Крылья пепла

Глава 15

Что за праздник без шума и гвалта? Верно, никакого. И танцы были. Сначала тягучие, те о который Вейне сказал ничего сложного, а на деле оказалось иначе. Но она помнила и другое — куда ты, туда и я и слушая его, следовала, не особенно думая, и смотрела только на него. А все прочие — смотрели на них. Всем нужно было чудо.

Света и без них тут было довольно. Оказалось, что утром в Морнфейрин родилось дитя. Первое дитя в этом древнем городе за многие сотни лет. Молодую мать с почестями усадили на трон Владыки, поставив рядом колыбель и все ходили смотреть на кряхтящий комок с ротиком пуговкой и трогательно торчащими на покрытой золотистым пушком головке. Несли к ногам смущенной, но удивительно быстро оправившейся после родов молодой женщины цветы и подарки.

— Видишь, — шептал Вейне, чуть склоняясь, и от голоса по спине бежали мурашки, — тут и так есть на что посмотреть, вот где чудо, а мы… Подумаешь, цветочками расписывает, так мастер Ривсит и не так расписать может, или его жена Халленьен, видела какое кружево у нее? Как морозный узор — глаз не оторвать.

Стеша уже дважды ходила к колыбели и снова тянуло заглянуть. На руки взять хотелось, послушать, как сопит крохотный носик, спрятать в ладони маленькую ножку с круглой пяточкой и бусинками пальчиков. Мечтать, что и у нее будет такое и задыхаться от нежности.

— Ну что ты, глупый птенчик, — Эйт целовал макушку, — опять сейчас воду лить начнешь? Вот беда мне с тобой. Вроде не была такой плаксой. Где моя кусачая птичка? Ах, это слезы зависти? Тебе тоже подарков нужно? Хочешь луну с неба? Сегодня желтая, как блины тетушки Фелье. Давай я за блином сбегаю, а ты удивишься, будто это луна? Вместе съедим. С сиропом. Хочешь сироп?

Стеша от голоса Вейне сама уже была, как сироп. Фей развел в Саду на грядке в углу странные клубни, некрасивые, затем ругался с тетушкой, как их готовить, и вышло сладкое и тягучее. Велье сказала, что гадость гадкая и ягодами закрасила. Теперь блины поливает. Вон там у столов. Сама круглая как эти блины. Дети скачут вокруг и пальцы в вазу суют, а она их ложкой гоняет. Оттуда тоже света много. Хороший праздник.

— Я отбегу, ласточка? — блестел кошачьими глазищами Эйт. — Я скоро. А ты не скучай. С подружками поболтай. Обсудите, чьи платья красивее, мужские или девичьи. Только на Кхетаана смотреть не вздумай. И так ясно, что мое кетлу ярче, а коса красивее.

Вейне крутнул головой, перекидывая косу на плечо и подбоченился, как кокетливая красотка. Серьга в ухе переливалась камешками. Год, который он Хафтизу проспорил ходить с серьгой, уже прошел, а серьга осталась. Вон и Хафтиз. И другие. Дегустаторы… Столпились у бочонка с кубками в руках, лица возвышенные. Сейчас Эйт туда поскачет и начнется балаган.

Стеша могла бы сказать: «Не ходи», и он бы остался, но она же ему не жена, какое у нее право его у юбки держать? Мало ли что у них свет и их благословенной парой считают и думают, что меж ними все уже было. Их комнаты рядом и из своих Вейне легко может к Стеше пройти по балкону снаружи. Будто специально для этого построенному. Стеше он там ходить запрещал. Говорил — старое, начнет сыпаться, неловкая птичка и чирикнуть не успеет. И сам ходил редко. Только сидел иногда с кейтарой. Подушек наложит на порог, ноги длинные на балкон, плечом упрется в проем и по струнам пальцами возит, шуршит, а внутри кейтары — будто гудело. Точь-в-точь Стешина струна. Та самая, которая свет.

Пара, но не жена. Кто? Все еще считает ее ребенком? Так вроде нет. Иногда так посмотрит, что губы враз сохнут и узлом все, и одежда мешает, будто кожей дышать нужно, а оно застит. И хочется рук его везде, чтоб дрожать как кейтарные струны под пальцами, отпустить наконец то, что должно прозвучать.

Смотрит. Сияет и смотрит. Палец к губам приложил и шепчет как прежде, тем, другим голосом: «Эйт’инне» — не сейчас.

Не смотри. Не смотри так, сердце мое, слышишь, как тянет внутри?

Отвернулся. Теперь бы горящие щеки унять.

Стеша поискала взглядом подружек. Не то что подружек, приятельниц, с которыми в кухне работала, или в Саду Фею помогала. Вон Сирина, рыжеволосая и яркая, высокая и тонкая с веснушками поперек носа и пронзительными синими глазами. Ее ушки только едва-едва вытягивались уголком, не то что Стешины. С ней Эльси, крепенькая и кудрявая, смешливая и когда смеется, смех как горох сыплется-скачет. У нее мама человек, а отец примесью старшей крови. Они бежали из-за того, что Эльси слышит голоса других, если касается кожи. Она всегда в перчатках. И Хани, светленькая с беленькими ресничками, будто спит на ходу и все время все роняет. Она немножко слышит ветер, как Вейне, как слышал ее отец, что остался прикрывать обоз и не вернулся.

