Орбека. Дитя Старого Города

* * *

Отец давал Анне много, может, даже слишком, свободы, но проистекала она от веры в неё и воспитания, которым её, как бронёй, укрепил на будущее. Ануся в действительности заслуживала это доверие. Не была ни только легкомысленной, но понять не могла того чувства кокетства, которое порой на какое-то время охватывает меньше всего склонных к непостоянству женщин.

Только Франек был для неё единственным человеком, которому желала понравиться, только для него хотела быть красивой, а в его глазах ловила успокаивающее восхищение…

Во время похорон Совинской, на которые, она была уверена, что Франек пойдёт, Анна два раз с Подвала выбегала в Старый Город, чтобы о нём проведать. Её охватило какое-то опасение, какой-то непривычный страх. Когда Франек узнал об этом от служанки, в его глазах появились слёзы, хотел сразу бежать, дать ей весточку о себе, благодарить, но как было вырваться от матери? Как попасть к Анне, которая уже в эту пору неотступно при отце должна была бдить, а Франек прийти туда не имел права?

Бедный парень, рассеянный, неспокойный, едва коснулся ужина, поцеловал руку молчащей матери, которая уже снова потихоньку перебирала бусины чёток, и побежал закрыться в свою комнатку.

Там на мольберте стояла начатая с огненным чувством, с юношеской надеждой картина достаточно больших размеров, в которую Франек хотел перелить всю душу. Была это его мечта… но сегодня на неё даже не взглянул, думал о родине и об Анне.

Это полотно говорило, однако же, о его привязанности к родине. Была это его первая поэма, первая песнь пробуждающейся груди. Сверху хмурое небо, покрытое разорванными полночным вихрем облаками… в далеке сёла, костёлы, леса, горы и долины наши польские, покрытые туманом и дымом… Кое-где курящиеся пепелища непогасших пожаров, повергнутые кресты… торчащие нагие трубы… страшная пустошь…

На первом плане будто бы поле боя, покрытое множеством трупов павших разной смертью за родину… ещё ближе обнажённое тело женщины с окровавленной грудью, представляющее Польшу, с растрёпанными волосами, с путами на руках… А над ним летали стервятники с широко распростёртыми крыльями, с окровавленными клювами.

В масштабности мысли, вылитой на это полотно, в подборе форм, что её выражали, видны были молодость художника, горячность духа, который думает, что силой слова разбудит мёртвый мир, но картина была грустная и действительно производила впечатление на смотрящих.

Франек её рисовал, хорошо зная, что ни в Школе Изобразительных Искусств, ни на выставке этим трудом не сможет похвалиться, потому что отгадали бы чувство, что её изобразило, – но он должен был исповедать, что было в душе… Больней всего ему было, что даже Анне он мог показать только рисунок.

Но сегодня картину обошёл, не взглянув на неё, и упал на кровать в великой борьбе с самим собой.

Молодому ещё год назад улыбалась жизнь, сегодня она вставала перед ним с суровым обликом обязанностей – Франек чувствовал необходимость самопожертвования и боль от расставания с тем, что ему на свете было всего дороже.

В нём боролись необходимость жизни с необходимостью жертвы – ради отчизны.

– Нечего заблуждаться, – сказал он себе, – morituri te salutant! насчёт розовых надежд в мире… С сегодняшнего дня мы не свои. Пробуждается родина, встаёт, зовёт детей: "Подайте мне руки, поднимите из могилы!" Мы должны отказать ей в руках? Мы, малодушные, должны сказать: "Нет… не дадим тебе руки, потому что мы тебя не поднимем, а погибнем с тобой"? Но что же станет с бедной матерью, что станет с Анной, когда мне придётся пасть, стонать в кандалах в Сибири или окончить жизнь от пули или от боли, когда нас победят?

И подумал, а внутренний голос ему отвечал:

– Есть Бог для сирот, есть родина, что их приголубит…

– Когда однажды брошусь в эту дорогу, – говорил он себе, – я уже над собой не властен, должен идти до конца… а там… чувствую смерть. Умереть таким молодым, не вкусив жизни!! Моя Анна! Где же эти наши мечты! Матушка моя, где же спокойные дни старости, которые я хотел укутать такой заботой за то время горьких слёз и работы, посвященное мне?

– И тут была какая-то мысль, – сказал он, ударяя себя в лоб – и тут было чувство, что желало реализоваться… Всё нужно отдать в жертву! Всё… для родины…

Он прошёлся и посмотрел при свече на свою начатую картину, потом на тихий уголок, с которым было связано столько воспоминаний. На стене висел портрет Анны, набросанный по памяти, представленной как святая; когда он на него посмотрел, у него на глазах заблестели слёзы, но тут же затушил свечу, чтобы не дать овладеть чувству, и бросился на кровать.

В груди великой отвагой билось его сердце, потому что вспомнил все унижения, каких не раз был свидетелем – это безжалостное, жестокое, насмешливое правление, которое должно было разбередить самую спокойную душу; этих торжествующих солдат на улицах, этих плоских служак, гордо поглядывающих из карет на толпы и сгинающихся до земли перед силой… и всё, что слышал, на что глядел, что когда-либо в жизни кровь его гнало к краснеющему от позора лицу.

Наполовину во сне, наполовину наяву он видел звенящие в снегу шеренги окованных братьев, гонимых в далёкую метель за то, что любили родину, что смели вздыхать, что подняли головы, что мечтали, что плакали…

И старцев, сидящих над могилами расстрелянных сыновей.

И вдов, плачущих под виселицами повешенных мужей.

И детей, брошенных в добычу московскому образованию за то, что остались сиротами после изгнанников.

И тех оплёванных, людей, носящих польское имя, которых покрывали золотом за отречение от самых святых чувств.

И осквернённых распутством тех бездушных палачей женщин.

И опустевшие костёлы, и разрытые кладбища, и обворованные святыни, и увезённые памятки, и исковерканную злодейскими перьями историю… и закрытые уста, и сдавленные железными оковами сердца.

– Что же удивительного, что на дне этого кубка горечи есть отчаяние? – воскликнул он. – Что пойдём умирать, чтобы не унизиться! Не спасём родины, потому что мы одни, слабые, а сосредоточились на нас все; одни свирепостью, другие преступным равнодушием, потому что из народов, что нас признают героями, ни один капли крови не даст за Польшу… Да! Но в героическом порыве мы будем свидетелями истории, запишем кровью, что смерть и мученичество были так страшны, что нам пришлось напасть и схватиться голыми руками за их заострённые мечи!

В таких мечтах, разгорячённый, дожил Франек до дня. В окно глядел утренний рассвет, когда, уставший, он смежил веки, а в его снах продолжались видения дня и вечерняя борьба духа. Он видел какое-то гигантское погребение и себя, и Анну, и гроб, покрытый пальмами, и синие тучи, в которых тонул нагой зимний пейзаж…

Колокол костёла Святого Иоанна разбудил его серебряным звуком, всходило солнце, Франек чувствовал необходимость увидеть Анну, ему пришлось выйти пораньше, чтобы подождать её; поэтому он вскочил, оделся и потихоньку выскользнул из дома.