«Путешествие на Запад» китайской женщины, или Феминизм в Китае

Вернёмся однако к статусу женщины в КНР. Есть много в китайской литературе примеров того, как покорно женщины разных страт принимают бытующую в стране систему их существования, в том числе и систему замужества. Подойдём к проблеме с другой стороны.

В марте 2000 года РТР показало фильм молодёжной студии (Пекинской киноакадемии) под названием «Синхуа» (полное название «Цветы абрикоса в марте» 杏花二月 天, 1993 г.). Синхуа – имя молодой женщины. Выданная замуж за лавочника, молодая женщина живёт, казалось бы, без особых проблем со своим тоже довольно молодым мужем, но никак не может родить ему ребёнка. Это, естественно, создаёт определенный дискомфорт в её жизни (деревня обычно не прощает женщине бесплодия, ибо общепризнано, что цель появления женщины на свет – рождение ребенка), и она истово молится местным богам с просьбой о беременности. Её муж – богатый и чрезвычайно предприимчивый человек, и столь же беспринципный – он обеспечил всю свою деревню работой, воспользовавшись развернувшимся в стране строительством, организовал за пусть и небольшие деньги своих односельчан на разборку куска древней стены с башней для продажи камня в город. Лавочник страстно мечтает о наследнике, ибо для кого же наживает он богатство! Он не кажется злым человеком, не ест поедом жену за её бесплодие, из каждой поездки в город привозит ей не только подарки, но и всё новые и всё более дорогие лекарства, надеясь, что они помогут им обзавестись наследником. (Ни жена, ни муж не задумываются о причинах их бесплодия, о том, по чьей «вине» они не имеют ребёнка. Но деревня полна слухов, что как мужчина лавочник чрезвычайно слаб и беспомощен. И слухи эти не на пустом месте рождаются: лавочник, оказывая некоторые услуги местным хозяюшкам, плату берёт «натурой»).

В этой же деревне живёт бывший студент, тоже занятый бизнесом, но уже с экологическим уклоном – он засаживает склоны вокруг деревни тополями с надеждой не только спасти поля своих односельчан от заносов их песком, но и выручить за спиленные деревья-дрова неплохие деньги. Привезя, попутно со своим товаром, из города студенту партию саженцев, лавочник попросил студента (а его так и зовут в деревне) как бы отработать услугу – помочь Синхуа обработать их участок земли. Случайно (была гроза, вбежали, спасаясь, в пещеру, бросившись от испуга при очередной молнии в объятия друг другу) Синхуа вступает со студентом в связь, сходится с ним. Через какое-то время Синхуа приходит к молодому человеку и начинает умолять его согласиться на её уход от мужа. Она предлагает пожениться им, ибо он ей приятен как человек, да и радость плотской любви она познала только с ним («Я 一 женщина! Я же 一 женщина!» – всё восклицает она). Но этот лесовод, тоже признаваясь в любви к Синхуа, всё не соглашается на план женщины, не называя причины. И лишь после ее долгих слёз и отчаянных требований объяснить причину, выдавливает из себя: «Но ведь и мне нужен наследник! Кто же будет продолжать моё дело?» Синхуа уходит молча, не сказав студенту, что она уже забеременела от него. Мужу призналась, правда, вынужденно. На разборке старой стены произошла авария, а некоторые её предсказывали (говорили, предки накажут, поскольку в старой башне была молельня). Местный учитель, правда, пытался бороться против уничтожения исторического памятника, но большинство жителей деревни не могли отказаться от соблазна заработать деньги. Увидев реакцию сельчан на эту «кару», с горя лавочник выпил слишком большое количество вина, да ещё сестра его пыталась пересказать ему все слухи, ходящие по деревне о связи Синхуа со студентом. Пришедшая поздно жена, не подавшая ему вовремя ужина и не составившая компании по «залитию горя» (они часто вдвоём выпивали), вызвала в нём желание показать, кто в доме хозяин, и он замахнулся на Синхуа. Она усмирила его тем, что сказала, де нельзя бить беременную. Однако радость его от этого известия пыталась погасить, с усмешкой оповестив мужа, что ребёнок не от него, а от студента. Это, однако, нисколько практически не уменьшило ликования лавочника. У него, наконец, будет наследник, млея от счастья, повторял он: ведь студент всё равно из его же рода, почти что можно считать ребенка своим. Ранним утром, не сказав ничего мужу, Синхуа уходит по какой-то теряющейся в бесконечности дороге (в город, верно). Чувства женщины не озвучены в фильме, но визуальный ряд и вся логика фильма показывают нам, что Синхуа оскорблена тем, что для обоих мужчин она – лишь, или прежде всего, колба, из которой должен появиться наследник их богатств, ваза, как сказали бы в более старые времена.

