Наблюдательный отряд

Отвернувшись от печки, Лабрюйер вдруг заметил на полу еще один листок. Когда письмо упало со стола, он отлетел к стене, прижался и стал невидим. Лабрюйер поднял этот уцелевший листок и прочитал:

«Один раз я должна была сказать тебе эту правду. Один раз – чтобы избавиться от нее, понимаешь? Иначе мне всю жизнь пришлось бы чувствовать, что я тебе лгу. Тебе! Прости меня, если можешь. А если не можешь… Я хочу только одного – чтобы ты был счастлив. Когда любишь – только этого и хочешь. А я люблю тебя. Твоя Наташа».

Лабрюйер вздохнул – как это женщинам удается все запутать до полного непонимания?

И как все получилось неправильно…

– Ну вот что мне теперь с этим письмом делать? – спросил Лабрюйер Наташу. – Забыть его я не смогу. Помнить его – невыносимо… Нет, я не ревнив! По крайней мере, мне раньше казалось, что не ревнив. Ты была замужем, ты любила мужа, это я еще могу понять… смешно ревновать к покойнику… но Красницкий, или Айзенштадт, или черт его знает, кто он там на самом деле!.. Этот вроде бы жив. Был отправлен в столицу на допросы, а куда его потом девали – неведомо. Вряд ли выпустили на свободу. Да, я был уверен, что вы жили вместе. Потом я решил, что тебя просто использовали как подсадную утку, для этого спать в одной постели с охотником не обязательно. Отчего ты не оставила меня в этой уверенности?.. Так было бы лучше и для тебя, и для меня…

– Чтобы начать жизнь сначала, нужно избавиться от прошлых грехов, – ответила Наташа.

– Да что я тебе – поп, которому велено исповеди принимать?!.

Печка прогорела, и Лабрюйер закрыл дверцу. Потом он приготовил себе чай, устроил скромный ужин из чая с булочками, разделся и лег.

Засыпая, он вдруг почувствовал, что Наташа лежит рядом. Резко повернулся – ее, конечно же, не было. Он сам себя обозвал сумасшедшим и вспомнил бедного Кляву. Этак, чего доброго, скоро раздвоишься, и некто Лабрюйер будет лежать в постели с любимой женщиной, а некто Гроссмайстер будет вопить: «Я не Лабрюйер, это он в той постели, а не я!» Пожалуй, настало время написать самому себе докладную записку: я, Александр Гроссмайстер, родился в тысяча восемьсот семьдесят втором году, а Лабрюйер – это выдумка антрепренера Кокшарова… написать записку и спрятать там, где ее никто не найдет, но самому – знать, что она есть…

Додумавшись до этого, Лабрюйер наконец уснул.

Утром, когда Лабрюйер умывался, ему телефонировал Енисеев.

– Приказ его превосходительства покорнейше исполнен – «Атом» с пленкой внутри привезу сегодня попозже вечером! – Енисеев, как всегда, валял дурака. – Устроим военный совет – сдается мне, его превосходительство в легкой растерянности.

– Это замечательно, – ответил Лабрюйер. – Значит, завтра вечерним поездом отправим картинки в Питер и далее – в Выборг.

На шуточки Енисеева он раз и навсегда решил не отвечать.

– До встречи, брат Аякс.

– До встречи.

Потом был обычный день с суетой, сменой фонов, тасканием реквизита, изготовлением заказов, ответом на письма, переговорами по телефону о заказе пяти пачек паспарту с эмблемой «Рижской фотографии господина Лабрюйера», а также деловым разговором о фотоэмалях. К Лабрюйеру пришел ювелир Буркхард Корт – предлагать сотрудничество. Он захотел выпускать броши, запонки и брелоки с фотографическими портретами на эмали, выполненными в цвете. Идея Лабрюйеру понравилась, было о чем потолковать.

Ювелир ушел, пришел Круминь, попросил денег на трубочиста – что-то в печную трубу провалилось, нужно было прочищать. Ушел Круминь, пришел сосед Петринский, попросил три рубля в долг. Ушел Петринский, пришел молодой архитектор Эйжен Лаубе – ему понадобились фотографические карточки с изображением недавно построенного дома. Дом стоял тут же, поблизости, на углу Романовской и Александровской, и был весьма причудлив – окна разных размеров, странно расположенные эркеры, фантастическая крыша, фронтон украшен латышским узором. Но все это вместе взятое как-то между собой уживалось. Поскольку уже стемнело, Лабрюйер обещал завтра послать к дому Яна.

Потом он позвал Хоря ужинать.

– Перед военным советом нужно набраться сил, – сказал Лабрюйер.

И они пошли набираться сил во «Франкфурт-на-Майне».

Потом они долго ждали Енисеева. Хорь, чтобы убить время, тренировался с утюгом, а Лабрюйер засекал время.

– Не уверен, что тебе нужны такие экзерсисы, – сказал он. – В нашем ремесле важнее умение стрелять навскидку, чем долго выцеливать мишень.

– Навскидку-то я могу, а там как раз пришлось выцеливать. А что, если попробовать левой рукой?

Наконец явился Росомаха.

– Я опоздал малость, – сказал он. – Эта госпожа Лемберг была у наших девиц с утра и ушла. Она уже два раза у них была, этот – третий. Является утром, около одиннадцати. Как я понял, не каждый день. Завтра, значит, вряд ли придет. А послезавтра – воскресенье. Думаю, нужно ее подкарауливать не раньше понедельника. Что же касается нашей блондинки – я ищу автомобиль, который приезжал за ней и тем господином. Пока – безуспешно, однако я уговорился с механиками в нескольких гаражах, если что – дадут знать.

– Не все коту Масленица, бывает и Великий пост, – успокоил его Хорь. – В понедельник на рандеву к Лемберг пойду я. Все-таки я ее в лицо знаю. Чаю хочешь?

– Хочу.

Не успели заварить чай – прибыл Енисеев.

– Извольте, – сказал он, возвращая «Атом». – Вот вам Розенцвайг – анфас и в профиль. Только боюсь, что я зря пленку на него извел. Он не похож на человека, который кого-то мог бы осудить на смерть. На маньяка, впрочем, тоже.

– Много ли тебе довелось видеть маньяков? – спросил Лабрюйер. – Я имею в виду настоящих, что помешались на убийствах. Я одного брал… Оказался скромнейшим счетоводом, отчего-то невзлюбившим женский пол. И все сослуживцы клялись, что кроток, как овечка. Кстати, о пленке…

Он достал несколько карточек, на которых были госпожа Урманцева с дочерью и гувернанткой.

– Дамы? – заинтересовался Енисеев.

– Возьми на всякий случай. Я знаю, что охота на маньяка тебе кажется нелепой. Но вдруг ты где-то увидишь эту даму или эту девицу?

– Что это? – спросил Хорь.

– Прислали из столицы. Нашелся сын госпожи Урманцевой, дал наконец карточки – там она, гувернантка и…

Хорь выхватил у Лабрюйера карточки.

– Господа, но ведь эта гувернантка сильно похожа на одну особу!..

– Да, точно, сходство с Вилли несомненное, – согласился Лабрюйер. – Теперь и я его вижу. Но гувернантке сейчас, если она жива, лет около тридцати, а Вилли – не более двадцати.

– Погодите!

Хорь кинулся к архиву, где со времени открытия фотографического заведения хранились почти все сделанные карточки, и отыскал несколько портретов Вилли: в шапочке, без шапочки, в обществе Минни, на фоне зимнего леса и на фоне драпировок.

– Сходство есть, – согласился Енисеев. – Леопард, ты ведь беседовал с госпожой Урманцевой. Ты единственный что-то знаешь о гувернантке.

– Мне показалось, что Урманцева чего-то недоговаривает. Не врет откровенно, но как-то увиливает, – признался Лабрюйер. – И ее бегство в монастырь тоже теперь кажется сомнительным. И то, что куда-то пропали все карточки из домашних альбомов. Про эти, что у ее сына, она, как видно, забыла…

Он задумался.

– Ты уже ловишь маньяка, – сказал ему Енисеев. – А мы ведь по другому поводу собрались.

– Сейчас я расскажу, в каком положении мы оказались. И все вместе подумаем, что тут можно сделать, господа. Итак… – и Хорь каким-то не своим, казенным голосом изложил все обстоятельства, связанные с фальшивым Собаньским и теоретическими итальянцами.

