Блудное чадо

– Едут… Васька-то жив остался, Войнушку вдругорядь бить уже было как-то несподручно, обоих мы в карету затолкали – и давай Бог ноги!

– Значит, у нас на руках теперь раненый и Ордин-Нащокин-младший…

– Да, сестрица. Так это еще не все. Старший наш чуть ли не умом повредился…

– Господин Шумилов?..

– Он самый. Оттого, что невинного человека погубил…

– Так Чертков ведь жив!

– Жив-то жив, а надолго ли? Мы же останавливаться и искать ему врачей не можем. И, раз уж увезли это несчастное чадушко живым, раз пока обошлось без погони, так его же и дальше тащить с собой нужно, да поскорее. А у нас – этот Васька… Собой подлеца закрыл, надо же, собой… вот ведь какая беда… А карета уже на ладан дышит, мы же думали: раньше вас нагоним…

– Раненого возьмем в наш экипаж, – сразу сказала Дениза. – Вы хоть его перевязали?

– Чадушку бестолковому велели снять рубаху да перевязать. Уж не знаю, как у него получилось.

– Так, может, он там, в карете, уже помер? – с надеждой спросила Анриэтта. Ей было все равно, что там стрясется с Васькой и даже с воеводским сыном, судьба Петрухи и Шумилова была сейчас важнее всего.

– Вроде жив, сестрица.

– Гонтран, разворачивайте карету! – закричала Дениза. – Поедем им навстречу!

Заспанный Гонтран высунулся из дверцы.

– Кому навстречу, зачем навстречу? – пробормотал он.

– Пусть спят, – сказала Анриэтта. – Братец, полезай на козлы, как-нибудь управишься. Я сяду с тобой.

Ивашка подсадил Денизу в карету, и экипаж, которым правил неопытный кучер, с немалым трудом развернулся. Потом уставших лошадей пустили рысцой.

Сверху Анриэтта увидела всадника, сопровождавшего маленькую карету. Она испугалась: а где же второй? Оказалось, Шумилов ехал сзади, глядя на седельную луку. Когда стали вытаскивать Ваську и усаживать его на траву, чтобы сделать перевязку, он даже не приблизился.

Васька был в сознании, но стоять не мог, и неудивительно – у него от потери крови кружилась голова. Кучер маленькой кареты, увидев Анриэтту, стал вопить и жаловаться: когда его нанимали, не было речи об убийствах и крови, а господа такое натворили!

– Дениза, неси бутылку вина, нужно промыть ему рану! – крикнула Анриэтта. – А вам будет заплачено вдвое, только не кричите, у меня от ваших воплей голова болит!

И она, и Дениза еще в Англии имели дело с ранеными и не боялись крови.

– Бог с ним, – вдруг сказал Васька. – В Амстердам…

– Куда? – удивилась Анриэтта.

– В Амстердам, к господину ван Рейну… Войнушка мой где?

– Вон, сидит в колымаге, – сказал Ивашка. – Ничего ему, Войнушке твоему, не сделается.

Воин Афанасьевич действительно сидел в маленькой карете, не желая вылезать. Когда кучера, заплатив ему по-королевски, отпустили, Петруха просто выдернул его оттуда за шиворот и так толкнул, что Воин Афанасьевич сел на траву рядом с раненым.

Потом Петруха с Ивашкой очень осторожно уложили раненого в большой карете.

Все это время Шумилов, так и не сойдя с коня, обретался шагах в тридцати от экипажа, не делая даже попытки приблизиться.

Анриэтта уже достаточно изучила этого своенравного человека и знала, как с ним разговаривать.

– Приказывайте, – сказала она, подойдя.

– Как он?

– Сносно. Я не врач, и у меня нет зонда, чтобы понять глубину раны. Он потерял много крови. Мы промыли рану вином, но она может загноиться. Тут остается лишь молиться – точно так же раны гноятся и у опытных врачей.

– Что он говорит?

– Думаю, бредит. Хочет ехать в Амстердам.

