Наблюдательный отряд

– Ни малейшей цели.

– Тогда знаешь что? Зайди в книжную лавку Дейбнера, что на Новой улице. Посмотри – может, там будет новый хороший план Риги со всеми фабриками и заводами.

– Да, это пригодится.

Хорь надел поверх парика отделанную мехом шляпку, накинул модное широкое дамское пальто с большими пуговицами и ушел.

Лабрюйер попросил Яна позвать госпожу Круминь и заказал крепчайший черный кофе, если можно – со сливками и пирожками. Пирожки со шпигом и луком супруге дворника всегда хорошо удавались.

Лабрюйер пил кофе в салоне и глядел в окно на прохожих, когда Ян позвал к телефонному аппарату.

– Любовник – Эрик Шмидт, служит на «Унионе», – доложил Фирст. – А «Унион» – это у нас что? Это изготовление и монтаж электрического оборудования для военного флота. Вот такие пироги…

– Умеет эта дамочка выбирать себе любовников, – заметил Лабрюйер.

– Продолжать?

– Нет, передадим Шмидта другому человеку.

Лабрюйер имел в виду Енисеева.

Енисеев трудился на «Фениксе», а «Унион» аккурат напротив «Феникса», достаточно перейти Петербуржское шоссе. Надо полагать, он и среди унионовских чертежников и канцелярских служащих уже завел знакомства, так ему сподручнее будет разобраться. Когда Фирст пообещал завезти отчет со всеми своими расходами и повесил трубку, Лабрюйер подумал: «Лучше было бы, чтобы это решение принял Хорь…»

Он видел, что в отряде разворачивается странный поединок. Хорь – против Горностая, и Хорь переживает этот поединок всерьез, а Енисеев ведет себя так, будто ничего не замечает. Лабрюйер был на стороне Хоря. Он понимал, как молодому трудно противостоять старому, опытному и ехидному. И понимал также, что Хорь должен научиться справляться в таких случаях сам.

Явился Хорь, как и обещал, через два часа. Прогулка не помогла – он был мрачен и недоволен. Лабрюйер пересказал ему донесение Фирста.

– Но если источник сведений – Шмидт, то вся твоя бурная деятельность по поиску маньяка – коту под хвост. Значит, не шантаж, а обычный древний способ добычи сведений в постели, – сказал Хорь. – Мы это проходили.

– Маньяка я установлю и позабочусь, чтобы он получил по заслугам, – хмуро сказал Лабрюйер. – И даже если врачи докажут, что он не в своем уме, уютной палатой на Александровских высотах он не отделается… как бедный Клява…

– Да, Кляву жалко. Он, наверно, совсем зеленый был, когда попал в эту историю.

– И зеленый, и слабый. Видишь, не выдержал. Теперь его уже никогда не вылечат. Ты карту принес?

– Принес… Послушай, Леопард, ты ведь за барышнями ухаживал?

– Было дело, ухаживал.

– Какие предлоги ты придумывал, чтобы телефонировать?

– Хм… Давай-ка лучше говори прямо. Ты придумал предлог, чтобы телефонировать Вилли, но он тебе самому не нравится?

– Я Минни встретил. В книжной лавке. Она меня не заметила. Я смотрел карты, а она хотела купить ноты. Я прислушался – ноты ей велела купить эта проклятая итальянка, Лемберг, и сама записала на бумажке, какие именно. Приказчик в лавке какую-то арию отыскал. Потом Минни ушла, но она список потеряла. Я подобрал. Вот, думаю – если телефонировать и сказать, что хочу отдать ей список, это не будет слишком глупо?

Лабрюйер невольно улыбнулся.

– Я думаю, не очень. Сразу узнаешь, как к тебе барышни относятся. Если попросят, чтобы принес список, значит, все в порядке. Или сами пообещают за ним зайти. А что за арии?

Хорь достал из муфты бумажку. Лабрюйер посмотрел на список, увидел знакомое – арию Царицы ночи из «Волшебной флейты», и хмыкнул.

– Хорь, я домой сбегаю на полчасика. Надо.

