В темноте зазеркалья

8. Рабство иллюзий

Всего один шаг, чтобы из залитой солнцем и птичьими трелями гостиной войти в сумрак зеленеющего леса.

Всего один шаг, чтобы по короткому пути попасть в мрачное, тёмное место.

И очутиться в коконе вязкого, непроглядного тумана.

Сердце отреагировало на переход глухим толчком в солнечном сплетении, а не в груди. Сознание стремительно затопил страх. В мозг ударила парализующая мысль: «Я ослеп». Но глаза быстро привыкли к мраку, только в первую секунду казавшемуся непроницаемым.

Коннор прищурился, но острым взглядом с трудом выловил очертания деревьев впереди. Разительный контраст впечатлил: на картине лес выглядел ясным, чётким, объёмным, а за спинами влюблённой пары будто бы простирался целый мир, но внутри полотна всё было иначе. И Коннор словно угодил в чулан, сковывающий движения и быстро лишающий кислорода. Пугала и другая догадка — здесь больше никого нет.

— Линдсей? — позвал Коннор, но не услышал ни звука.

Вместо ответа туман извивающимися сизыми змеями пополз от ног к голове. Густой, липкий, он обездвиживал и не давал шагнуть вперёд. Или назад. Коннор приложил много усилий, но всё-таки обернулся и посмотрел на место, откуда только что пришёл и куда не вернётся, пока не отыщет Линдсей. За плотной дымкой всё ещё виднелась обстановка квартиры.

Облегчённо выдохнув, что путь обратно не закрылся, Коннор опустил голову и осмотрел себя. Напрягать зрение в этот раз не пришлось — в поглощающем сумраке светлым пятном сверкал старинный костюм, в который некогда был облачён мужчина на картине. Теперь Коннор видел его на себе.

— Кто ты? — абсолютную тишину разрезал глухой незнакомый голос, принадлежавший то ли мужчине, то ли женщине. То ли вовсе слившийся из звуков одновременного говорения двух людей в один поток. — Назови своё имя, путешественник.

— Я Коннор Эндрю Дойл, — не медля ответил Коннор и снова не услышал ни звука.

— Здесь, Коннор Дойл, ты встретишь свою любовь. Созданный нами мир охотно подарит её тебе, — завораживающе спокойно проговорил голос. — Но для начала ты должен пройти дорогу из воспоминаний, осознать, а кто есть настоящий Коннор Дойл? Рассмотри своё прошлое, чтобы навсегда оставить его за спиной… У тебя появится радостное будущее, которое ты проведёшь не в одиночестве.

В клубящейся мгле появилось зеркало. Тьма расступилась, и в отражении Коннор увидел себя посреди своей старой квартиры. Он моргнул, и образы прошлого мгновенно окутали разум тёмной дымкой.

Глядя в зеркало, он рассматривает мелкие морщинки в уголках глаз и продолжает недовольно хмыкать раз за разом.

— Поздравляем вас с тридцатипятилетием, профессор Дойл, — звучат в голове голоса коллег. — Вы — настоящий образец для подражания… Мы гордимся, что у нас такой руководитель… Вы — настоящий…

— Я — настоящий? — с иронией спрашивает сам у себя, брезгливо опуская уголки губ. — Вы действительно знаете, какой я настоящий?

В любой неформальной ситуации всегда зудит предубеждение: руководителю команды нельзя показывать свои привязанности и личное отношение, это за пределами субординации. И даже в ресторане, когда захмелели Питер и Антон, когда лицо Линдсей стало румяным от алкоголя, а улыбка более открытой и нежной, он медленно цедил весь вечер бокал белого вина и привычно молчал. Не позволил себе расслабиться в окружении коллег, пусть и только тех, кому привык доверять жизни членов команды и свою. Но раскрыть перед ними себя другого, не в образе профессора Дойла, так и не смог. И настоящим его знал только один человек, а теперь он и сам себя уже давно таким не видел…

— Вспомни всё, чтобы потом забыть… Проходя снова по дороге жизни, вспомни того себя, которого ты считал настоящим. И был ли счастлив потом, когда стал другим? — прошептал из темноты беспристрастный голос.