Две ошибки совершила Анриэтта в кратком, короче не бывает, разговоре. Первая – предложила Шумилову приказывать, вторая – неосторожно сказала про Амстердам.

Она не знала о господине ван Рейне, а Шумилов как раз знал, что беглецов приютил знаменитый, но впавший в нищету художник. Когда Ивашка с Петрухой тщетно пытались взять след, то бывшие соседи господина ван Рейна рассказали про Васькину службу в мастерской.

– Значит, едем в Амстердам, – буркнул Шумилов.

И Анриэтта поняла: он не верит, что Васька выживет, и потому твердо решился исполнить его последнее желание. Странно ей показалось, что человек так болезненно принял свою невольную ошибку, но спорить она не стала. В конце концов Амстердам – портовый город, и там нетрудно найти судно, идущее в Либаву или в Ригу.

Утешать его было бы нелепо. Оставалось только кивнуть и уйти.

– Боже мой, – сказала Дениза, узнав, что предстоит поездка в Амстердам.

– Может быть, это к лучшему. Путешествие по суше ты переносишь неплохо. Неизвестно, что с тобой будет на судне в бурю, – ответила Анриэтта. И вдруг, вспомнив комедию Мольера, прочитала двустишие:

– «Она исполнена невиннейшего духа,

Спросила, точно ли детей родят из уха».

Дениза рассмеялась.

– Это лучший аргумент, какой я когда-либо слышала, в пользу сухопутного путешествия!

Воин Афанасьевич сидел на траве и все яснее понимал, что он тут никому не нужен. Дармоед Васька вдруг оказался общим любимцем, а он – предметом, который, чего доброго, привяжут сзади к карете вместе с сундуками. И было жаль уютного парижского дома, было жаль упущенных возможностей. Предстояла дорога домой, и там, дома, ожидали одни неприятности. Сбежать, конечно, можно, да куда сбежишь без гроша в кармане?

Да еще Петруха, подойдя, сказал тихо:

– Господь тебя уберег, Васька за тебя смерть вот-вот примет, вдругорядь Арсений Петрович о тебя рук марать не станет, а я – не поленюсь…

Ехать в Амстердам пришлось на запятках кареты, подскакивая чуть не на аршин, а сзади двое конных, Петруха и Шувалов, следили, не натворил бы чего. Да еще лакей, которого звали попросту Гасконцем, насмехался: ты, мол, даже на это негоден!

Женщины в карете возились с Васькой, как будто он был любимым братом. Васька же время от времени, приходя в себя, спрашивал, далеко ли Амстердам, и на привалах звал к себе Воина Афанасьевича. Но разговаривать им было не о чем – только вспоминать дом господина ван Рейна, Титуса, Хендрикье, маленькую Корнелию, учеников ван Рейна – Говарта Флинка, Карела Фабрициуса, Фердинанда Бола, которые изредка заглядывали развлечь учителя и получить хороший совет…

Брюссель объехали окраинными улицами. Петруха словно чуял – очень строго следил за Воином Афанасьевичем. А тот чуть не дал деру, ведь в храме во имя святых Михаила и Гудулы лежали у отца Бонифация деньги, отданные на сохранение, и они позволили бы бежать в любом направлении! Но Воин Афанасьевич после своих похождений с иезуитами уже ни в чем не был уверен.

В Брюсселе удалось показать Ваську врачу, и тот удивился, что раненый все еще жив. Ваську лихорадило, он порой приходил в себя, но ясно было – не жилец. Шумилов не показывался ему на глаза, молчал, и потому его обещание доехать до Амстердама повторяли Анриэтта и Дениза. Васька в ответ улыбался, и от этой улыбки Дениза однажды разрыдалась. А Васька, уже теряя осмысленность взгляда, тихонько запел:

– Множества содеянных мною лютых помышляя окаянный, трепещу страшнаго дне суднаго, но надеяся на милость благоутробия Твоего, яко Давид вопию Ти: помилуй мя, Боже, по велицей Твоей милости…

– Не довезем, – сказал Ивашка. Он остановил встречного путника на осле, узнал, что до Антверпена – еще целых десять верст, и потом от Антверпена до Амстердама – чуть не полтораста.

