Орбека. Дитя Старого Города

ROZDZIAŁ VIII

Наверное, по той причине, что апартаменты там были более обширные и удобно позволяли принять большое число гостей, Мира открыла свой дом, прекрасно устроенный на великой стопе, затмевая самые замечательные тогдашние панские дворы. Нужно ей признать, что имела много хорошего вкуса, и что деньгами ловко умела распоряжаться. Общественность узнала в то же время, что на Миру упало миллионное наследство после какого-то дядюшки, если не американского, то, равно как они, золотоносного. Это объясняло перемену шкалы жизни.

Что касается пана Орбеки, тот был таким невидимым, что мало кто знал о его существовании. Съёмщица первого этажа вскоре потребовала несколько покоев внизу для слуг, поэтому пан Валентин размещался в нескольких жалких комнатках со двора и там закрытый, почти одиноко проводил свою жизнь. Бывал он в салонах наверху, но избегал по большей части многочисленных собраний и развлечений. Нехватку хозяина дома заменял Иерноним, который вскоре появился снова, и пара молодых людей, в его отсутствие принятых временно адъютантами. Было очень весело, жизнь текла тем приятней, что этот достойный Орбека ни в чём помехой не был. Чтобы собой не компрометировать такой достойной дамы, он скрывался, делался малюсеньким, казалось, просит о прощении, что живёт, и что смеет проживать под одной с ней крышей. Чувствовал всю свою вину.

Поэтому жизнь устроилась как можно удобней для Миры, которая, выплатив старые долги, живо делала новые, не теряя времени. Фальшивая позиция Орбеки, который её очень чувствовал, сделала то, что ни надоедать, ни слишком показываться, ни быть навязчивым не мог. Позволяли ему разве что милость, и как бедному нищему бросали крошки со стола.

Признаем, что кому следует: Мира была весёлой, любила развлечения, нуждалась в жизни, молодости, смехе, забаве; Орбека был грустный, немного скучный, чувствительный и никогда, может, два характера любовников хуже подобраны не были. Он избегал света, она его искала, он нуждался в одиночестве, она – в шуме; он жил всем сердцем внутри, она снаружи видимостью. Поэтому сразу после первых дней должен был наступить постепенно вид развода и половинчатая жизнь, потому что каждый для себя искал необходимых условий: Орбека – тишину, Мира – шум. Всегда он был возле неё, тем более теперь, когда снова поставила дом на стопу роскоши, которая приманивает паразитов и на много неприятных обстоятельств делает людей слепыми и глухими. Поэтому делали вид, что верили в её наследство, что не видели Орбеку, что всё было в порядке.

До этого свободного поведения не дошло сразу; в первые дни после заселения во дворце они дольше бывали вместе, двери для навязчивых были закрыты, они имели свои одинокие часы. Валентин пробовал научить её жить искусством, литературой, разговором, домашним спокойствием, но увы – напрасно. Мира временно давала себя заинтересовать, притянуть очарованием слова, музыки, но вскоре она начинала выглядывать в окно, и настораживала уши на уличный шум и движение, хваталась наконец за шляпу, должна была выезжать, убегала из дома, не без жалоб на дружеские обязанности, на скучных людей и т. п. Действительно, одиночество с ним, с его серьёзностью и торжественной грустью представлялось для неё вскоре непереносимым, а привязанности к этому исчерпанному сердцу самые большие жертвы, самая горячая любовь выработать не могли. Она была молодой ветреницей, он чересчур старым и замкнутым в себе, слишком важно и серьёзно понимающим чувство, его обязанности и счастье, какое оно давало.

Вскоре самой природой обстоятельства в их совместной жизни сложились таким образом, что как можно меньше могли быть друг с другом. С утра у Миры были дела, купцы, модницы, письма, едва хватало времени на приветствие и ловкое требование денег, которых для неё никогда достаточно не было; редко обедали вместе, потому что она часто имела приглашённых гостей, которые Орбеке были не симпатичны, поэтому она избавляла его от досады лицезреть их, но не хотела, так как её развлекали, променять их на него.

После обеда прибывали снова другие гости, потом ехала в свет на вечер и ужин, а он её туда сопровождать не мог, или принимала у себя модников и модных дам. Только когда это всё разъезжалось, пан Валентин приходил на каких-нибудь полчаса, но Мира была уставшая, зевающая, чаще всего говорила о вещах, которые его вовсе не занимали; жаловалась на усталость и скоро отправляла его. Он был рад, что мог с уважением поцеловать кончики её пальчиков – ему так мало было нужно! Только заблуждаться тем, что был любимым.

Это заблуждение Мира умела поддерживать, потому что её вдруг охватывало угрызение и беспокойство, опасение, как бы его не потерять, и когда чувствовала себя виноватой в долгом равнодушии, легко играла комедию привязанности, страсти, нежности… Падала ему в ноги, обсыпала его ласками, а бедный человек уходил обрадованный в слезах.

Жил потом долго этим пожертвованием, разбирая его в тишине.

Смеялись над ним на дворе его королевы, но он о том ничего не знал; она, однако, сама обманывая его потихоньку, играя в различные романы, в интриги, закрученные на все стороны, при себе не позволяла слова сказать против него. Делом его не раз пренебрегала, но имела тот какой-то пункт чести, что велела уважать его.

Эту жизнь рассеянную, легкомысленную, всегда вне дома либо в толпе, умела Мира, однако же, объяснить Орбеке, обрисовать ему как самую невинную на свете.

