Орбека. Дитя Старого Города

– Вы должны о том знать! Я её видел! Она здесь! Почему вернулась? Что случилось?

– Избавь меня, пан, от этого неприятного расспроса, – сказала она, – очень прошу, не имею полномочий от бароновой для объяснений от её имени, а потом, почему это вам показалось?

Орбека горько улыбнулся.

– О! Это я был причиной её несчастий, в самом деле? Скажите своей приятельнице, что, хочет или не хочет, должна будет увидеться со мной!

– Я вовсе не думаю служить тебе послом, ищи себе других, – ответила, отворачиваясь, Люльер.

– Пани! – сказал, слабея, Орбека. – Ты женщина, имеешь сердце, знаешь сострадание… выхлопочи мне только минуту разговора, заклинаю тебя, заклинаю тебя… твоей первой… твоей единственной любовью… потому что быть не может, чтобы ты кого-нибудь не любила в жизни… встаю на колени… умоляю… смилуйся!

Люльер усмехнулась и действительно почувствовала немного сострадания.

– Пане Орбека, для чего это вам будет служить? На что обновлять раны? Она вас не любит… она вас никогда не любила! Не окровавливай себе сердце. Это ни к чему не приведёт… нужно забыть.

– Но я её так люблю, так люблю! – воскликнул бедный Валентин.

А после минутного раздумья добавил, как бы вынуждая себя остыть и стать хладнокровным:

– Впрочем, хочет, или не хочет, я использую все возможные средства к тому, а видеть её должен. Лучше для неё и для меня, чтобы это произошло без скандала, огласки и ненужного шума.

Он договаривал эти слова, когда дверь в глубине отворилась и скорее выбежала, чем вошла, с гневом на лице, с возмущением, Мира. Орбека встал на колени и вытянул к ней руки.

Она начала смеяться, сухо, холодно, принуждённым смехом самого фанатичного издевательства.

– Чего вы ещё хотите от меня? – воскликнула она, топая ножкой. – Не достаточно ещё горечи вы влили в мою жизнь, не достаточно пожертвовали мне свою скотскую страсть? Я достаточно натерпелась и хочу быть наконец свободной от этих ваших нищенских обожании. Знайте раз и навсегда, что я никогда вас не любила, на минуту, что я всегда вас обманывала, что выносить не могла… что неприятные, унизительные обстоятельства вынудили меня, несчастную, поддаться вашему невыносимому навязыванию.

– Мира! Мира! Сострадания! – воскликнул Орбека. – Я знаю это всё. Зачем погружаешь нож в моё сердце? Подумай, я ли был причиной твоих несчастий? Ничем ли не заслужил воспоминаний получше?

– Иди, прошу, и на глаза мне больше не показывайся, – прибавила она, – мы не знаем друг друга, не знали никогда. Прощай! Вы мне отвратительны!

– Ради Бога! – крикнул, бросаясь, Орбека. – Два слова только: почему ты вернулась? Что случилось? Ты снова одна? Говоришь, несчастна? В нужде, может? Я… я… я имею… я могу!

Нужно было видеть, какое внезапное впечатление произвели эти последние слова на прибежавшую женщину. Она и Люльер поглядели друг на друга.

Мира заколебалась, побоялась показывать внезапную перемену, а эта новость, что человек, о котором она думала, что обанкротился, ещё что-то имел, когда она гналась за остатками, поколебала её решение. Чувствовала, что может ещё найти выгоду. Подруга пришла ей в помощь.

– Но, моя дорогая, – сказала она, – не будь же так жестока, можете расстаться без гнева et en bans amis d'autrefois.

Мира вытирала уже слёзы, которые должны были представлять переход от одной ситуации к другой – хватало ей средств, чтобы оправдать плач и смягчиться.

– А! Как же мне не огорчаться, – воскликнула она, – по твоей причине, брошенная на милость этого несчастного грека, банкрота, который вовремя умер.