Девушки заметили Стешу и замахали руками. Позвали в Сад подышать. Стеша с радостью за ним пошла. В зале было уже жарко, а снаружи вечер шелестел. Она отстала и не заметила, как забрела в сторону от подружек и от цветов. Здесь Аенфейр хозяйничать не стал. Здесь было древо. Старое, как сам Морнфейрин. Без листьев. Мертвое. Дано мертвое. В его стволе высилась крылатая статуя в венце из терновой ветви с прекрасным ликом и приподнятыми перед грудью руками. Сначала могло показаться, что в молитве, но локти были приподняты так, как Стеша однажды видела Вейне, по дороге из Ллотина в Ведере. В тот момент ее свет держал перед собой оба свои меча. Если приглядеться — пальцы статуи сложены как раз так, будто там рукояти прежде были. Древесные корни вздыбливали землю и наползли, почти полностью укрыв собой огромную чашу. Поребрик из темно-зеленого камня с тускло-золотыми прожилками едва виднелся. В щели между камнем и корнями пульсировал крохотный родник. Как сердце родившегося сегодня малыша. Когда Фей нашел родник, едва не сиял, а потом угас и сказал:

— Просто вода, но все равно — хорошо. Значит земля Морнфейрин еще жива.

Потом обнаружили зерно, и он стал изводить всех своим «полюшком». И к древу не ходил. К древу вообще мало кто ходил. Будто бы все сторонились сухих ветвей и корней, напоминающих о том, что у них самих такие же ветви и корни. А статуй Единого и так было везде полно, даже целый храм с фигурами Хранителей, было куда нести свои чаяния и надежды.

Горячие взгляды Вейне взбудоражили дар. Жар ушел с лица, но ладоням было горячо. Лоза на руках сделалась алой, будто кровь в венах просвечивала. Стеша присела и подставила ладони роднику. Холодная вода гладила ладони, пламя потихоньку стихало и пряталось внутрь.

От раздавшихся позади шагов Стеша вздрогнула, вскочила. На старую кору щедро сыпануло искрами.

Какое-то время было тихо. Стеша вглядывалась в тени. Хоть луна, как и сказал Вейне, яркая и желтая, как блин, была высоко, тени от этого казались только гуще. Или у Стеши от страха в глазах темнело.

— Не бойся, тиэнле’аше. — раздался низкий голос Кхетаана, и он сам протаял из тени, будто родился из нее. Вышел целиком, оперся на увитый плющом кусок колонны. Таких было полно в Саду. — Я не стану причинять вреда. Разделенный свет священен.

— Почему ты назвал меня так, таэр?

Кхетаан улыбнулся, и Стеша в который раз удивилась, как можно быть таким опасным и таким привлекательным одновременно, а еще, что глупая Кайти этого не видит.

— Потому что я понял, кто ты, дитя последних дней. А ты сама о себе и так все знаешь. Не думаю, что старый пройдоха и словоблуд Алех тен’Кесс’Инне, этот сколок дома Полыни, притворяющийся человеком, который тебя приютил, оставил тебя в неведении относительно того, кто были твои родители, потому — тиэнле, принцесса. Ты второй ребенок, значит, младшая, значит ’аше. Как есть, так и назвал. А твоего брата, наследника Земель Элефи Халле назвали в честь того, на кого смотрели не так давно твои испуганные глаза.

— Разве это не Единый, кровь от крови Хранителей?

— Это Маэльхаэл, его земное дитя, рожденное от крови Терновника, вернее, его образ, вырезанный в мертвом Древе мертвого Истока. Их часто путают. А Древа два. Когда погибло это, старшая кровь разделилась на светлую и сумеречную ветви, и наши народы стали чуть менее доброжелательны друг к другу. Каждый считал другого виноватым в гибели Истока. Этого Истока. Единый, Хаэльвиен элле’Хаэлтар, облика которого никто не знал, так как великий носил маску, сумел сохранить корешок от Древа и увез его в место силы, напоил своей кровью из тьмы, тени и света, и Древо проросло снова множеством побегов. Потому у кленов Истока в Землях такие листья. Цвет — это цвет крови, а форма похожа на расправленную ладонь. Единый отдал всю свою кровь и весь свой свет, чтобы элефи элле, дети вечности, жили как прежде в новом месте, но наши предки так и не договорились. Жаль, что ты никогда не видела Истока, тиэнле’аше. Там невероятно красиво.

— Ты не скажешь ему, Кхетаан, — произнесла Стеша, дивясь своему ледяному спокойствию, хотя рука, которая сейчас легла на запястье сумеречного, горела огнем, обжигала, но элтаре даже не поморщился. Наоборот, улыбнулся снисходительно.

— Девы… Я ей о ее народе и истории, а она только о том, о ком дрожит ее маленькое птичье сердечко. Он знает все и без меня. И думаю, давно. Только признавать не хочет. Зачем бы ему прятаться за «спокойствием» почти всякий раз, когда ты рядом? Он сам себе врет, что не знает, кто ты. Эйт отменный враль. Все барды такие. И врет он лучше, чем поет.

— В песне не так и важен голос.

— Сердце важнее, — кивнул Кхетаан. — Все верно. Но у нас его нет. Забыла?

— Это вы забыли, что оно у вас есть.

— Может быть, — не стал спорить элтаре и поклонился. — Света в ночи, тиэнле’аше Тессхален тен’Тьерт.