Во лжи она была несравненно искусной, была в ней настоящей актрисой; рассказывала ему с самыми большими, самыми правдоподобными подробностями выдуманные сцены, небывалые, которые сразу создавала, с таким искусством, что можно было поклясться, что, должно быть, были правдивые. Она рассказывала о людях, которых не существовало, о не случавшихся событиях, о себе, о Варшаве, то, что ей удобным было для представления ему себя в лучезарном идеале. А так как Орбека с тем её светом, в котором она жила, не имел никаких отношений и не мог удостоверить рассказы, не подозревая их даже, не думал о том вовсе.

Он непоколебимо в неё верил, и она могла внушить ему, что ей нравилось. Ему уже даже казалось не раз, когда, уставшая, она посвящала ему полвечера или несколько часов дня, что она постепенно отрывается от привычки развлечений, от любви к шуму.

Так проходили долгие месяцы, нам нет надобности описывать их подробную картину; из тех данных, какие мы бросили, каждый о них легко догадается.

Орбека, всё больше закопавшийся, сидел в своих двух тесных комнатках внизу, как бы на милости в собственном доме, достаточно униженный людьми, которые едва ему прислуживать хотели, хотя всю эту роскошь, растущую каждый день, он оплачивал.

Его состояние, за исключением домов, целиком реализованное в капиталы, лежало у банкиров до востребования, чтобы пани могла этим свободней распоряжаться; также без раздумья бросала прекрасная Мира деньги в окно, и не было фантазии, которой бы не угождала.

Она первая в Варшаве напала на счастливую идею посылать стирать бельё почтой в Париж, другие дамы, престыженные тем, что это им первым не пришло на ум, потом ей подражали. Мира утверждала, что бельё, стиранное в Варшаве, пахло мылом и прачкой, и что особы деликатных нервов, носить его не могли. Все модницы позже выкрикнули, что от этого только болели… и Париж начал поддерживать весь большой свет столицы. Некоторые из мужчин даже пошли по этому красивому примеру.

Другие избытки трудно перечислить. Двор поддерживался на очень прекрасной стопе, имели вид маршалка двора, француза, камердинера также из-под Сены, четырёх лакеев в ливреях, двух возниц, кроме того, женское окружение пани было многочисленное, а кухня, кроме шефа кастрюль, изобиловала помощниками. В конюшне из экономии держали только десятерых необходимых коней, потому что Орбека сам всегда ходил пешком… Он и Нерон, который постарел как-то в Варшаве и скучал взаперти, одинокие, отбывали долгие прогулки.

Счастье пана Валентина было совсем особенного разряда, оно выглядело на грусть и боль. Как молнии перерезали их минуты безумия, восхищений, экзальтации, но назавтра, отделавшись и накормив своего пана, Мира вылетала снова и между вчерашним счастьем и завтрашней тоской не было ни малейшей связи.

В Варшаве Орбека мало кому был знаком, считался чудаком и не притягивал к себе никого. Ежели случайно появлялся в салоне на верху, то, пожалуй, чтобы выручить Иеронима и быть посланным в буфетную или посаженным за фортепиано для развлечения дилетантов.

Особенная вещь, эта Мира, которая играла с таким чувством Бетховена, вовсе играть не любила, музыка восхищала её на минутку, но работать над ней не могла. Едва начинала одно, хваталась за другое и, ничего не поняв, бросала вскоре, уставшая, откладывая более суровую работу на завтра. А завтра ни на что времени не было, приносили новое платье, появлялся новый поклонник… хотелось какой-то незнакомой роскоши.

Во всём каприз ею правил абсолютно, головка, открытая четырём ветрам, была сумасбродной, сердце спало, или давно уже было умершим.

Если бы не чрезвычайное послушание и мягкость Орбеки, не раз бы уже, может быть, дошло между ними до спора, но этот бедный человек имел характер, созданный для обмана, верил, во что хотели, и лишь бы не потерять дорогих иллюзий, готов был на всё.

Уже почти год прошёл с того времени, как Мира переехала в купленный дворец на Краковском, когда одного утра Орбека, который почти никогда гостей не имел, услышал стук в дверь. Через мгновение, довольно удивлённый, он увидел на пороге давно, очень уже давно не появлявшегося Славского.

По правде говоря, они встречались на улице, кланялись друг другу издалека, иногда перекидывались несколькими нейтральными словами, но капитан явно бывшего приятеля избегал, а Орбека не привык никому навязываться. Это посещение сильно его удивило, он сердечно был благодарен за него Славскому и приветствовал его с живой радостью, потому что уважал его и любил. Озадаченный Славский оглядел более чем скромное жилище анахорета.

– Что же ты в своём собственном дворце такой тесный выбрал себе уголок? – спросил он.

– Я? – сказал немного обеспокоенный Орбека, не желая выявить правды, потому что у него пани на свой двор всё уже забрала. – Я… ты знаешь, люблю жизнь скромную, не могу жить обширно… так привык и так мне лучше.

Славский ничего не отвечал.

– Знаешь, – отозвался он через минуту, – здесь немного душно, что, если бы вместе пошли пройтись в Саксонский Сад, или в Аллеи?

Действительно, комнатки были загромождены и давно не проветривались.

– Очень охотно, – сказал Орбека, – мне это доставит великое удовольствие… я просил бы тебя на завтрак… но… признаюсь тебе, что я из-за свободы и удобства один ем в привычном месте, поэтому можем пойти вместе.

– Я уже позавтракал, – ответил Славский, – но буду тебя сопровождать как свидетель.

Орбека добавил ещё, что сегодня предпочитает не есть, потому что чувствует себя не очень здоровым, и вместе вышли.

Когда они миновали шумную улицу, Славский взял его под руку, вздохнул и так сказал: