Миланский вокзал

* * *

Я всегда притворялся. Всегда лгал. Всегда, с детства. Я был хорош в этом. У меня это выходило легко и спонтанно.

И это было необходимо, потому что, как очень скоро понял, я был не таким, как все. Я не думал так же, не чувствовал того, что чувствовали они. Если я не хотел, чтобы меня раскусили, мне нужно было притворяться, надевать маскировку, позволяющую мне оставаться незамеченным.

На самом деле это было нечто большее. Я считал себя не только другим, я был на порядок выше всех. Во мне всегда коренилось глубокое убеждение, что других не существует. По крайней мере, таких, как я. Между мной и остальным человечеством я ощущал такое же расстояние, которое отделяло меня от животных или вещей. Я думал, что я – единственный экземпляр такого рода.

По отношению к окружающим я ничего не чувствовал. В лучшем случае они вызывали во мне презрение и смутное отвращение. В подавляющем большинстве людишки были слабыми, трусливыми и неумелыми, неспособными освободиться от оков закона и морали.

В частности, я презирал своих скромных и преданных родителей, посредственных и незначительных, смирившихся со своей бедностью. Я до смерти ненавидел достойную нищету, в которой они обрекли меня расти, и мне не потребовалось много времени, чтобы понять, какой должна быть моя цель в жизни: подняться в обществе, завоевать престиж и власть.

Я бы всецело посвятил себя достижению этой цели. Я преследовал бы ее неустанно, без колебаний и страха, любой ценой, любыми способами. Я подавил бы все остальные порывы, я не позволил бы себе ни отдыха, ни отвлечения. Много лет спустя эта линия поведения, отмеченная яростной самодисциплиной, принесла мне прозвище Монах.

В этом мне очень пригодился мой талант к выдумке и лжи. Я понял, что это не просто маскировка. Это было мощное оружие, к которому я прибегал, чтобы влиять на людей и манипулировать ими, получая от них столько, сколько мне было нужно.

Мои родители, люди очень религиозные, отправили меня в семинарию и мечтали, чтобы я принял обеты. Это было единственное их решение, с которым я был согласен. В учебе я преуспел и, несмотря на то что не верил в Бога, смог в совершенстве имитировать пыл веры. Я бы стал священником и поднялся по церковной иерархии, пока не стал бы кардиналом, если не Папой.

Идея носить сутану мне нравилась – в конце концов, это была всего лишь еще одна маскировка, – и безбрачие меня не пугало. Напротив, я обнаружил, что у меня есть явная склонность к покаянию и умерщвлению плоти. От воздержания и поста я вскоре перешел к использованию власяниц, а затем к самобичеванию. При моей физиологической неспособности испытывать эмоции страдание было единственным наказанием, которое я мог причинить себе по собственному желанию. Самоуничижение помогало мне совершенствовать контроль над собой, пока он не стал абсолютным.

Однако во время службы в армии я передумал и недолго думая решил пойти в полицию. Священники и полицейские в целом не такие уж разные. Они носят униформу и имеют дело с грехами, признаниями и наказаниями. Им предоставлена власть над жизнью людей. Однако вторые осуществляют юрисдикцию над телами, а не над душами. И для меня, не верившего в душу, это была гораздо более осязаемая и реальная власть.

Когда в начале своей карьеры, будучи молодым инспектором, я встретил Альберто Меццанотте вскоре после его перевода в Милан, я сразу понял, что он обладает необычными качествами и что быть рядом с ним – мой лучший шанс пробиться в рядах полиции. Я постарался понять, какими качествами должен обладать человек, чтобы понравиться ему, и превратил себя в его идеального лейтенанта. Я играл эту роль так долго, что почти убедил себя, что я действительно такой. Благодаря славе, которую я приобрел в «трех мушкетерах», и сети связей, созданной мною за это время, я начал свое неудержимое восхождение к вершине командования корпусом, раздавая услуги и требуя взаимности, торгуясь и интригуя, льстя и угрожая, пока не стал номером два в миланской полиции. Назначение на должность квестора было уже в пределах моей досягаемости, оставалось только стремиться к должности начальника полиции. Я был в шаге от того, к чему стремился. Вернее, к чему, как мне казалось, я стремился.

Все изменилось в дождливую ночь, когда у моей двери появилась Ванесса Фабиани, промокшая и дрожащая, разрушив всю мою уверенность.

Когда я впервые встретил ее – более десяти лет назад, во время облавы в подпольном кабаке, – мне хватило одного взгляда, чтобы понять, что мы с ней одинаковы. Ее девственный вид был всего лишь маской. Она притворялась, как и я. Она могла одурачить всех остальных историей о наивной и невинной девице, вынужденной заниматься ненавистной ей работой, чтобы расплатиться с долгами отца, но я на это не купился. Она была именно там, где хотела быть, и делала то, что хотела.

