Группа дополнительных занятий

– Я бесконечно рада, что вы поправляетесь, – сказала Элин. – Желаю вам доброго здоровья. И заранее прошу извинения, что отнимаю такие нужные вам силы, хочу спросить: помните ли вы, о чем мы говорили вчера?

Резель помотала головой. Распущенные, нечистые уже волосы рассыпались по плечам.

– О заговоренной нити, что затруднит произнесенье лжи, – напомнила Элин.

Резель сделала большие глаза, спросила тихонько:

– Я... что-то разболтала?

– О, нет, нет, вы не открыли никаких тайн, просто сказали, что такое возможно. Вышивка. Вы сможете так сделать? Заговорить нить и вышить ею... на, допустим, платке? Шарфе?

– Да, смогу, – сказала Резель. – Только ведь это... не можно.

– Да, да, закон... но у нас исключительно благородные цели. Итак, сколько дней займет работа?

Резель пожала плечами. Ферик высунулся из-за кровати и сказал:

– Кого вы там собрались? Лучше б зелье. Надежней.

– Вы можете сварить такое зелье, чтобы его никто не заметил в питье, чтобы оно сработало и чтобы выветрилось в тот момент, когда мы услышим то, что хотим, чтобы в училище не заподозрили, что коллегу опоили? И сможете ли вы незаметно добраться до еды и питья госпожи библиотекаря?

– Да ладно, чего ты, – сказал Ферик, – я ж просто говорю, что зелье лучше. Делайте как хотите. Почему библиотекарша?

Элин, ругая себя, что не обсудила новейшие продвижения со всеми сразу, быстро пересказала. Резель удивленно протянула: ребеночек? У них будет ребеночек? Как хорошо!

– Не вижу хорошего – расти без отца.

– Но ведь успел, оставил после себя. И нас, и его вот. Или ее. Мы-то, ученики, ладно, а это – совсем свое.

Чем это “свое”, если участие в его взрослении и воспитании профессор Коппенс принимать не будет? Кровь кровью, а вспоминают больше всего тех, кто был рядом. И дети становятся похожи на тех, кто рядом, перенимают их привычки, слова – это ли не наследие?

И не наследство ли то, подумала Элин, что в свистопляске вокруг вашей головы мы из незнакомцев в одной аудитории стали... чем-то большим. Чем-то, чего у Элин еще не бывало. Как вам такое посмертное достояние, профессор?

Плохо, ответила она сама себе. Лучше уж быть живым, целым и с ребенком.

Вздохнула, сказала:

– В общем, мы решили, что просто так правду нам никто не расскажет, и следует действовать решительно, но осторожно. Вы говорили, что госпожа библиотекарь подбирает забытые вещи, а потом носит?

– Да, Орифия оставила... я говорила? Я сказала ей потом, она не захотела скандалить, пусть уж.

– Таким же примерно образом я предлагаю поступить с нашим предметом. Оставить, и пусть госпожа библиотекарь подберет и наденет. Тогда-то и можно подходить с вопросами.

– Сопрут, – сказал Ферик. Он стоял, отряхивал руки и слушал. – Сопрут же, особенно если не дешевка. За нами пронюхали, там теперь не только мы бываем. Хотя б и трахатели ее эти.

– Зачем бы кавалерам вышитый шарф?

– Красиво, – сказал Ферик, – я б носил. Городские и не такое на себя цепляют.

– Не сбивайте, пожалуйста, с мысли, – сказала Элин.

– Сопрут, и все, – сказал Ферик. – Или надевать не станет, пока хозяин не позабудет.

– Я говорила это многажды и без устали повторяю: если у вас есть свои предложения и свои варианты, что нам делать – прошу, предъявите их, не дайте им погибнуть в безднах вашего сознания!

– Да я ничего, – сказал Ферик. – Делайте как хотите.

И вышел, поигрывая угольком.

Экий вы ловкий, подумала Элин, в деле самоустранения от всех забот.

Потом поправила себя: от насущных дел он не бегает, а обязательств перед профессором Коппенсом и вселенской истиной у него не больше, чем у нее самой, то есть никаких.