— Счастье? Что это слово значит? — мысленно ответил Коннор, чуть удивившись.

Ни единой искры сопротивления. Он быстро и честно отвечал на вопросы, сейчас не хотел задумываться почему. Разум всё больше попадал в зыбкую трясину, как когда-то в «Улье», но окутанный тьмой Коннор не чувствовал себя во враждебном месте. Здесь хотелось, чтобы язык наоборот развязался, ведь впервые за непозволительно долгий срок внутри заиграло желание выпустить из себя давно похороненное, но до сих пор терзавшее…

— Так был ли ты счастлив? — прозвучал вопрос снова.

Коннор напряг память, пытаясь вспомнить прошлое. Радость чувствовал не раз: первые поцелуй и близость, получение диплома, быстрый карьерный рост, удачно завершённое расследование в качестве кейс-менеджера в Управлении… Много было обычных человеческих мелочей, заставлявших обыденно порадоваться, вроде плотного вкусного ужина, хорошего фильма или интересной книги, шума дождя за окном на рассвете выходного дня, лёгкого дуновения морского бриза на коже… Выходит, радовался он не так уж и редко, но счастье… Испытывал ли именно его?

На мгновение Коннор увидел кроватку в углу комнаты и услышал детский крик. Сердце ощутимо ударило где-то в горле. Захотелось сделать шаг к проступившей из темноты колыбели, но её моментально затянул туман.

Следом мрак разрезал луч света, и на глазах проступили слёзы. Вот они — самые счастливые воспоминания, запрятанные в дальние уголки души, чтобы никто не отобрал. Вот тогда-то он и был собой, чувствовал себя живым и нужным…

— Родной, а кем ты будешь, когда вырастешь? — спрашивает мама, ласково гладя его, шестилетнего, по голове.

— Я буду военным! А ещё… Я буду учёным. Я хочу узнать, как устроена наша планета. Или нет… Как устроена человеческая душа. Мамочка, а есть доктор, который лечит души?

Мама заливисто смеётся, целуя его лицо. От неё так вкусно пахнет мёдом и клубникой. В её темных волосах играют закатные лучи солнца, а летний воздух пропитан ароматами цветов.

— Ты будешь великим учёным, сыночек! И, если захочешь, даже адмиралом.

— Ты забыл… — Голос зазвучал мелодично, почти нараспев. Стал только женским, мужское эхо пропало. — Ты был счастлив однажды, вот оно, твоё счастье, омрачённое горечью утраты. Но ты забудешь о днях, проведённых с матерью, потому что следом за ними всегда приходит боль. Ты ведь помнишь, какая?

Кладбище. Мамы больше нет. Нет запаха мёда, нет её смеха, нет ласковых касаний, пробуждающих его утром. Пустота, мрак и холод внутри. Он не может плакать. Боится вместе с влагой выпустить остатки той любви, которой каждый день наполняла его мама… Хочет её сохранить. И не желает думать, что будет дальше. Интернат? Конечно, у него же не осталось близких. Никого, кто бы мог приютить. А впереди ещё два года до момента, как он сможет пойти служить. Два долгих года…

Предательская дрожь раз за разом проносится по телу. Что же теперь будет? Детский страх бесследно поглощает чёрная мгла…

…Но лишь за тем, чтобы снова разверзнуться мучительными картинками.

— Слабак! Дерись! Это тебе не камушки под микроскопом разглядывать! Хочешь получить назад свои находки? Так забери!

Удары… Боль… Жгучая обида… Волна гнева… И слова, нежным шёпотом перекрикивающие голоса издевающихся над ним ребят:

«Родной, всегда помни. Человек не может прожить жизнь так, чтобы она не попыталась его сломать и не заставила почувствовать злость, ярость, гнев… На твоём пути будут встречаться уже сломанные и обозлённые люди, но у тебя доброе сердце… Не позволяй чужому яду проникнуть в него».

