пустым улицам, чтобы модель не растрясти! – вдруг запричитал шофер. – Я спешил, я ваше приказание выполнял – скорее, скорее! Кто меня теперь отсюда снимет?!

– Я даже не представляю, как это сделать, – признался Лабрюйер. – Неизвестно, что там у вашего «Бенца» под брюхом. Вы-то сами знаете?

– Грузчиков надо прислать, – додумался Бертулис Апсе. – И дворников с лопатами. Подкопать сугроб, потом на руках перенести.

– Да едем же! – взмолился Гаккель. – На заводе найдем крепких парней, я им заплачу, так и быть!

Пролетка двигалась к «Мотору» презабавно – то быстрее, то медленнее, а углы огибала и вовсе с похоронной скоростью. Наконец показался каменный забор «Мотора». Лабрюйер поднял голову и увидел столбы дыма из высоких труб.

Он полагал, что тут и расстанется с Гаккелем, но Гаккель окликнул парня с тачкой, попросил зайти на проходную, назвал свое имя, и минут пять спустя ворота распахнулись.

Всякий завод – это город в городе. Лабрюйер, принюхиваясь к совершенно незнакомым запахам, с любопытством разглядывал широкие приземистые корпуса, толстые трубы котельных, улицы между корпусами, по которым возили в вагонетках и на тачках разноообразные предметы, ему непонятные, и чуть не бегом носился заводской народ. Его удивили было шинели и фуражки военных, но он вспомнил: заказы!

– Теперь направо, теперь прямо, – командовал Гаккель. – Стоп! Господин Гроссмайстер, помогите мне выбраться!

Лабрюйер выполнил просьбу, за ней последовала другая – отворить перед Гаккелем высокую дверь. Одновременно с хозяином модели к этой двери подкатил мотоцикл и подошли двое мужчин. Один был Лабрюйеру неплохо знаком. Не далее как летом он спас этого человека от смерти. Не один спас, в компании с Енисеевым, но все же…

– Доброе утро, господин Калеп, – сказал Лабрюйер.

– Доброе утро, господин Калеп! – чуть не хором закричали водитель мотоцикла и его пассажир, оба – в теплых кожаных тужурках, наподобие тех, что носят авиаторы, и в огромных шоферских очках.

– Господин Гроссмайстер, вы? С господином Гаккелем? Здравствуйте, Гаккель, рад вас видеть. Здравствуйте, Рейтерн.

– Я Розенцвайга привез, – сказал водитель. – Ему тоже любопытно посмотреть на модели. Ведь можно?

– У вас, я знаю, будет славный спор, – сказал пассажир, – и я тоже поучаствую.

– Хорошо, Феликс. Теодор, ставьте мотоцикл за углом и поднимайтесь.

Феликс Розенцвайг слез с заднего сиденья, стащил с лица очки и сразу же надел другие, маленькие и круглые. Это был высокий молодой человек, малость нескладный, из-под шапки выбивались на лоб мелкие светлые кудряшки.

– Что же он там возится? – спросил Розенцвайг. – Тео, Тео!

– Проходите скорее, нас уже ждут, – сказал Гаккелю Калеп и придержал дверь, чтобы тот без опаски внес свою драгоценную модель.

Калепа, волей-неволей узнавшего, с какой организацией сотрудничает Лабрюйер, его появление вовсе не удивило. Лабрюйер же, решив, что при поиске предателя никакие сведения не будут лишними, преспокойно поднялся на второй этаж с таким видом, будто уже десять лет трудится в этом здании и оно ему осточертело.

Для модели Гаккеля был приготовлен особый стол. Рядом стоял другой, а на нем – еще одна модель, примерно такой же величины. Гаккель освободил свое сокровище от холстины, и Лабрюйер мог их сравнить.

Бывая на Солитюдском ипподроме, часть которого теперь занимал аэродром, он нахватался авиационных словечек и потому знал, что такое «моноплан». Обе модели были монопланами, но произведение Гаккеля не имело фюзеляжа и кабины, а пилоту и пассажиру предназначались два миниатюрных сидения на ферме, соединяющей нечто вроде детских салазок. К этим салазкам были приделаны колеса. Сверху к ферме крепилось крыло, а снизу к крылу был приспособлен маленький макет авиационного мотора с винтом. В целом изящная конструкция сильно напоминала венецианскую гондолу – какой Лабрюйер видел ее на журнальных картинках. Снять крыло – и пускайся в плаванье.

