Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой

Иностранные резиденты в Советском Союзе часто становились перед выбором: уехать или принять советское гражданство. Большинство предпочитало покинуть страну; многие из тех, кто остался, со временем сгинули в чистках, потому что все «чужаки» автоматически попадали под подозрение. Бывший автомобильный рабочий из Детройта Роберт Робинсон замечал:

Все чернокожие, которых я знал в начале 1930-х и кто принял советское гражданство, исчезли из Москвы в течение следующих семи лет. Тех, кому повезло, сослали в сибирские трудовые лагеря. Тех, кому не повезло, расстреляли[572].

После убийства Кирова в декабре 1934 года показная охота на участников заговора против него переросла в навязчивый поиск врагов государства. Особенно после публичных судов над старыми большевиками, начавшихся в Москве летом 1936 года (и затронувших в итоге почти все партийное руководство), были арестованы миллионы советских граждан, причем чаще всего – по политическим обвинениям. В 1937 и 1938 годах под стражей оказалось так много людей, что лагеря оказались неспособны прокормить, одеть и разместить их всех. Возникла атмосфера страха и недоверия, которыми пропиталась вся тогдашняя культура.

Маркуша Фишер рассказывала, как люди завели привычку звонить друг другу и «в завуалированной форме» осведомляться, все ли в порядке у друзей и родных. Догадываясь, что телефоны могут прослушиваться, они спрашивали, например: «Как Колино горло, уже не болит? Я не забыла у вас свой зонтик? Ты не опаздываешь на работу?» И тому подобное. Ответы на эти вопросы были совершенно не важны. Важно было услышать голос друга по телефону и понять, что ночью ничего не произошло.

Арестованы и расстреляны были несколько сотрудников редакции Moscow News, в том числе Роза Коэн – британская коммунистка, чья пылкость и «вечное цветение» сделали ее мишенью шуток, которыми обменивались Милли Беннет и Рут Кеннелл, когда они работали все вместе[573]. Мэри Ледер, работавшая в «Издательстве литературы на иностранных языках», вспоминала, как в конце 1930-х исчезло несколько ее коллег; одного взяли прямо с рабочего места: «Все, сидевшие в редакции, продолжали с каменными лицами, не отрываясь, заниматься своими делами». Ее саму попросили стать осведомительницей, и она поняла, что отказываться нельзя. И все-таки несмотря на то, что Мэри была активной комсомолкой и, по ее словам, «убежденной коммунисткой» (в ту пору), она постаралась не предоставлять своему куратору никаких полезных сведений. В то же время она начала следить за каждым своим словом и попутно догадалась, что многие из ее знакомых, вероятно, тоже сделались осведомителями[574].

Начали рваться дружеские связи – люди или подозревали друг друга, или боялись скомпрометировать кого-нибудь. У всех на устах было новое дежурное слово – «бдительность». Фишер попросили шпионить за другими американцами – намекая на то, что это поможет ей получить выездную визу. Однажды к ней домой прислали двух женщин – видимо, нарочно, чтобы проверить, точно ли она донесет о том, что между ними происходило.

Если я это сделаю, значит, я, вероятно, и в остальных случаях рассказываю правду и ни с кем тайно не вижусь. Впрочем, как бы мне удалось это делать, – загадка. Ведь перед нашим домом один тип торчит круглые сутки; а еще дворники, разнорабочие, домработницы – все они «докладывали куда следует»[575].

Если целью Большого террора было устранение врагов государства, то в действительности он превращал многих глубоко лояльных граждан в критиков режима. Фишер писала о той поре, когда в ней еще не угасла последняя надежда:

Не проходило и дня без нового повода для страданий, без сокрушения очередной надежды. Я отчаянно силилась не разочароваться окончательно. Я мысленно представляла себе весы и сверялась с ними, говоря себе: еще не все потеряно. Я всегда старалась замечать больше положительных моментов, чем отрицательных. Я смотрела на тех людей, кого не коснулись чистки, у кого были поводы для радости. А таких людей было много.

Но по мере того как «страх и неуверенность проникали во все сферы жизни», ей, как и другим, становилось все труднее внушать себе, что все обойдется.

Пегги Деннис, жена видного деятеля компартии США Юджина Денниса и сама член партии, жившая в Москве с 1931 по 1935 год, вернулась туда весной 1937-го и обнаружила, что атмосфера совершенно переменилась. Она звонила старым друзьям – но слышала «только незнакомые голоса, говорившие: „Не здесь“». Когда она отправилась взглянуть на номер, который им отвели в гостинице «Люкс», то увидела, что

двери, дверные ручки и замочные скважины повсюду густо оплетены какими-то лентами… В трех разных местах на каждой двери висели тяжелые сургучные печати, поблескивавшие красным в тусклом свете, который сочился из маленькой коммунальной кухни, находившейся по другую сторону узкого коридора.

Когда Пегги поинтересовалась у другого жильца, «какая заразная болезнь стала причиной этого карантина и давно ли висят штампы дезинфекции», сосед только «невесело усмехнулся» и сказал: «Сразу видно, что вы тут новенькая»[576],[577].

Мужчин арестовывали чаще, чем женщин (прежде всего потому, что мужчин на ответственных должностях было больше), но все-таки немало женщин тоже лишились свободы. Элинор Липпер в леденящих кровь воспоминаниях «Одиннадцать лет в советских лагерях» рассказывает, что встретила

в тюрьме и лагере [многих] революционерок или жен революционеров. После жестоких допросов все они получили длительные сроки тюремного заключения, даже если отреклись от мужей, если не жили с ними вместе в последние годы перед арестом, если имели маленьких детей или были беременны. Осуждали и приговаривали к заключению даже в том случае, если муж покончил с собой за год до ареста жены.

