Орбека. Дитя Старого Города

Epilog

По правде говоря, роман, кончающийся так драматично, мог бы избавить нас от эпилога, если бы был простым романом, плодом воображения, рассчитанным на развлечение и утешение читателя, или по-мармонтеловски моральным. Между тем правда требует такого окончания, как его Господь Бог обозначил, – более странного, чем можно бы ожидать, и выглядящего выдумкой. Хотя бы нас подозревали в доработке эпилога, мы обойти его не можем. Судьба чаще самых смелых драматургов создаёт более страшные пятые акты.

Безумный Валик уже года два был известен на варшавский брусчатке и даже был очень популярным. Особенно женщины жалели эту жертву любви, какой уже – увы! – не встречали. Весёлое лицо Валика, его смеющиеся глаза, песенки, которые тянул, смелая фигура и не без некоторых остатков благородства, пробуждали сочувствие к нему.

Нищие научили его ходить к дверке монастыря капуцинов на обеды и позже сам уже машинально в обычный час туда притаскивался. Всего, что нужно для нищенской доли, ему хватало, потому что даже милосердные души на зиму одели его в тёплые ботинки и старый кожух. Можно сказать, что был почти счастливым, потому что постепенно воспоминания о прошлом всё больше в нём стирались. Единственной мыслью, которая теперь в нём укоренилась, была та, что завтра он должен забрать миллионное наследство дяди; из этого он каждому, кого встречал, обещал по тысячи и по две тысячи дукатов.

Подвыпившая молодёжь приглашала его иногда в кабак и спаивала бедолагу, чтобы над ним смеяться, добродушные люди, что знали его несчастную историю, не раз также над ним всплакивали. Были у него и неожиданные минуты триумфа, когда, оживлённый венгерским вином и в шутку подведённый к клавикорду в кабаке, он мастерски играл, сам не зная как, одну из сонат Бетховена. Но этот триумф кончался потерей сознания и безумием. Словом, была эта удивительная жизнь, лихорадочная, сплетённая из снов и реальности.

Однажды летним вечером безумный Валик сидел под костёлом Св. Креста. В этот день он был в преотличном настроении, пел французские песенки, потом польские, потом итальянские, которых нахватался в дороге, а уличный сброд, обступив его по кругу, слушал.

Песни и голос, может, не столько пробуждали заинтересованность, сколь отличная, смелая мимика, полная характера, которая их сопровождала. Поскольку движениями он дополнял то, чего в словах и звуках музыки не хватало.

А чем дольше пел, тем больше, казалось, сам опьянялся песней, и всё горячей, всё запальчивей тянул, начиная каждую минуту новую песенку.

В это мгновение к Краковским воротам приближалась, величественно катясь по брусчатке, открытая карета. Валик, взгляды которого летали вокруг, бросил на неё взор, и, будто его что-то подхватило, подняло – он вдруг встал, уставил страшно глаза, склонился, задержал дыхание, остолбенел.

В карете сидела скандально розовая, побелённая и разукрашенная, пухлая, улыбающаяся баба, говоря проще, пани баронова Клапка, вся в кружевах, в шелках, в цепях, браслетах, перьях и турецкой ткани, запеленованная и утыканная, с болонкой на коленях и законным супругом сбоку. Она смотрела на родной город с вышины открытой кареты, как милостивая пани и королева, которая изволит улыбаться своей земле.

Безумный Валик узнал её, а по мере того как при её виде к нему возвращалась память, он бледнел, менялся. Когда карета приблизилась к костёлу, вдруг, точно его ударила молния, он помчался к ней, крича:

– Мира! Мира!

Возница, видя оборванца, нападющего на экипаж, думал, что спасёт барона с женой от опасности, пришпоривал коней; нищий оказался как раз перед ними, руки у него были подняты, он упал, прибитый дышлом, а карета, мчась без удержу, проехала по упавшему.

Никто не думал задерживать семейство барона из-за таких пустяков, не их была вина, что безумец сам бросился под коней. Горевали над тем, что барон Клапка и его уважаемая супруга были выставлены на опасность, если бы испуганные лошади понесли. Своим спасением они были обязаны своему вознице, который был великодушно за это награждён.

Окровавленного и сильно раненого Орбеку бедняки и слуги отнесли в госпиталь Св. Роха. Услышали ли уши баронши (особенно, что теперь носила повязку из-за частого флюса) выкрик знакомого голоса, узнала ли в этом оборванце того, которого выкинула на брусчатку, как снятую с плода кожуру? Это неразрешимая тайна.

Факт в том, что раненый, с поломанными рёбрами Валентин восстановил на госпитальном ложе сознание, как бы чудом, и умер через несколько дней потом, отлично приготовленный к этой торжественной минуте.

За его бедным гробиком пошёл с палкой один достойный Славский, который случайно узнал о трагической смерти.

Мира позже переехала в имения, приобретённые бароном, и произошла в ней совсем неожиданная метаморфоза, она стала самой добродетельной на свете и даже чрезвычайной суровости привычек матроной.

Кто её знал когда-то, ту ветреницу, ненасытную, расточительную, едва мог поверить глазам и ушам, видя её, погружённую в религиозные практики, скупую, мелочную, формалистку и неумолимую в суждении о малейшем женском непостоянстве. На своём дворе она завела беспримерную дисциплину, а сама была образцом суровости обычаев и строгости в выполнении всяких предписаний, церковных и общественных.

Из тех прошлых лет остались ей только две невинные привычки: любовь, хотя смешная в этом возрасте, к одежде, элегантности, белилам, помаде, доделанным зубам и окрашенным волосам, и расположенность к игре, над которой проводила всё свободное время от молитвы до туалета. Играла во все игры, какие в то время были в хождении. Любила, притом, изысканный стол и держала повара француза, который отлично умел готовить тефтели и паштеты.

Барон Клапка был с нею так счастлив, что с поклонением и наивысшим почтением, дорогой, устланной розами, дошёл до конца жизни, благодаря Провидение за это бесценное сокровище, которое оно дало ему в награду за труды и работу.

Опередил он её на несколько лет с могилой, переписывая всё своё огромное состояние обожествляемой супруге.

Появились тогда на дворе её до сих пор не появлявшиеся родственники, кузены по матери, отцу, деду, по мужьям, по дядьям, и не проходил месяц без того, чтобы кто-нибудь не причислил себя к родственникам.

Хотя, наверное, бескорыстной любовью и доказательствами, хоть чуть запоздавшего, уважения, они окружали матрону, – её родня должна была испытать неприятное разочарование, убедившись, после её смерти, что баронова привязывала не большое значение к этим признакам уважения.

На дворе много лет пребывал знаменитый врач, который следил за здоровьем старушки и был у неё в особенной милости. Заранее предвидели, что, верно, она перепишет ему значительную часть состояния, но никто не ожидал, что переписала ему всё состояние. Так, однако, случилось; за исключением мелких подарков для слуг, на мессу и богослужение, на возведение памятника, на содержание осиротевших детей и т. п., всё состояние Клапков досталось доктору. Нужно отдать ему справедливость, что он написал своей благодетельнице некролог, так прекрасно стилизованный, такой нежный и умело отредактированный, что он стоил бы сам миллионов, которыми завладел. Дрезден, Октябрь 1867 г.