Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

– Дальше началось триумфальное возвращение, – перескакивает Дудинский почти через двадцать лет жизни Мамлеева, в которых не было Дудинского. – Я начал всех обзванивать и спрашивать, есть ли у кого-нибудь большая квартира, в которой мы все могли бы встретиться с Мамлеевым. Советской власти тогда уже по факту не было, но официальную встречу еще проводить не стоило. В итоге нашли квартиру, в которой никто не жил. Я всех обзвонил, пригласил, фотографов нагнал. И он явился на готовое. Весь Южинский в сборе: вот Джемаль, вот Дугов, который все трепетно мечтал встретиться с Мамлеевым и наконец, блядь, встретился.

Письмо Юрия Мамлеева на имя мэра Москвы Гавриила Попова от 24 сентября 1991 года:

Уважаемый Гавриил Харитонович!

К Вам обращается русский писатель, член Международного Пен-клуба Мамлеев Юрий Витальевич. В 1974 году мы вместе с женой Мамлеевой Ф. Ш.[124] были вынуждены покинуть Родину. Восемь лет прожили в США, сейчас живем в Париже. С началом демократических процессов в СССР все наши помыслы и чаяния были обращены к Родине, и как только представилась возможность, мы приехали в Москву.

За границей мои произведения переведены на многие европейские языки. С 1990 года я стал публиковаться в газетах и журналах СССР, выступать по телевидению. В Москве изданы две моих книги (одну из них, с предисловием писателя Юрия Нагибина, преподношу вам[125]), готовится к печати еще пять книг прозы и философии. Я являюсь главным редактором готовящегося к изданию нового свободного московского журнала «Универсум», выход первого номера которого ожидается в ближайшее время[126]. Работа эта требует постоянного нахождения в Москве.

За годы пребывания за границей я понял, что русский писатель должен жить на Родине, в стихии родного языка и родной психологии. Вот почему мы с женой подали документы на возвращение гражданства. Оформление документов в стадии завершения.

Уезжая в эмиграцию из Москвы, я и моя жена отдали государству свои квартиры. Сейчас же нам в Москве жить негде. Никаких средств для покупки квартиры за валюту мы не скопили.

Уважаемый Гавриил Харитонович!

Учитывая вышеизложенное, мы решили обратиться к Вам с настоятельной просьбой о возможности предоставления нам жилой площади в Москве (государственной или кооперативной).

– Головин, Жигалкин, Серебров, Провоторов, – перечисляет Дудинский. – Я не могу представить себе Южинский без кого-то из них. Южинский к тому времени переместился к Жигалкину на дачу на Клязьме. Там Женя Головин устраивал оргии, и это был уже абсолютный алкогольный угар с божественными откровениями. Мы там все посвящение проходили: ссали в миски, ели окрошку на моче, кровавый пиздец творился. А Мамлеев приехал совершенно другим человеком. Я все думал, что же с ним случилось. И Дугов верно сказал: «Он потерял жало». Он раньше жалил и впрыскивал, а теперь сидит, а жала нет. Cтал диким патриотом, начал заигрывать с властями, квартиру получил на Мичуринском. Во-первых, он перестал пить. Алкоголь играл огромную роль на Южинском, на Южинском представить непьющего человека было невозможно. Мне до сих пор трудно говорить с людьми трезвым.

(В подтверждение своих слов Игорь Ильич делает еще один большой глоток, от которого в моем животе пробуждается тревожная резь. Удивительное дело: пьет он, а внутренности сводит у меня. От нахлынувших мыслей псевдомистического свойства у меня еще и пот выступает на лбу.)

– Ну и потом – что за романы он начал выпускать? – сокрушается Дудинский, которого уже хочется панибратски звать просто Дудой. – Нам казалось, что он не превзошел «Шатуны», а только тиражировал старые идеи. Придумал «Россию потустороннюю», получил премию[127].

– Джемаль жалуется, что Мария Александровна сократила «Шатунов» чуть ли не на четверть[128]. Можете подтвердить или опровергнуть?