– Радипуло умер! – подхватил Орбека.

– Я банкрот! Банкрот! – Мира после этих слов ещё сильней начала рыдать. – Если бы не сострадание подруги, я не знала бы, где сложить голову.

– Всё-таки, – прервал несмело Орбека, – какой-то итальянец приехал с тобой.

– Кузен моего покойного… который меня сюда привёз… если бы не он…

Орбеке нуждался только в каком-нибудь объяснении. Это родство его не поразило, не удивило, готов был верить всему, лишь бы его не выгнали.

Мира, как бы измученная, упала в кресло, значительно смягчившаяся, слушала Орбеку, отвечала ему; бедный осуждённый не мог уйти, мысли в его голове путались, в сердце кипели чувства; объясняя сам себе своё поведение, готов был в действительности признать себя виновным, преступником… а её – жертвой.

Он чувствовал, что совершил непростительное преступление, не сумев смягчить этот камень, добыть искорку чувств из этого существа, которому, однако, Бог должен был дать сердце, глаза которого обещали любовь, уста улыбались ею, а грудь была – пуста. Как Прометей, он должен был в эту мёртвую статую влить душу, не сделал этого, в собственных глазах был виновным, униженным.

Если бы страсть, любовь, безумие были за-разительными, могли разделиться, а! – наверное, сердце бы её от биения его лона должно было разорваться.

Когда его мучили эти упрёки совести, она думала в душе, что в её положении не остаётся ничего другого, как расспросить человека и воспользоваться им, не связывая себя ничем; а считала ему за зло, что, когда она думала, что он уже до остатка разорился, он смел ещё что-то сохранить, чего не бросил ей под ноги!

«Oh! le perfde, – думала она, – il a pensé a soi!”

Постепенно из этого патетичного тона и отчаянного настроя разговор перешёл в более общий. Мира давала ему почувствовать, насколько была великодушной, Орбека говорил с нею, смотрел на неё, забывая о завтрашнем дне, был счастливым.

С чрезвычайной ловкостью дошла она наконец до цели, узнала, делая вид, что ни о чём знать не хочет, о его деревне, даже о вероятной её стоимости; и тут же начала ему рисовать свою нынешнюю бедность, милостыню приятельницы, на которую жила…

Она стала красноречивой, чувствительной, плакала над собственной долей, а когда расставались, Орбека, взволнованный до глубины, выбежал с сильным решением хоть бы всё продать, лишь бы ей прийти в помощь.

Эта отвратительная комедия, которой бы трудно поверить, если бы сердце человека не было той пропастью, из которой добываются самые нечистые испарения и самые прекрасные бриллианты, – отыгралась так естественно, так легко, что Орбека под впечатлением её вышел со слезами нам глазах.

Без раздумья он направился прямо к Перскому, решив или тут же продать Кривосельцы, или долг на неё затянуть. К счастью, предвидев этот случай, Славский опередил его у законника, а Перский уже обдумал средства предотвратить этот крах. Они совместно со Славским решили использовать хотя бы ложь для спасения человека, который бежал в пропасть, ни чем не давая себя сдержать.

Адвокат был дома, но предупреждённый, отлично делал вид, что ничего на свете не знает, поэтому принял Орбеку весело, радуясь его выздоровлению, и спрашивая, когда думает вернуться в деревню.

Пан Валентин немного смешался. И он также был в том неприятном положении, что был вынужден прибегнуть ко лжи.

– Дорогой друг, – сказал он, опуская глаза, – я бы действительности очень желал возвратиться в деревню, но меня ещё удерживают некоторые дела.

– А! Это моя вещь! Давай их сюда, – сказал Перский.

– Признаюсь тебе, – прибавил Орбека, – что у меня ещё с прошлых моих времён остались долги.

– Много?

– Достаточно… но поскольку Кривосельцы чистые, а я старый и бездетный, решил или их продать, или обременить долгами ипотечно, лишь бы избавиться от бремени.