– Как у вас, русских, положено хоронить, когда человек помер в дороге, братец? – спросила Анриэтта.

– То-то и оно, сестрица, что мы редко там путешествуем, где православных попов нет. Так бы – отпели, при церковке – кладбище, закопали бы, крест поставили… Прочитаем все молитвы, какие знаем, «Достойно есть» – это обязательно, Петруха пятидесятый псалом помнит, доберемся до дома – там отпоем…

Перед смертью Васька отчетливо сказал:

– Войнушка… ты сходи, скажи… скажи им… только там и жил… там остаться надо было… там хорошо…

– Да, – ответил Воин Афанасьевич.

– Помолись за меня…

– Да…

Хоронили в лесу, на поляне, и лес-то насилу нашли. Петруха требовал, чтобы Воин Афанасьевич сам смастерил крест, но скоро понял, что таких умений воеводскому сыну от Бога не дадено. Топора не было – ножами срезали два деревца, связали крест на православный лад, воткнули, постояли, вполголоса прочитали молитвы, какие помнились. Шумилов стоял в стороне – никто к нему с похоронными затеями не приставал.

– Приедем домой – заплачу отцу Кондрату, отпоет тебя, Васенька, панихидку отслужит, сорокоуст за упокой… – сказал покрытому дерном холмику Ивашка. – Ну, пошли, братцы, что ли?

На Воина Афанасьевича даже никто не посмотрел. Ясно же было – никуда он без денег не денется. А он вдруг понял то, чего понимать все время не желал, все нутро сопротивлялось простой мысли: он теперь Васькин должник навеки. Что бы ни делал, куда бы ни шел – только потому делает и идет, что этот простодушный Васька ему милость оказал. А теперь нет человека, от которого можно ждать милости, ни одного не осталось, и Господь, творящий благо руками человеческими, посмотрит сверху и даже подходящих рук не увидит…

Воин Афанасьевич так пожалел себя, что наконец-то заплакал.

На его слезы тоже никто не обратил внимания.

Ему давали еду – все питались всухомятку, и для него горячего не варили. Ему купили по дороге простой домотканый кафтан, как носили здешние крестьяне, по колено. Но не задали ни одного вопроса. А ему уже хотелось, чтобы хоть кто-то спросил: Войнушка, отчего ты сбежал, что надеялся найти? Он бы все рассказал! Желание оправдаться хоть перед сердитым Петрухой росло и крепло. Нужно было хоть кому-то объяснить, что он ни в чем не виноват: не так его воспитали, чтобы жить среди наглых, языкастых, необразованных и язвительных людей!

Наконец Воин Афанасьевич решил, что его могут выслушать женщины. Они с таким сочувствием отнеслись к Ваське – должны же пожалеть человека, который совершил ошибку с наилучшими намерениями!

Знакомство с европейскими нравами не слишком изменило душу Воина Афанасьевича, и беседа с женщиной на равных была для него так же невозможна, как полет на луну по книжке господина де Бержерака. Однако необходимость молчать стала невыносима, а в таком случае и баба за собеседника сойдет. К тому же он знал, что Анриэтта и Дениза – знатные особы, а это для человека, которому с детства привили потребность всех расставлять по ступеням чиновной и родовой лестницы, много значило.

Но как заговорить с Анриэттой или Денизой – он понятия не имел.

Анриэтта обнаружила, что Воин Афанасьевич, когда не трясется на запятках, старается оказаться поблизости от нее. Сперва она подумала: вид женщины в штанах, бесстыже показывающей ноги, разбудил в нем мужское любопытство. Потом поняла: даже такой прирожденный одиночка должен иногда хоть с кем-то разговаривать, а в том, что московиты слушать его не захотят, она не сомневалась.

– Вы что-то желали мне сказать? – прямо спросила она по-французски.

– Да, сударыня…

– Так говорите.

– Отчего они все меня презирают? – он жестом, за который следовало благодарить господина Бокажа, указал на Шумилова и Гонтрана; они обсуждали починку конской упряжи и связанные с этим расходы.