— Мама… Мама, вернись! Прошу…

— Мама? Вы слышали? Этот придурок мамулю зовёт… Нет у тебя никакой мамы, иначе ты бы сюда не угодил. Здесь есть только мы! И вон — она твоя поганая реальность!

— Коннор Дойл никогда не был слабаком.

Фраза вернула его назад, в тёмное место, не дав ощутить очередную серию ударов в воспоминаниях.

— Но ты никому ничего не хотел доказывать, верно? И всегда помнил напутствия матери…

— Она твердила, что ум и золотое сердце — главные орудия человека, — рассеянно пробормотал Коннор. — Никогда не сомневалась во мне. Но я захотел почувствовать силу в руках.

— И ты пошёл служить. — Из слившихся в едино голосов чётко выделился только мужской.

— Ребячество, но я так хотел, чтобы она увидела мои первые шевроны. И, возможно, даже то, что я сам бы потом предпочёл никогда не видеть…

Коннор снова оказывается перед зеркалом, но уже перед другим. Скользит взглядом по красной ленте, висящей на груди. Останавливает ненавидящий взгляд на серебряной медали с кленовым листом, окружённым лавровым венком.

Что должен чувствовать человек, награждённый за храбрость? Точно не отчаяние и безысходность от осознания, что вся команда противоминного катера, находившегося под его командованием, бесследно исчезла в Бермудском треугольнике, а он не смог спасти.

До сих пор в кошмарах слышит истошные крики, наполненные ужасом. Помнит, как они в одночасье замолкли, и его нутро свело от дикого страха. Какая, к чёрту, храбрость? На её месте зияли только бесконечные вопросы, терзающие душу. Как? Что произошло? Разве может такое быть, что людей просто поглотил туман?

Жмурится перед зеркалом, а когда открывает глаза, его ослепляет яркая вспышка.

— Нам не вернуться домой, коммандер, — из последних сил шепчет Ричард Диксон, его старпом. Они оба — единственные выжившие после столкновения с неизвестным феноменом в заливе Гуантанамо, теперь дрейфующие уже несколько дней в океане. — Уж лучше быстрая смерть, чем бесконечная мука.

— Даже перед лицом смерти… — Потрескавшиеся губы и жажда всё же не дают выговорить фразу командирским тоном. — Я приказываю… Отставить сомнения. Помощь уже близко, и мы спасёмся.

— Ты выжил тогда, но долго желал обменять у Смерти свою жизнь взамен на их спасение. Отпусти это решение. Забудь солнце, изранившее твою кожу. Отпусти и то, что было потом. Ты ведь хотел это забыть? И вычеркнуть?

— Ты споришь со мной, Дойл? — в неверии вскидывает руки генерал Майклсон, теряя самообладание. — Тебя приставили к награде не только за происшествие в заливе. У тебя идеальный послужной список, который…

— Мне не нужны особые почести, — перебивает генерала Коннор, впервые нарушая военную дисциплину. — Видимо, мои представления о доблести, чести и храбрости идут вразрез с представлениями Её Величества.

— Однако офицер, даже имевший непоколебимые принципы, всё-таки не смог плюнуть в лицо своему командованию и самой Королеве. Так ведь? — в беспристрастном голосе впервые прозвучало некое подобие иронии.

— Ту красную ленту с медалью на своей груди я видел всего один раз. Затем убрал в дальний ящик шкафа и подал в отставку. Жаль, что воспоминания о тех днях и пропавших без вести сослуживцах нельзя запрятать туда же.

— Ты ошибаешься… — Мужской призвук в голосе бесследно растворился, теперь елейно пел только женский. — Боль тех лет больше не вернётся к тебе. Но долгое время тот случай казался тебе самым страшным в жизни. И сейчас придётся вспомнить другой кошмар. Тот, что искалечил и изменил тебя навсегда.