Дома Лабрюйер отыскал листок, один из тех, что были найдены в номере госпожи Крамер. Уже и на первый взгляд было видно, что почерк – не тот. Он помчался обратно в фотографическое заведение, и там они с Хорем внимательно изучили обе бумажки.

– Это две разные женщины, – сказал Хорь. – Ничего себе новость!

– В Риге одновременно появляются две пожилые седые дамы, одна ищет итальянцев, другая преподает итальянский оперный язык. Они бывают в одних и тех же местах, но при этом не познакомились! – воскликнул Лабрюйер. – Скажи, госпожа Лемберг не производит впечатления буйнопомешанной? Не ругается?

– Нет, благопристойная дама.

– Черт знает что… Вот что, Хорь. Мне кажется, стоит отдать Минни эту потерянную бумажку, но как-то так, чтобы повидать эту госпожу Лемберг. Что говорили девицы о своих уроках? Учительница к ним приходит? Или они идут к ней?

– В приличных домах девицы не бегают на уроки, учителей нанимают приходящих… – Хорь задумался. – Мало нам было хлопот? Теперь ты хочешь устроить наблюдение за домом Минни?

– Я сам не знаю, чего хочу. У меня нет в голове ответов на все вопросы разом, – признался Лабрюйер, и это был намек на Енисеева, который, казалось, знал все на свете. – Можно послать Росомаху или Акимыча. Если в доме есть консьержка, она скажет, когда приходит учительница.

– Можно.

И тут раздался телефонный звонок.

– Легок на помине, – сказал Хорь в трубку. – Леопард, это Росомаха. Возьми отводную трубку.

Росомаха доложил – белобрысая дама проживает под именем госпожи Луговской, хозяева дома на нее не нарадуются, любезная, щедрая, а что к ней приходят кавалеры – так она за то и платит, чтобы в ее дела не лезли. Кроме того, Росомаха выследил эту госпожу Луговскую – хотя и долгонько пришлось ждать, пока она соберется. Зато он разглядел даму и даже того, кого она навестила.

– Не красавица, но что-то в ней есть, – сказал Росомаха. – Фигурка складненькая, ножки маленькие, ходит быстро… Я за ней шел по Виндавской – так нарочно замедлять шаг даже не приходилось. Недалеко от больницы она подошла к дому… А почему она вообще туда пошла, как вы полагаете, господа? А она увидела, что «Панар-Левассор» у сарая стоит. То есть любовник на автомобиле не уехал. И ее это, видать, обеспокоило. Она постояла, подумала, да как рванет к Виндавской! И у самого дома встретила выходящего оттуда господина. Они сразу же вошли туда вместе, но я успел разглядеть. По описанию Леопарда, это тот господин, что похитил госпожу Крамер: щупленький, узкоплечий, как гимназистик, только с черными усами. Что, пасьянс складывается?

– Пасьянс формально складывается, – подтвердил Лабрюйер. – Но представь, что в твою колоду замешались картинки того же размера, что и карты, но самые неожиданные. Скажем, рождественские ангелочки. Или виды Крыма. И как их понимать – неизвестно.

– Представил. Ужас что такое.

– Дальше что было?

– Я заподозрил, что они куда-то поедут вместе. А там вторая больница рядом, если повезет, можно взять ормана. Орманы еще часто стоят у Агенсбергского рынка, но туда было далеко бежать. Я, перекрестясь, – к больнице. Повезло – послал Господь ормана. Но мы с ним вместе прождали в закоулке чуть ли не час. Потом к дому подкатил автомобиль. Дамочка и тощий молодчик вышли и уехали. Догнать их мы не сумели. Но покатила эта пара к реке. Я запомнил приметы автомобиля, можно будет его отыскать. Это вроде бы модель «С-24», та, что была заказана для царского гаража, цвет – темно-синий, густой, очень для такого автомобиля подходящий.

– Хорошо, – сказал Хорь. – А теперь запоминай адрес…

Он объяснил Росомахе, где именно спрашивать об учительнице итальянского языка. На том разговор и окончился.

– Пасьянс… – пробормотал Лабрюйер. – Будь он неладен…

– Сложим, – ответил Хорь. – Непременно сложим. Я научусь.

– Хорь, ты не хотел бы перекусить?

– Хотел бы.

– Пошли напротив!