Перский начал, как бы обеспокоенный, крутить головой, пожимать плечами, вздрагивать, тереть лоб.

– Я знаю, – сказал Орбека, – что ты будешь против этого, но срочная необходимость.

– Я бы не был этому противником, если бы вещь была возможной, – добавил Перский через минутку – Ты вынуждаешь меня к очень неприятному признанию. Я бы тебя избавил от чувства, какое испытаешь, но необходимость.

Орбека испуганно поглядел.

– Что? – спросил он.

– Кривосельцы не твои, – сказал Перский, – мы хотели, мы, твои друзья, хотели сохранить их для тебя пожизненно, так, чтобы ты о том не знал. Помнишь, как ты распоряжался и сорил деньгами тут, в Варшаве, в итальянском путешествии, во Флоренции, никакое наследство на свете такого штурма выдержать не могло. Кривосельцы пошли бы с капиталами, если бы не я.

Орбека страшно побледнел.

– Значит, я нищий, – простонал он тихо, – нищий, поддерживаемый милостью приятелей.

Он опустил голову, слёзы покатились из глаз, он весь дрожал.

– Слушай, – сказал Перский, – трудно бы мне тебе это объяснить, но, спасая Кривосельцы, я сделал это таким образом, что при экономии ты мог бы эти долги покрывать. Я урегулировал это так, чтобы ты, не зная и не чувствуя, купил их снова… на это, однако же, нужно время.

– Что мне делать?! – воскликнул Орбека.

– Дай мне список этих долгов, – сказал спокойно Перский, – и оставь мне договоры… я тебе помогу… но прости меня, деньги тебе не дам, потому что дела делать не умеешь… для этого на меня никакая людская сила не подействует…

Замолчали… Орбека переходил от молчаливого отчаяния к нетерпению и почти гневу, не отвечая уже Перскому подал ему холодно руку поклонился и вышел.

Достойный Славский, который имел на сердце спасение Валентина, а мог легко предчувствовать, какой оборот примет дело, с другой стороны начинал некоторые старания. Не в состоянии сам приблизиться к пани Люльер, он использовал посредником одного из своих приятелей, полковника Г. Он знал о его тесных отношениях с этой пани. Не признался ему во всём, потому что опасался предательства, но, рассказав историю Орбеки, он обрисовал его как потерпевшего крах человека, который готов был делать вид, что ещё что-то имеет, чтобы приблизиться к Мире, и просил полковника, чтобы предостерёг пани Люльер, что Орбека ни деревни, на капитала, ни ломаного гроша не имеет… а набожной ложью приятель только удержится.

Полковник в этот день после обеда всё рассказал пани Люльер, та же, не откладывая, повторила Мире, которая в сильнейшем гневе поклялась, что не увидит его больше.

В то же время Славский чувствовал, что, поставив вещи таким образом, легко было довести Орбеку до отчаяния, и следовало следить за ним, чтобы не допустил какой крайности. Поэтому после возвращения от Перского он побежал за ним. Застал бедного человека пришибленным, молчаливым… то ходящим большими шагами по покою, то беспомощно и наполовину мёртво лежащим в кресле. Нельзя было даже с ним завязать разговор.

Последние двадцать червонных злотых, оставшиеся в доме от принесённых пяти сотен Славским, Орбека, запечатав немедленно, с письмом отослал Мире.

На письмо не было никакого ответа, но пани Люльер от имени приятельницы осведомила, что были получены.

В маленькой комнатке перед образом Божьей Матери Ченстоховской стояла на коленях, молясь в слезах, Анулька, которая обо всём, то есть о прибытии своей бывшей пани, знала… и Ян, наполовину дремля, наполовину плача, казался бессознательным от страха за своего пана, от боли, что снова этот отъезд в Кривосельцы, которого он желал, Бог знает, на какой срок, отложен.