Росомаха добавил кое-что о своей погоне за блондинкой. Лабрюйер дополнил – пересказал донесение Фирста.

– Так что любовник госпожи Луговской – Эрик Шмидт, служит на «Унионе», и мне кажется, Горностай, что это уже по твоей части, – завершил он, но покосился на Хоря и добавил: – Но это уж как решит командир отряда.

– Разумеется, разумеется! – чересчур поспешно согласился Енисеев. – Шмидтом я займусь.

– А Росомаха будет искать автомобиль, на котором перемещаются наши друзья из Эвиденцбюро, – сказал Хорь. И посмотрел на Лабрюйера – словно просил взглядом помощи.

– Что ты обо всем этом думаешь, брат Аякс? – спросил Лабрюйер, может быть, чересчур громко и агрессивно. Однако Енисеева это, скорей всего, лишь позабавило.

– Значит, в нашем пасьянсе есть забавная карта «фальшивый Собаньский», – сказал Енисеев. – Кто он такой – мы, в сущности, не знаем. Но если он и впрямь итальянец, то представляет интерес и для Эвиденцбюро. Италия сейчас для Австро-Венгрии – темная лошадка, союзник, готовый в любую минуту предать и продать. Наши нежные друзья из Эвиденцбюро были бы очень благодарны, если бы им кто-то намекнул на пана Собаньского.

– Ты предлагаешь дать в «Рижском вестнике» объявление? – строптиво спросил Хорь. – «Российский рижский наблюдательный отряд шлет поклон Эвиденцбюро и хочет сделать незаслуженный подарок»?

– Можно и так, – согласился Енисеев. – Я бы вырезал это объявление и хранил его вместе с семейными реликвиями. А можно иначе. Леопард, ты когда в последний раз видел Феррони?

– Или его научили правильно топтать землю, или он от нас с Хорем прячется. Мы его тогда хорошо напугали, – ответил Лабрюйер.

– У нас есть его телефонный номер. Поговори с ним и предложи еще немного побродить по Александровской и Гертрудинской, – посоветовал Енисеев. – Нужно сделать так, чтобы он услышал ваш с Хорем разговор об итальянце Собаньском. Или не разговор – а получил бы филькину грамоту, где имеется эта фамилия. Остальное Эвиденцбюро сделает само.

– Но мы рискуем никогда не узнать, кто на самом деле этот Собаньский, – возразил Хорь.

– Думаю, что он опытный и хладнокровный убийца. Если Леопард расскажет своему другу Линдеру о том, как пропал чудак из Люцина и как неведомо кто нацепил его маску, думаю, один неопознанный труп удастся и-ден-ти-фи-ци-ро-вать… Тьфу, ненавижу такие заковыристые слова. Пока выговоришь – поймешь окончательно, какой ты косноязычный дурак…

Енисеев встал и потянулся. Картинно потянулся, раскинув длинные руки. Словно бы не на самом деле утомился, а талантливо сыграл утомление и чуть ли не ждал аплодисментов.

Хорь отвернулся. То, что предложил Горностай, было разумно – да только если бы Горностай сообщил, что дважды два, оказывается, четыре, Хорь пошел бы проверять по таблице умножения. Ему не хотелось, чтобы правота Енисеева сопровождалась таким презрительным актерством, и Лабрюйер его прекрасно понимал – сам с немалым трудом научил себя относиться спокойно к енисеевским штучкам.

Лабрюйер, кажется, мог бы вслух произнести то, что думал Хорь.

– Мы с тобой, Леопард, изловили этого топтуна, ты – ты, а не Горностай! – показал мне, что можно сделать с такой странной добычей. А этот – пришел на готовенькое и буквально на лету составил план, да еще ухмыляется в усищи!

– Вот так у него голова устроена, – следовало бы ответить. – Он очень быстро и легко думает. У меня так не получается, я иначе устроен. А у тебя будет получаться, когда наживешь побольше опыта. Это ведь – как дом строить. У него все кирпичики уже приготовлены, домик строится моментально. А тебе за каждым нужно куда-то бежать…