– Кавалер угощает? – кокетливо спросил Хорь и вдруг преобразился: – Я современная передовая женщина, я не позволю, чтобы за меня платили, это унижает женщину! Я всегда и всюду плачу за себя сама!

– Театр по тебе плачет, – ответил Лабрюйер. – Пойду пальто надену. В тужурке как-то неприлично…

Они вышли на Александровскую и дошли до перекрестка, чтобы не перебегать с риском попасть под трамвай или автомобиль. Хорь решительно отказался брать Лабрюйера под руку и, отлично копируя манеры эмансипэ, задрал нос и прошел вперед. Лабрюйер, невольно улыбаясь, позволил ему этот маневр – и тут ощутил подергивание за рукав.

Он обернулся и увидел Глашу.

– Тс-с-с! – сказала горничная и стремительно сунула ему в карман сложенные листки. Не успел он и рта разинуть, как Глаша убежала, и оставалось лишь, глядя девушке вслед, любоваться, как плещется подол коротковатой, открывающей лодыжки юбки и мелькают быстрые ножки в изящных, явно подаренных Ольгой, ботиночках.

В кармане было очередное письмо Наташи, а в голове – смятение: надо же хоть что-то написать в ответ!

Чтение письма Лабрюйер откладывал и откладывал, пока не настало время идти домой.

Дома было хорошо – прислуга квартирной хозяйки, фрау Вальдорф, как раз топила печку, а на столе стояла накрытая салфеткой тарелка – фрау прислала образцовому жильцу две домашние булочки с вареньем.

Нужно было достать из кармана письмо. Лабрюйер знал, что там не будет упреков. И все же беспокоился – что еще могло прийти на ум Наташе? Какие новые загадки придется разгадывать?

Наконец он собрался с духом и развернул письмо.

«Саша, я долго не решалась написать об этом. Если бы ты не знал, в какую беду я попала, если бы сам меня не спас, – я бы промолчала. Есть вещи, о которых нельзя говорить мужчине, чтобы не потерять его, а я безумно боюсь тебя потерять, – писала Наташа. – Но ты знаешь, что после смерти мужа я вступила в отношения с другим человеком. Обычно ради приличия говорят “близкие отношения”, но мы не были близки. Мы просто хотели воспользоваться этим…»

– Ничего не понимаю… – сказал Лабрюйер. Дальше читать не хотелось. Наташа была права – не всякая откровенность полезна. Лабрюйер прошелся по комнате, швырнул письмо на стол, оно слетело на пол, листки легли веером, он рассердился непонятно на что, отвернулся от письма, потом все же поднял и начал читать с другого листка.

«…я думала, что привязанность ко мне для него что-то значит. Он обещал помочь мне вернуть сына, и остальное просто не имело значения. Я пыталась быть ему хорошей подругой, а что не любила – так я же знаю много женщин, хороших жен и прекрасных матерей, которые равнодушны к мужьям, и даже считается, что отсутствие бурных страстей – залог хорошего брака, – рассуждала Наташа. – Но Айзенштадт уже тогда знал, как можно меня использовать. И он пошел на эти отношения, желая меня к себе привязать. У нас был медовый месяц, который не принес нам обоим радости, потом Айзенштадт решил, что я никуда не денусь хотя бы из гордости, потому что заводить нового любовника для меня, в моем положении, было бы унизительно…»

Лабрюйер сложил письмо, потом опять развернул.

«…оказалось, что Айзенштадт – фальшивая фамилия, потом он сделался Красницким и выправил мне документы на имя Натальи Красницкой, разумеется, фальшивые. Но мне уже некуда было деваться – я продолжала с ним жить, и мы иногда сходились без любви, он – чтобы я помнила, что принадлежу ему, а я – ради сына…»

Лабрюйер выругался, кинулся к печке, отворил дверцу и сунул эту исповедь в огонь.

Он знал, как Эвиденцбюро завербовало Наташу. Знал в общих чертах – в подробностях он не нуждался. А Наташе вдруг показалось, что он должен знать эти унизительные подробности! Если бы она хоть написала, что ее принудили угрозами, что Красницкий вызывал у нее отвращение!.. Нет, положительно он не мог понять эту женщину!