Чудовища

26 — Крестная сила (Михей)

В костры мракобесов на растопку идут люди.

© Виктор Фрайда

Полонянки со связанными руками одна за другой шли впереди. Я замыкал шествие, еле волоча ноги, а сзади шагали чистокровные солдаты, то и дело подгоняя меня древками копий. Грудь и правое плечо все еще болели. Хорошо еще, что чистокровные разрешили Любаве промыть рану и туго перебинтовать.

Не с доброутробия они, супостаты проклятые, позволили рану мою врачевать. Ох, не с доброутробия. Слыхивал я, как они переговаривались, мол, энтого волосатого в Город Солнца приведем, там после всех баб на костре и сожжем. А до того пущай поглядит, как мы его вырожденок огню предавать будем.

Еще в ихнем лагере Любава отвар из трав состряпала, я выпил — хоть немного да полегчало. Хотя внутри все равно жгло и кололо, словно ножом меня резали. Пятно на бинтах поначалу было красное, а теперь стало коричневым. Хорошо. Значит, кровотечение прекратилось.

Так что же хорошего? Все равно меня ведут на казнь. На Великое Всесожжение. Да уж, хорошего мало. Проклятая черная магия. Ушастый истину глаголил, а я не верил. И все думал: где ж такое видано, чтобы гром и огонь из палок-то? А оно вон как обернулось! Значит, опять люди впали во грех изобретательства! Опять будет новая Катастрофа и гнев Господень настигнет род человеческий! А все из-за энтих ученых-колдунов проклятых!

Так почему же Он сразу не изничтожит супостатов? Почему не зарубит сии непотребства на корню? Все милосердствует, Великий. А надобно ли? Зачем позволять души христианские губить? Говаривал батюшка, в страданиях великих душа очищается. И что же мне теперь, смотреть, как Любавушку мою убивать будут?

Нет! Я невольно потянулся связанными руками к нательному крестику. Да только нащупал один обрубок. Глянул на него и вижу: остался от крестика маленький обожженный кусок деревяшки. Видать, черная магия в него угодила. Что же энто получается, черная магия сильнее крестной силы? Но почему?

Сказывают ведь, пути Господни неисповедимы. Но уразуметь сего я не в силах. Разве черные маги сильнее Господа нашего? Что же энто творится-то? Неужели люди никогда так и не преодолеют свою грешную природу? Так и не образумятся? Так и будут пытаться раскрыть Тайны Творения и играть в Богов? Но ведь люди не боги, вот получат они силы невиданные, черной магией запятнанные, сдюжат ли совладать с ними?

Шли мы так два дня и две ночи. Меня уж лихорадить начало. А на привалах Любава все травяные отвары мне готовила. Откуда только травы брала? Вот выпью, и легче становится, а она печально улыбается и по голове меня гладит. Бедняжка моя. И исхудала-то как, нас же не кормили, только воды давали. Слыхивал, как чистокровные говаривали: вырожденцев нельзя кормить, а то боги прогневаются. Что же то за боги такие, коли они велят честной люд голодом морить? Никак бесы, а не боги.

На третий день уж пришли к большущему городищу, высоким частоколом огороженному. Стали заходить чрез врата тяжелые, а там избы деревянные, высоченные, многоярусные! Сроду таких не видывал. Разве что в монастыре, токмо там каменные.

Отвели нас на просторную площадь. А посреди нее три кучи дров с хворостом да столбы. И молодец знатный на помост вышел, в длинном убранстве из шерсти краснопятного оленя и золотой шапке на голове. Воздел руки к небу и глаголит:

— Возрадуемся же, братья и сестры! Сегодня благословенный день! Послали нам боги победу в борьбе со злом и много добра в награду! Сожжем же нечестивцев во славу богов!

— Ура! — толпа закричала, и вижу, повели кого-то из наших к столбам. Привязали к каждому по бабе и давай хворост снизу поджигать.

А у меня руки связаны — даже крестным знамением себя осенить не могу. Я тех троих сразу узнал: Агафья наша, Машка да Авдотья. С детства их в нашей слободе видывал.

Бабы те горели и на всю округу голосили, больно слышать. А как утихли, крикнул я тому на помосте:

— Какие же энто нечестивцы?! Энто же такие же люди, как и вы!

Подошел ко мне тот бородатый со шрамом, у которого нос до сих пор красный, и как засветит мне со всей дури кулаком по морде.

— Мало тебе влетело?! Ишь каков! И как только не издох?!

— Вырожденцы, они таковы, — вторил ему другой голос из толпы, — их бьешь-бьешь, а они все не издыхают! Злая сила в них. Чернобожья!

Какая еще чернобожья сила? Утерся я рукавом, крови-то совсем немного из носа вышло. Видать, не так уж много ее во мне и осталось. Что ж, терять мне нечего, так что я смело им ответствовал:

— Какие же мы вырожденцы? Мы ведь такие же люди, как и вы! Разве вы не видите? А то что выглядим иначе, так что же?! Души-то у нас человеческие! Разве не сказано в Писании, что все люди — братья и сестры?!

— Нет у вас душ! — возразил бородатый, аж слюной брызнул. — Откуда у порождений Чернобога души?! Не братья вы нам! И не сестры! Вас только и можно, что убивать! Чтобы и духу вашего на земле не было!

— Что же мы вам такого сделали?!

— Вы, исчадия Чернобога, мир к Катастрофе привели! Вам за это и отвечать!

Вот так новость! Тут я и опешил. Мы-то мир к Катастрофе привели?! Так разве ж энто мы во грех изобретательства впали? Не они ли из палок своих колдовских намедни гром извергали? Ну я и полюбопытствовал:

— Так разве не ваши ученые-колдуны мир к Катастрофе привели?

— А что с ним спорить? — раздалось из толпы. — Давай его на костер, и поделом! Вон, предыдущие уже догорели.

И правда, пока мы тут спорили, там одни головешки уже остались. Вон голубчики жар лопатами сгребли да новых дров накладывают. Быстро же они!

— Нет, — возразил бородатый. — Давай его бабу на костер!

— Что?! Любавушку?! Нет!

Я попытался ударить подошедшего ратника, но получил такого тулумбаса в живот, что сложился вдвое и повалился на землю. А энти сверху давай меня ногами бить.

Всю жизнь я праведно жил: не воровал, не убивал, чужой жены не желал. Все предписания выполнял. С колодцем лишь нехорошо получилось. Неужто энто все мне из-за него? Я же в монастыре епитимью на себя принял!

И вот лежу я в луже собственной крови, один глаз не видит. Вторым только немного вижу, как Любава на костре горит. Как же так? Почему черная магия сильнее крестной силы? Окровавленными пальцами кое-как нащупываю то, что от крестика осталось, срываю его и бросаю в лужу крови. Тут меня беспамятство и накрывает.