– Он правильно говорит, наверное, – сказала Резель. – А вдруг не возьмет, не станет носить, вдруг подберет кто-то до нее? А профессор Моленар и вовсе не берет чужого, да ведь? Зачем ему...

– Профессора Моленара предлагаю пока отставить в сторону, – сказала Элин. – А вот насчет госпожи библиотекаря мои мысли кажутся самыми близким к осуществимым.

– Можно ей что-нибудь подарить, – сказала Резель задумчиво. – Чтобы не стеснялась носить. Из одежды – чтобы сразу примерила.

– Примет ли она подарок от нас? – спросила Элин. – Какой у нас повод? Я бы на ее месте заподозрила, что мы попортили учебники и теперь пытаемся выбраться из этой ситуации, не компенсируя.

Резель улыбнулась слабо и сказала, что Элин совершенно права.

Пора идти, подумала та, и так уморила ее. Она встала с постели, оправила юбки и спросила напоследок:

– А где же ваша матушка или хотя бы минейр Йеспер?

– Матушку не отпускают, и не надо, – сказала Резель, – пусть не болеет со мной, ее бы оставили тогда без работы. А Йеспер пропадает, бывает, найдется потом, если жив.

Элин поцеловала ее в лоб и пожелала набираться сил, а ей уже в самом деле пора, она и так непозволительно утомила хозяйку дома.

– И даже Орифию не подождешь? – спросил Кенан, пока Элин собирала книги и тетради. – Она вчера пришла с пожрать, вдруг и сегодня.

– Боюсь, после я уже не успею добежать до своих квартир, – сказала Элин, припоминая, заговорила ли она от порчи пакет с оставшейся выпечкой. Кажется, да. Она делала это теперь со всею едой.

– Ну смотри, – сказал Кенан, – нам же больше достанется.

Вам в любом случае достанется больше, подумала Элин, кто станет спорить с волком о честном размере куска?

Она заглянула еще раз к Резели, попрощалась с компанией и выбралась на улицу. Припустила по холодку быстрым шагом. Трава на обочинах поблескивала инеем. Элин запахнула пиджак на груди, оглянулась на дом. Единственное видное среди кустов окно едва-едва горело.

Большая семья и средних размеров дом. Игры, конечно, игры в семью, тем более, у некоторых она есть, настоящая. У Резели, у Ферика, пусть и далеко. У Нейла... что у него с семьей? Что у него с домом, что он туда не спешит? Элин мысленно пометила себе расспросить его, а то скрытность минейра Катоны переходит уже границы разрешенного хорошим тоном.

Она передернула плечами, вступила на дорогу вдоль кладбища и почти побежала. Вдалеке показались двое, шли ей навстречу. Элин прошептала себя начало заклятия молнии, чтобы окончить его быстро, если придется. Рецидивистка. Она усмехнулась сама себе и пошла ровнее. Двое выросли, обозначились, обзавелись оружием на поясах и плащами. Элин потупила взгляд, поправила на плече лямку ранца: очень приличная студентка спешит на занятия мимо паладинов. Они мазнули по ней взглядами и прошли, постукивая булавами о набедренники.

Как много стало паладинов, подумала Элин. Так много она видала в городе только однажды: когда ходили слухи о перевороте. Но через несколько дней Ея Величество, бывшая в то время в отъезде, вернулась в столицу, тетя сводила Элин посмотреть на ее прибытие. Была зима, Элин на мех капюшона садился снег, а она не стряхивала, смотрела, как он сам тает от дыхания, и задерживала его, чтобы снежинки оставались нетронутыми. Паладины были в зимних плащах, их было много, они стояли у самой дороги, Элин считала цвета на накидках и плюмажах, потому что стояли они с тетей уже давно, императрицы все не было, и Элин соскучилась. Они могли бы выйти из дому попозже и все равно ее застать, но тетя провела всю осень взаперти, а зимою словно переполнилась домашним воздухом, не смогла сидеть под крышей и каждый день водила Элин то на каток, то на рынок на реке, то гулять к холмам, то в гости. Развлекалась и развлекала. Элин все равно думала о маме, без которой в доме стало тише.

