Орбека. Дитя Старого Города

– Разве он что-то иное привык есть? – спросил слуга. – Только это ему и даётся…

– Пусть побудет один раз голодом, это научит соблюдать часы, – сказал кухмистр. – Я что, для него буду до ночи сидеть? Впрочем, пусть идёт к дьяволу, как не напомнит, не дам, а как напомнит, на это есть объедки, пусть грызёт кости.

– Постыдитесь так говорить! – прервала Анулька.

– Ну, чего нам стыдиться? Разве он здесь пан? Или что? Я его не знаю, – воскликнул кухмистр, – меня пани приняла и платит…

– И мне также, – сказал парень, садясь на лавку, – разве я должен знать, вернётся ли он!

– Это моё дело – обед приносить, – отозвалась хромая, – только дайте его мне, прошу.

– О! О! Подлиза! – сказал повар. – Рекомендуешься к сухому пеньку.

– Говорите что нравится, я прошу обед!

Дал себя как-то сломить пан кухмистр, слил остатки и совсем неинтересную еду поставил на поднос, который Анулька понесла как можно живей. Она потихоньку вошла в покой, накрыла столик, сняв с него осторожно книжку, поставила тарелку с супом и тарелочки поменьше, покашляла, ждала.

Орбека сидел онемелый, с глазами, уставленными в сад, не слыша ничего и не видя. Анулька с удивлением заметила, что глаза у него были как бы заплаканные, ей очень жаль сделалось несчастного. Она закашляла второй раз, он не обернулся, звякнула тарелкой, только тогда он увидел, что ему накрыли на стол. Какая-то грустная улыбка пробежала по его устам. У Анульки, глядя на него, навернулись на глаза слёзы.

– Поешьте, пан, что-нибудь, – шепнула она потихоньку.

– Благодарю тебя, ничего мне есть не хочется, – сказал он охрипшим голосом.

– Но вы ничего не ели.

– Не могу!

– Может, вы больны? – спросила она.

– Да, может, больной, но это пройдёт, это пройдёт… это ничего…

– Может, для вас что-нибудь другое сделать? Принести?

– Нет, нет, благодарю, ты добрая девушка, моя Анулька… ты одна…

Но сдержался, не докончил, что-то подумал, взял кошелёчек, достал несколько дукатов и протянул Анульке руку.

Та аж отступила, зарумянившись.

– А, прошу вас! – воскликнула она живо. – Вы сказали, что я добрая, и сразу хотите мне за эту доброту заплатить. О! Не делайте мне этой неприятности, прошу.

Орбека удивился и устыдился. Но… хотел объясниться.

– Спрячьте уж эти несчастные деньги, – почти плача, воскликнула Анулька.

Не было способа, пан Валентин, пристыженный, тихо извинился.

– Есть пани? – спросил он.

– О! Нет, все выехали на Саксонскую Гряду.

– А в покое пани нет никого? – спросил он. – Мне нужно туда войти… за книжкой.

– В который покой? – спросила Анулька.

– Как это? Почему? – прервал Орбека.

– Да, потому что пани один покой всегда закрывает.

Это поразило Орбеку, потому что раньше никогда ни один заперт не был, но, боясь дать заподозрить себя людям в недоверии, замолчал.

– Ну, это не нужно, – сказал он, – ничего, уже ничего.

Анулька ещё долго блуждала: собирала обед, суетилась, потом, видя его таким погружённым в грусть, вышла.

Но через четверть часа вбежала назад.

– Прошу вас, покой был закрыт, – воскликнула она спешно, – но пани, видно, забыла ключ в двери, и можете войти.

– Благодарю! – сказал Орбека.

После выхода Анульки он какое-то время боролся с собой, наконец, как бы толкаемый незнакомой силой, побежал по лестнице, прямо в тот таинственный покой.

Он уже потихоньку приближался к двери, когда увидел, что она немного приоткрыта, и услышал изнутри доносящиеся весёлые женские смешки. Были это две гардеробщицы пани, которые, также пользуясь оставленным ключом, осматривали, видно, укрытие; услышав шаги, они выбежали, смеясь до упаду, когда заметили Орбеку, и исчезли.