Ваза, пишет Б.Л. Рифтин в предшествующей полному изданию романа «Цзинь пин мэй» статье, по старинным китайским представлениям является символом материнского лона, женского естества. «Недаром в свадебный паланкин невесты непременно ставили вазу, наполненную зерном или драгоценностями, в знак пожелания всяческого изобилия и многочисленного потомства»[802].

Европейская традиция тоже порой использует вазу как некий символ женщины, но, как явствует из некоторых рекламных роликов, идущих ныне на российском телевидении, в западной цивилизации женщину и вазу роднят очертания, форма. В западной цивилизации сравнение женщины с вазой говорит об эстетике, о чем-то достойном восхищения, о красоте в её внешней форме. (Хорошо это или плохо, с точки зрения феминизма в том числе, сейчас обсуждать не будем). Вышеприведённые слова Б. Рифтина говорят о том, что в китайской традиции скорее воспринимается сравнение женщины и вазы по их, если можно так сказать, утилитарной схеме: женщина (как и ваза) является сосудом, женщина полна живительной ли влаги, могущей помочь мужчине достичь если не бессмертия, то долголетия; женщина – сосуд плодородия, из которого и «выходят» сыновья, без которых прервётся связь с предками, прервётся род. То есть в китайской традиции ваза-женщина ценна скорее всего и прежде всего тем, что она – не столько форма, сколько – обязанная иметь содержание, по причине чего прежде всего и вожделенна. (Что ни в коем случае не возбраняет ещё при этом и эстетическое удовольствие от лицезрения её иметь, но это – скорее побочный, сопутствующий элемент).

Что же до утверждения, что женщина рождается на свет исключительно для продолжения рода, оно биологически неотрицаемо. Даже Г. Вишневская, празднующая своё семидесятилетие как «львица на покое», на открытии оперного центра своего имени подчеркнула, что она делала в жизни всё, что хотела, в том числе и рожала детей. Не исключено, что сказано вопреки признаниям М. Биешу (да и её ли одной?), что профессия оперной певицы лишила её личного счастья, ибо, только отдавая все силы сцене, можно выполнить своё предназначение[803]. Мадам Вишневская с присущей ей определённой бескомпромиссностью заявила, что не могла не родить своих дочерей, поскольку это – «предназначение женщины».