Элин сразу от кладбища вышла на незнакомую, но довольно приличную, судя по фонарям, улицу на север, к центру – срезать, не заворачивая к “лесопилке”. И тут тоже были паладины, и тоже парой: один стоял у фонаря, словно лесной хозяин у сосны, и обозревал выползший из домов ранний люд, а другой драл зубами рогалик и глотал быстро, словно не жуя.

Водяным холодом повеяло за несколько домов до набережной. Элин, подрагивая, прибавила шагу, почти бежала.

Ключ доставала, почти не чувствуя рук, едва попала в скважину. Зажгла лампу и грела руки об нее, потом, приплясывая, сбросила промерзшую одежду, натянула рейтузы взамен уличных, две рубашки, и побежала нагреть воды. Сунула в паривший тазик руки, стиснула зубы, когда заломило кости. Потом разделась, вымочила полотенце, обтерлась, мгновенно продрогла, вытерлась другим насухо. Рубашку с сожалением надела одну, зато на рейтузы натянула тонкие приличные брюки. Подумала: вот и все. Это конец. Можно, конечно, соврать, что где-то рядом у нее лошадь, что учиться она приехала верхом... Элин усмехнулась, огляделась, достала пакет с оставшимися гостинцами. Они слегка подсохли, но Элин разжевала. Вспомнила паладина под фонарем.

Собрала одежду в ком постирать, рубашка соскользнула за кровать. Элин постояла, добывая кусочек мякиша из зуба, потом перегнулась, сунула руку между кроватью и стеною, пошарила. Наткнулась на мягкое, вскрикнула, дернула руку, стукнулась локтем, забралась на кровать с ногами и сидела, растирая локоть, и думала: мышь! Ужасно, ужасно! Что же делать, она ведь все поест, и ее укусит при первой возможности. Ужасные, грязные существа!

Прислушалась. Мышь сидела тихо. Элин зло выдохнула, слезла с кровати, дернула ее в сторону. У стены лежал темный ком. Элин, внутренне голося от отвращения, потрогала его носком туфли. Ком подался и замер. Элин присела, подцепила пальцем и подняла бархатный мешочек. Тяжелый. Элин распустила завязки, вытряхнула на ладонь золотые монеты.

Зажмурилась, поморгала. Монеты никуда не делись, холодили руку.

Элин выложила их на покрывало, вытряхнула из мешочка остальные. Сгребла в кучку и просто смотрела. Потом разворошила, чтобы лежали по одной, пересчитала. Взяла на ладони, сложила между пальцами стопкой. Попробовала одну на зуб. Монета была твердая. Как торговцы определяют, фальшивая или нет? Элин разгладила пальцем сияющий профиль Ея Величества.

Побросала монеты в мешочек по одной, затянула шнурок. Сунула сначала в ранец, потом вынула, накинула пиджак и положила в карман. Карман оттопырился, но его можно было придержать рукой, а ранец за спиною, не углядишь.

Спустилась вниз, вздрагивая от каждого шороха. И чуть не прыгнула с улицы обратно внутрь, когда к ней, неся букет наперевес, шагнул Йоаннес Барт.

– И где же ты ходишь, мой цветок? Я бился, бился, и в двери, и в окно, а тебя нет ни утрами, ни вечерами!

Букетом он махал угрожающе. Элин глянула на совсем светлое небо и, прижав карман предплечьем, сказала:

– Я рискую опоздать, так что поговорим на ходу, мой драгоценный.

– Я дневал и ночевал здесь, а тебя нет! Как ты могла?!

Элин зашагала по мостовой, Йоаннес постоял у ступенек и пошел за нею. Нагнал, преградил дорогу. Элин встала, вздохнула. Сказала:

– Как я уже говорила, если бы ты предложил мне кров, ты бы знал наверное, где я и что со мною. В нашем же случае... – Она пожала плечами и обогнула его.

– Ты наказываешь меня за промедленье?

Элин не стала отвечать. Йоаннес снова нагнал ее, сунул в руки букет. Элин шагнула в сторону: одной рукой держала карман, другой – лямку ранца. Цветы были потасканные, у роз иссохли по краям лепестки. Дневал и ночевал Йоаннес, видимо, с одним и тем же букетом.