Липпер, преданная коммунистка, приехала в Советский Союз в 1937 году и была арестована уже через два месяца после приезда. «Я не делала, не говорила и не замышляла ничего такого, что могло бы объяснить мой арест, – утверждала она. – Моя единственная вина заключалась в безграничной наивности: я вообразила, будто в Советском Союзе осуществили мои идеалы». Из-за глубокой веры в эти идеалы Липпер решила, что ее заключение – просто случайность и ее скоро выпустят. Оказавшись в тюрьме, где содержали тысячи других женщин, переходя из одной общей камеры в другую, она мало-помалу освоила русский и

смогла понимать рассказы сокамерниц. Каждая новая история, которую [она] слышала, все больше раскрывала [ей] глаза, пока [она] наконец не поняла то, от осознания чего тщетно силилась уйти: все эти люди были так же невиновны, как [она] сама. Тогда [ее] личное страдание начало сливаться с огромным коллективным страданием.

Стало ясно, что за плечами у других женщин – тот же мучительный опыт[578].

Хотя запуганная Фишер каждое утро оставалась дома – на случай, если в одиннадцать часов ей позвонят, и тогда она ответит на все вопросы куратора, – ее донесения, скорее всего, сочли недостаточно полезными. Ей отказали в визе – она хотела уехать к мужу в Америку. Как и Ледер, она оказалась в западне. До смерти перепугавшись, Фишер послала сигнал бедствия мужу, и тот обратился за помощью напрямую к Элеоноре Рузвельт. И почти сразу же Фишер сообщили, что она может получить визу в любое время, когда пожелает.

А потом, накануне того дня, когда Фишер и двое ее сыновей собирались уехать из СССР, в полночь зазвонил телефон. Звонил ее куратор, Андрей. Он сообщил, что ждет в машине под домом, и попросил Фишер спуститься. Андрей молча повез ее куда-то, а потом, к ужасу Фишер, остановился «у здания ГПУ». Прождав несколько часов, Фишер оказалась в кабинете самого Лаврентия Берии, главы тайной полиции и одного из главных инициаторов чисток. Помощник Берии сказал Фишер, что она сможет принести пользу Советскому Союзу, если просто будет докладывать о знакомых европейцах, замышляющих «навредить Родине». Ужас Фишер обратился в цинизм, когда она поняла, что вся эта встреча – просто уловка, попытка гэпэушников сохранить лицо «после того, как в [ее] судьбе принял участие сам президент США». Фишер вела себя вежливо, те – тоже, и она постаралась выйти из ГПУ как можно скорее, не оглядываясь.

Судя по роману Стронг «Буйная река», с того момента, когда США и СССР вступили в альянс для совместной борьбы ради спасения мира (как многие тогда считали), лучшим способом пробудить в американцах сочувствие к Советскому Союзу была сочтена такая стратегия: эпический рассказ о строительстве социализма завершать серединой 1930-х, а далее перескакивать сразу к войне, причем использовать слухи о вредителях и диверсантах как оправдание того, что происходило в промежуточный период.

Самой Стронг не было в Советском Союзе в годы Второй мировой, и, возможно, поэтому «Буйную реку», выход которой явно объяснялся временным военным союзом между США и СССР, нельзя отнести к настоящим романам о войне. Осенью 1940 года муж Стронг настоятельно посоветовал ей уехать из страны, не дожидаясь нападения нацистов. Стронг и так проводила много времени в Китае, США и Испании (куда в конце 1930-х устремились антифашисты со всего мира), поскольку атмосферу страха и подозрительности, установившуюся в Москве, было уже трудно выносить даже верным приверженцам режима вроде Стронг. В августе 1936 года она стала свидетельницей знаменитого процесса – суда над «антисоветским объединенным троцкистско-зиновьевским центром». Шестнадцать ответчиков сознавались в участии в «различных заговорах с целью убийства Сталина и других партийных руководителей». Как и многие другие иностранцы, Стронг сочла их признания убедительным доказательством вины. В действительности же все они, «выбитые угрозами и пытками», были сплошной ложью. За Московскими процессами последовала тотальная охота на «врагов народа», и Стронг обеспокоило множество «несправедливых арестов и расстрелов»; позднее она вспоминала, что те сотрудники, которых «вычистили» из редакции Moscow News, работали усерднее прочих и были особенно преданы партии.

«Буйную реку» Стронг посвятила памяти покойного русского мужа, Джоэля Шубина, «чья жизнь и смерть прояснила [ей] советский образ жизни». Следует отметить, что муж Стронг не погиб на фронте, защищая советскую родину, как, наверное, можно подумать, читая строки посвящения и видя дату его смерти (1942 год). Стронг сообщили, что Шубин умер от воспаления легких, что, конечно, возможно, – но не исключено, что он стал очередной жертвой сталинского террора. Еврей, старый верный партиец, супруг иностранки: все эти факты биографии сближали его со многими людьми, сгинувшими в чистках[579].

Когда в Россию пришла война – и особенно когда СССР сделался союзником США, – задача познакомить американскую публику с более положительными сторонами советской жизни стала казаться просто необходимой для победы в войне. И тогда в американской массовой культуре образ новой советской женщины – уже с пулеметом в руке – воспрянул с новой мощью. А после войны его давние поклонники – наряду со многими другими радикалами и людьми передовых взглядов – остро осознали, что почти наверняка они долгое время молились не на того идола.