Валентин стоял ещё на пороге, неуверенный, что предпринять, потом снова, почти невольно, вошёл в будуар.

Этот покойчик, в котором для формы был коврик для молитвы, был красиво украшен, ничего в нём на первый взгляд ни таинственного, ни странного не показалось. Клумба из ваз заслоняла один уголок, за ним был проход; ведомый инстинктом, Орбека вошёл туда и… увидел в стене ловко скрытую, но достаточно, однако, заметную, дверь, которая не могла вести куда-нибудь, только в соседний дом, потому что этой стеной кончалась каменица. Всё-таки этого, когда покупал дом, не существовало.

Достаточно было её увидеть, чтобы найти подтверждение рассказу о шамбелянице, Орбека почувствовал себя убитым, в голове у него зашумело и почти бессознательным он вернулся, но на лестнице ему пришла какая-то мысль, он отступил, пошёл ещё раз, дверь покоя закрыл на ключ, а ключ спрятал в карман. Потом как пьяный от боли, гнева и жалости, пошёл к своим комнатам, бросился в кресло и начал плакать.

Беда мужчинам, которые плачут!

Мужская слеза с кровью, пожалуй, должна пролиться на великую жертву, никогда – на омовение повседневной боли жизни: есть она сокровищем, которым разбрасываться не годится.

Женщина ими живёт, муж ими умирать, пожалуй, должен.

Тот, кто на собственную судьбу проливает слёзы, есть осуждённым; не хватает ему той энергии, которая должна сопровождать вождей жизни, управляющих. Слеза есть приговором, который говорит: ты подавлен. Только над чужой недолей нам разрешено пролить слезу – да и та… должна идти с рукой, вытянутой для помощи. Лучше и правильней – проглотить её, а несчастному помочь.

Однако Орбека плакал. Это его украшает в нашем мнении. В его положении кто-нибудь другой был бы пронизан гневом и возмущением, он разжалобился, не над собой, но – над ней. Страдал над её падением больше, чем над своей недолей.

Сколько он так часов просидел, рассчитываясь со своей совестью, обвиняя только себя, весь грех перекладывая на свои плечи, чтобы его снять с её плеч, он сам не знал.

Когда уже прилично стемнело, Анулька принесла ему свечу, поглядела на измученного, и, видя его таким страшно побледневшим, спросила пару раз, что с ним, и, не получив ответа, вышла, испуганная и неспокойная.

Пани не возвращалась до поздней ночи, уже было около часа, когда, провожаемая какой-то целой бандой весёлых товарищей до ворот дома, она вышла из кареты и, напевая, вбежала по лестнице. Поздняя пора позволяла допустить, что Орбека уже лёг спать, не подумала даже об одиноком, и, позвав служанку, направилась в спальню. Неизвестно, какая необходимость заставила её дёрнуть за ручку будуара; найдя его запертым, рассеянная, она была уверена, что его сама как обычно закрыла, и ключ имела в кармане. Но, несмотря на самые старательные поиски в платьях и карете, нигде его не нашла. Поэтому была в каком-то очень плохом настроении.

Во всяком таком несчастном хозяйстве каждая такая пани должна иметь доверенную, панну респектову, приятельницу, служанку. Без этого в разветвлённых интригах обойтись трудно. У Миры также была верная Юлька, которая, хотя несколько часов назад смеялась у прикрытой дверочки с другими, и не щадила, издевательски насмехаясь, своей пани, – служила ей, льстила и доносила. Видя Миру в таком плохом настроении и догадываясь о причине, когда другие вышли, она потихоньку показалась на пороге, кладя палец на уста.

Мира догадалась о какой-то тайне и велела приблизиться.

– Что там? – спросила она.

– Вы ищите ключ от будуара? – тихо шепнула Юлька.

– Ну да, я потеряла его где-то, это меня гневит, у меня нет привычки что-нибудь терять, завтра нужно будет попробовать слесаря.

Юлька махнула рукой.

– Я уж должна вам всё рассказать, – сказала она быстро, – ведь комната сегодня была не закрыта, ключ был в двери.

– Но где же он?