Вторая модель, более основательного вида, имела обтянутый тканью фюзеляж, форма крыла была иной, мотор, как сообразил Лабрюйер, был упрятан где-то под фюзеляжем, колеса были гораздо больше. У стола стоял офицер лет тридцати, судя по погонам – лейтенант, в строгом френче нового образца. Его пышные усы напомнили Лабрюйеру Енисеева, только тот не заботился, чтобы острые напомаженные кончики браво торчали в стороны. Взгляд темных глаз тоже был другой – не с ехидным енисеевским прищуром, а открытый и ясный.

– Здравствуйте, Яков Модестович, – сказал он Гаккелю.

– Здравствуйте, Виктор Владимирович, – ответил Гаккель, расстегивая пальто.

Оба приветствия прозвучали так холодно, что Лабрюйер догадался: перед ним соперники.

В просторной светлой комнате было еще немало народу – исключительно мужчины, главным образом – сравнительно молодые, в штатском и в мундирах.

– Все в сборе, Федор Федорович, – сказал Калепу Виктор Владимирович. – Можно начинать.

Тут ворвались Феликс Розенцвайг и Теодор Рейтерн.

Рейтерн оказался похож на своего папеньку – такого же крепкого сложения, с широким лицом – но не круглым, а уже по-мужски оформившимся. Его русые волосы были коротко подстрижены – видимо, такими же были и отцовские, пока не поседели.

– Я собрал вас тут, господа, чтобы окончательно решить, какой из аэропланов мы выберем для постройки. Хотелось бы к началу лета иметь экземпляр для пробных полетов, – сказал Калеп. – Вот модель «Гаккель-пять», творение всем нам известного Якова Модестовича Гаккеля. Вот модель «Дельфин». Если кто не знает конструктора, господина Дыбовского, – вот он, вчера только приехал из Санкт-Петербурга. Задача всем ясна – нужна машина, которая может садиться и на суше, включая в понятие суши палубу корабля, и на воде. То есть требуется гидроаэроплан. Для чего – думаю, всем понятно. Господин Гаккель, слово вам.

– Мой аэроплан-амфибия построен два года назад на «Руссо-Балте», господа, и желающие могут его там видеть на заднем дворе, – сказал Гаккель. – Первый российский морской аэроплан стоит на заднем дворе, вместе с ненужными железками и сломанными станками, господа. Прежде, чем попасть туда, он получил серебряную медаль на воздухоплавательной выставке в Санкт-Петербурге, это было в апреле одиннадцатого года. Я надеялся, что мой гидроаэроплан станет надежным средством морской разведки, но неизвестные мне знатоки сочли конструкцию слишком ненадежной. Я внес кое-какие исправления и вновь предлагаю вам свою модель. Готов ответить на все вопросы.

– Вы, Виктор Владимирович, – сказал Калеп Дыбовскому.

– Мы с братом Вячеславом, приступая к работе, знали о претензиях к аэроплану очень нами уважаемого господина Гаккеля, – сказал лейтенант. – К тому же я – сперва моряк, потом военный летчик, это мое ремесло, и я знаю о море и об аэропланах то, чего в книжках не прочитаешь, – таких книжек еще не написано. Нехорошо хвастаться, но я, кажется, первый доказал, что авиаторы могут обнаруживать в море подводные лодки. Испытывал в воздухе радиопередатчик Тушкова, летал на «ньюпоре» и на «блерио», занимался аэрофотосъемкой… Я более практик, чем если бы окончил знаменитый рижский политехникум. Поэтому, работая над «Дельфином», я учитывал, что мой гидроаэроплан будет оснащен российским мотором, а не «Эрликоном», как у господина Гаккеля. Я уже имел дело с мотором конструкции Федора Федоровича – весной минувшего года, как раз в Риге, мы его испытывали, и результат – выше всяких похвал. Я отдаю должное Якову Модестовичу – он действительно сконструировал первый гидроаэроплан. Это прекрасная работа – а мы с братом сконструировали боевую машину, не столь элегантную, зато надежную и быструю.