Что ж, для того чтобы человечеству не вымереть, действительно надо рожать детей. И что бы там ни придумывали биологи, родить, выносить ребёнка 一 пока (?) это может сделать лишь женщина[804]. Но тем не менее когда коротко формулируется цель существования человека на Земле, говорится о том, что каждый прожил жизнь не зря, если построил дом, посадил дерево и родил сына. Не надо, верно, напоминать, что практически во всех языках мира человек 一 это мужчина. В 20-30-х годах прошлого века, когда в результате шествия по миру феминизма и победы в нашей стране революционных идей, куда, бесспорно, в определённом аспекте входила и эта идеология, в нашей стране был шквал (как эксклюзивных, так и переводных) публикаций о, как теперь говорится, гендерных проблемах. В книге биолога профессора А.В. Немилова под названием «Биологическая трагедия женщины»[805] прежде всего утверждается, что «мы не знаем человека как такового, “an und fur such”, как говорят немцы, а знаем только мужчину и женщину. У человека как раз обособление полов достигло своей высшей ступени»[806]. Тогда каким же образом сложилось это утверждение о предназначении человека на земле, если общеизвестно спокон века, что только женщина может родить? Как говорится, читайте книжки феминисток. Кстати, в газете «Московские новости» в статье Евгении Квитко «Для других галактик мы все 一 китайцы»[807], в главке о планировании рождаемости приводятся очень, на мой взгляд, интересные сведения: «семейная пара получает разрешение на работе и осуществляет замысел родить ребёнка (это не столь ново и интересно. 一 Э.С.); если мужчина женился во второй раз, но в первой семье уже израсходовал свою квоту на ребёнка, то на его службе голосованием решают, позволить ли ему и в новой семье иметь ребёнка» (выделено мною. 一 Э.С.). Кстати, меня в этом случае не интересует, так ли обстоит дело в Китае или это только устная традиция, слухи. Ведь слухи-то часто говорят значительно больше, чем указы и постановления. С точки зрения целей этой программы, возможно, всё решено и сделано квалифицированно. Как говорится в той же статье, мужчин в Китае больше, чем женщин (пока это, как ни странно, не признано официально, уточняет автор), а стало быть, эффективнее ограничивать в праве на рождение ребёнка тех, кого больше. Но таким образом женщина – призванная продолжать род и только и могущая родить ребёнка – лишается права выбирать по собственному усмотрению, самостоятельно решать, осуществлять ли ей своё предназначение или нет и на каких условиях. Она действительно превращается лишь в вазу, в ёмкость, в которой мужчина может вырастить свой зародыш.

Однако вернёмся к героине нашего фильма. Не будем забывать, что этот фильм («Синхуа») – не только история одной сельской женщины (и то, что события происходят в деревне, знаменательно: выведено за скобки или уменьшено внешнее влияние, родной ли, привнесённой ли культуры). Фильм, как всякое произведение искусства (и не столь уж важно в данном случае, каковы его художественные достоинства) – часть «общей исповеди интимных человеческих тайн своего времени», новое «истолкование человека» (по определению Ортеги-и-Гассета[808]), часть того «тайного», «интимного», что уже созрело стать зримым, социально значимым. О пробуждении сознания женщины как особой части рода человеческого, осознании ею своих прав (и через осознание «различия полов» тоже), в том числе и права осуществления своей абсолютно женской ипостаси по своему разумению, и говорит этот фильм. Не столь уж важно, насколько в действительности распространено такое поведение женщин, важно, что об этом создан фильм (аудитория которого явно больше и разнообразнее любого другого художественного произведения[809]). Главное, что в обществе (пусть и в очень ограниченной его части) начинают витать таковые идеи, ощущения, мотивы, пусть и на чувственном, интуитивном пока уровне: что есть женщина, для чего она рождается на свет и какие у неё права и обязанности в разных её ипостасях, разных её ролях и главное – её обязанности перед самой собой.

Приходится при рассмотрении вопросов данной тематики часто обращаться к культурологическим изысканиям. Возьмём статью известного киноведа и культуролога Даниила Дондурея под созвучным мне в данном случае названием «И кино порождает жизнь»[810]. Он пишет в том числе: «Помните зазубренную ещё в детстве убеждённость в том, что именно бытие определяет сознание? Спорить не буду. Но с таким же успехом и наоборот – жизнь становится реальной, проистекая из сознания миллионов и тех представителей элиты, которые его формируют. Безусловно, кино, как и культура в целом, играет здесь колоссальную роль: то, как представлена вторая, придуманная художниками реальность, во многом определяет то, что будет происходить в реальности первой – эмпирической. Грубо говоря, та жизнь, которую нам представят на экране, затем непременно превратится в явь».