– Это все сам Мамлеев убрал, – хлюпает пивными губами Дуда. – Я не думаю, что тут был какой-то коварный умысел, просто хотел как лучше. Это ерунда, что что-то там изъято. Я даже как-то поспорил в Париже с Толстым[129], который вообще раннего Мамлеева не читал. Мы с ним сидим, и я говорю: «А вот помнишь, как у Мамлеева написано? „Она щекотала себе матку хвостом, выросшим из-под земли“»[130]. Он говорит: «Это у Мамлеева написано?» Я говорю: «Да, в рассказе „Титаны“». Толстый говорит: «Этого не может быть, Маша это вычеркнула бы». Я говорю: «Да вот книга, читай». Он: «Во дает Мамлеев, какие образы!» А это типично южинский образ. Лорик вечно культивировала щекотание матки, это ее идея. Но вообще, это все единое целое представляло для меня, я не знал, где заканчивается Головин и начинается Мамлеев или Джемаль. Это было единое многоликое существо, которое я не могу представить без каких-то людей. Мы все время что-то придумывали, фантазировали. Об этом даже у Игоря Холина в дневниках есть. Уже не помню, что я ему рассказал.

Из дневника Игоря Холина, запись от 12 июля 1970 года:

Вот история, которую рассказал Дудочка – так ласкательно называют Игоря Дудинского, а ему, в свою очередь, рассказал Мамлеич, а тому рассказал Дарюша (Дарий Джемаль) и Леночка, конечно же. «После того как при Хрущеве поднялась цена на мясо, в одном доме, в Москве, разумеется, – о ней, о матушке, речь – рабочие убили и (с целью протеста) съели одну женщину, которая была проститутка <…>». Ну и история! Только у них, у Дарюши и у Леночки, могли такую историю сочинить[131].

– Понимаешь, с «Шатунами» такая штука. Вот пишут, что это документальная вещь… Да, это документ Южинского, но с привнесенными персонажами из его рассказов. Он же кого описывал? Троих: Женю Головина, себя и Лорика – остальных он не признавал. Лорик там сначала появляется в образе Анны Барской, а потом, в «Московском гамбите», в виде Кати Корниловой. А «Гамбит» – это уже чисто документальная вещь. Ее же никто печатать не хотел, там же нет дичи и экшена «Шатунов», одни какие-то разговоры и споры.

– Очень недооцененная, по-моему, вещь, – метко замечаю я. – Психику вскрывает, что называется, на тоненького.

– Да, да, конечно! Он все переживал, что никто ничего не читает после «Шатунов», а ведь «Гамбит» – это тоже настоящий уровень, запредельный.

На этом наш разговор прерывается: Дудинский все это время поглядывал на часы, теперь ему нужно забрать дочь из детсада.

София – ласковая красивая девочка с черными волосами и, кажется, такими же черными большими глазами. Она улыбается, непрестанно прыгает, как и положено ребенку ее лет, требует кормить голубей и очень хорошо изображает мяуканье. «Через две недели день рождения, котенка просит», – поясняет ее семидесятичетырехлетний на данный момент отец.

Мы сидим под палящим солнцем на скамейке у метро. Игорь Ильич щедро советует мне, что посмотреть и почитать, я слушаю, время от времени записываю и смотрю по сторонам. София накрошила хлеба, слетелась огромная стая чрезвычайно безобразных голубей. Тут же явилась какая-то дворничиха и подняла крик, что птицы ей здесь все засирают. Кричит она на какую-то случайную прохожую с какой-то булкой в руках, та, естественно, ничего не понимает и кричит в ответ, пока София, не осознавая себя виновницей происходящего, подбегает к отцу за новой порцией хлеба.

На скамейке напротив еще интереснее. Сидевшая на ней относительно чинная пара вдруг преобразилась в совершенно опустившихся алкоголиков мужского и женского пола. Существо мужского пола сняло футболку и подставило солнцу и без того обожженную красную кожу; его груди свисают двумя шматами сала, увенчанными бесформенными коричневыми сосками. Его спутница тоже закричала, как дворничиха, и теперь они кричат все вместе, но слов их не различить.