– Всё же я это лучше знаю, потому что видела, как Агатка и Анулька полетели туда шарить.

– Они там были? – воскликнула Мира.

– Были, я едва их оттуда выпроводила.

– Значит, кто же забрал ключ? – спросила она нетерпеливо.

– Пусть пани мне позволит докончить, – говорила тихо Юлька. – Пан (тот снизу) вернулся домой поздно, не знаю, отчего-то грустный, таскался по всему дому, пришёл и в этот покой, посмотрел, словно чего искал, а потому, я уверена, он ключ и забрал.

– А! Я несчастная! – ломая руки и выдавая себя, крикнула Мира. – И видел дверь… видел…

– Какую? – спросила, прикидываясь неосведомлённой, служанка.

Мира поглядела только и пожала недоверчиво плечами – ложь Юльки была неловкой.

– Слушай, – сказала она, – вот тебе десять дукатов, иди немедленно в соседний дом, к шамбеляницу, нет времени, ни секунды; скажешь ему от меня, чтобы через четверть часа эта несчастная дверь была забита, замурована; что хочешь, как хочешь, но чтобы открываться не могла. Делай что хочешь, я полагаюсь на тебя; дай мне шаль, я иду вниз.

Она поглядела на часы.

– Постараюсь, – добавила она с хладнокровием, – остаться внизу полчаса, может, дольше… потом приду на верх, но тогда дверь должна быть уже забита, заклёпана.

Когда она это говорила, её глаза горели, она живо дышала, но страх уже прошёл, опасение убежало, была уверена в себе, поглядела в зеркало, почувствовала себя восхитительной. Набросила пурпурную шаль с пальмами на плечи, задержалась на минуту, думая на пороге, погрузив голову в ладони, и… пошла.

Орбека сидел ещё ошеломлённый, с дрожащими устами, на том самом месте, где упал, вернувшись сверху, когда в его дверь постучали, он ничего не услышал. Мира вошла и с прыжком бросилась ему на шею.

Её движения, физиономия так были пронизаны чувством, выражение лица столько имело правды, что нужно было, зная обстоятельства, склонить голову перед отличной актрисой.

Орбека, видя, что она направляется к нему, отскочил, точно увидел призрак, словно наступил на змею.

Мира остановилась.

– Что с тобой? Ты болен? – воскликнула она.

Валентин молчал, глядя на неё.

– Но объясни же мне, что это значит? Отступаешь от меня, когда я желаю вернуться к тебе? Молчишь? Смотришь, точно на меня гневаешься. Смилуйся!

– Что со мной? – выговорил Орбека, едва в состоянии произнести эти слова. – Что со мной?

И бросил ей ключ на стол.

Мира, точно ничего не зная, ни о чём не догадываясь, смотрела, мастерски разыгрывала остолбенение, удивление, жалость, словно над безумным. Не узнавала ключа.

– Что же это? Какой это ключ? Объясни же мне эту загадку? Орбека долго молчал, был смешан этим спокойствием.

Мира стала ближе присматриваться к ключу, ударила по карману и вдруг начала ужасно, чрезвычайно, несдержанно смеяться.

Она упала на кресло с этим смехом, прекращала смеяться, судорожный смех охватывал её снова, пыталась говорить – не могла, металась, топала, будто бы желала его обнять, но это превосходило её силы. Орбека смотрел, стоя, на неё, качающийся, неуверенный, начиная уже подозревать себя, что был сумасшедшим, что сошёл с ума. Смех внешне искренний, страстный, резкий, пустой разлетался по покою с выражением наивности и откровенности, по-настоящему мастерски подхваченными.

Наконец, заплакав от этого смеха, Мира начала говорить, но иногда пустое веселье ещё прорывалось.

– А! Теперь я уже знаю, что это значит, – сказала она, – я забыла дверь закрыть по невнимательности, ты пошёл, открыл вход в соседний дом, припомнил, что рядом как раз стоит шамбеляниц, и дьявол ревности схватил твоё сердце в свою когти! В самом деле, я могла бы возмутиться, серьёзно разгневаться навеки за такое какое-то странное объяснение вещей в самом невинном свете.