Слушая одновременно злобные крики, тихий голос Игоря Ильича и убаюкивающий топот детских босоножек, я вспоминаю, о чем мы говорили все эти часы. Обрывки разговоров сами проносятся в голове – то совершенно безобидные, то смешные, то жутковатые: перед глазами маячит облик пьяного Головина, полное хохочущее лицо молодого Мамлеева, фотографии Пятницкой – сперва молодой и гламурной, потом – старой, тучной, с изменившимися до неузнаваемости чертами лица. Эти образы, как в старомодном фильме, наслаиваются друг на друга и на окружающую, тотально пугающую действительность, и я вижу дождевых червей. Но нет, это даже не черви, это глисты, пробравшиеся из кишечника в матку через свищи, которыми испещрены тела южинских девиц. По животу разливается острая тягучая боль, которая ползет жирным слизнем в грудь, в самое сердце, а затем поднимается в голову, в глаза, ослепленные белым диском над советской станцией метро.

– Извините, мне пора, – говорю я Игорю Ильичу.

Тот кивает и протягивает руку на прощание – видно, что Дудинский полностью осознаёт мой ужас и то, насколько он для меня непривычен.

Я чувствую, что в метро мне станет еще хуже, поэтому иду куда глаза глядят, чтобы вызвать такси. Стоило мне пройти несколько дворов, как солнце гаснет за неизвестно откуда взявшимися тучами. С неба на пыльную дорогу падают большие теплые капли, и мне становится значительно легче.

(Где-то через месяц.)

Нечто сломанное, что служит столом, заставлено пепельницами и бутылками, на стене – гиперреалистический портрет Сергея Пахомова в образе кровавого домового. На неопределенного рода мебели – то ли диване, то ли кровати, то ли диване-кровати, то ли попросту тахте – сидят уже подвыпившие, несмотря на довольно раннее время, гости, одни из которых почти приятные, другие откровенно отталкивающие, но в большинстве своем будто безликие, лишенные всяких свойств, кроме опьянения. Вообще-то они даже не подвыпили, а просто не протрезвели со вчерашнего дня.

К ним пристает художник Виктор Рибас – сомнамбула с неопределенным психиатрическим статусом. Он показывает свои фотографии, сделанные в темной комнате с использованием специальной лазерной машины, которая обстреливает лучами обнаженных моделей. На выходе получается что-то вроде фотореалистичной графики.

– Они думают, что я их в темноте не вижу, и раскрепощаются, – хихикает Рибас, показывая очередную голую женщину, которую он заманил в свою студию.

Мы в квартире, где обитает Гордей Петрик – совсем юный, почти несовершеннолетний, но уже пьющий наравне с учителем друг-поклонник Дудинского. Здесь сегодня пройдет читка новой пьесы Игоря Ильича, которая называется «Религия Это. Беседы о смысле жизни перед и после конца света в трех действиях».

Дудинский бродит между комнатой с тахтой, где ему приготовили стул с лампой, и кухней, на которой он припивает виски с коньяком. «Ну что? Когда уже начинаем?» – каждые пять минут спрашивает Игорь Ильич, нервничая, будто близится какое-то поистине важное событие. Гордей, худой, будто из него высосали всю жизнь вместе с мясом и жиром, осовевший, взъерошенный, почти взмыленный, объясняет, что все ждут Пахома, он должен прийти с минуты на минуту, но почему-то задерживается.

– Ждем еще десять минут и начинаем, – капризничает Дудинский.

Все это время не утихает какая-то советская эстрада. Поскольку дверь в квартиру открыта нараспашку, ее слушает весь подъезд – во всяком случае, я заслышал это пение еще на первом этаже. Наконец в открытую дверь вваливается Пахом – в руке трость-костыль, на ногах громадные сандалии, туловище и ноги его укрывает что-то вроде тонкой льняной пижамы. «Здравствуйте, я уебище сраное», – объявляет артист, после чего начинает торопливо материться, гримасничать, ничуть не гримасничая, и рассказывать о том, как его только что чуть не сбил насмерть велосипедист, на которого Пахом в качестве возмездия наложил проклятье, помахав тростью-костылем и произнеся необходимые в таких случаях колдовские слова.