До тех пор одиночество никогда не давило на меня. Я умел лишь симулировать дружбу, как и многие другие чувства – стыд, раскаяние, вину, – и не понимал, что такое любовь. Женщины меня не интересовали, я считал их источником отвлечения, ненужной тратой времени и сил. В Ванессе – первой подобной женщине, которую когда-либо встречал, – я увидел идеальную спутницу жизни. С ней, и только с ней, я мог бы быть собой.

К сожалению, она меня не узнала – и, позволив себе увлечься внешностью, предпочла меня Томмазо Карадонне, убежденная, что он гарантирует ей лучшую жизнь, чем та, которую я мог ей предложить. Сразу же после любви я испытал боль, которая всегда ходит с любовью рядом.

Это был единственный раз, когда я замешкался. Но быстро восстановил контроль и продолжил свой путь. В этом мне очень помог хлыст, к которому я прибегал так, как не прибегал уже давно. Ей потребовалось двенадцать лет, но в конце концов Ванесса поняла, что совершила ошибку, и, раскаявшись, пришла ко мне. В тот вечер она в слезах сказала, что я тот самый мужчина, который ей нужен. Мы начали тайные отношения, обнаружив, что в сексе оба любим смешивать удовольствие с болью. Ванесса действительно была моей второй половинкой. Теперь, когда мы наконец нашли друг друга, я больше не был один.

В этот момент мои взгляды кардинально изменились. Власть и карьера потеряли значение, которое некогда имели в моих глазах. Мы начали фантазировать о том, чтобы сбежать вместе и начать новую жизнь где-то еще. Для этого, однако, нужны были деньги, гораздо больше, чем я мог заработать, служа в полиции. Ванесса любила роскошь и сразу дала понять, что не оставит своего мужа ради прозябания на задворках жизни. Что касается меня, то я хотел предложить ей только самое лучшее и согласился, что мы не сможем в полной мере наслаждаться жизнью без достаточных средств.

Однажды Ванесса принесла мне дневник своей бабушки по отцовской линии, который нашла, роясь в старом сундуке при расчистке подвала в доме своих родителей. Она дала мне прочитать несколько страниц, на которых женщина рассказала, как ее муж, Гвидо Фабиани, вскоре после окончания войны признался ей, что вместе с сообщником провернул крупное дело. Оба они, будучи членами фашистского ополчения, украли и спрятали чемодан, полный украшений и драгоценных камней. Им еще не удалось его вернуть, но Гвидо обещал жене, что как только это произойдет, они разбогатеют и их жизнь изменится навсегда. Однако потом он погиб – насколько я мог судить, в результате сведения счетов, – и больше о награбленном ничего не было слышно.

Я решил, что эта история достойна продолжения. Мне не составило труда разыскать партнера деда Ванессы, Тито Кастрилло. Я выяснил, что он еще жив, и навестил его в доме престарелых, где он жил, из предосторожности назвав в регистратуре вымышленное имя. Старик был прикован к инвалидной коляске и немного неадекватен, но дело о краже драгоценностей все еще прочно сидело в его памяти. Это было его самое большое сожаление, отравившее все существование старого фашиста. Он рассказал мне все: в июне 1944 года, во время погрузки поезда, направлявшегося в Освенцим, еврейский ювелир наивно предложил ему и Гвидо Фабиани чемодан, полный драгоценностей, в обмен на спасение для себя и своей семьи. Они выхватили чемодан из его рук, затем избили старика и бросили в один из товарных вагонов. Опасаясь, что чемодан будет реквизирован эсэсовцами, ополченцы спрятали его в подвале Центрального вокзала. Впоследствии в результате целого ряда казусов Гвидо не смог вернуться, чтобы забрать его. Когда же наконец появилась возможность сделать это – сразу после войны, – чемодана там, где они его оставили, больше не было. Пока друзья искали его, они услышали в туннелях детскую песенку. Грязная, оборванная девочка напевала ее, неся на себе часть драгоценностей. Они побежали за ней, но девочка вместе с мальчиком постарше исчезли в туннелях. Уходя с намерением вернуться как можно скорее, они столкнулись с антифашистски настроенными железнодорожниками, которые, узнав ополченцев, напали на них с арматурой, избив дедушку Ванессы и сломав ему позвоночник. Впоследствии Кастрилло несколько раз пытался убедить кого-нибудь другого поохотиться за драгоценностями, но никто так и не поверил его рассказу. В течение многих лет он каждый день листал газеты, ожидая прочитать новость о том, что в недрах вокзала найден клад. Но это так и не случилось.

Я поддразнил его, заявив, что тоже думаю, что это байки, и он поддался на мою провокацию. Все это было правдой, и он мог это доказать, возразил Кастрилло. В день кражи он извлек из чемодана кольцо. Камень сразу же продал, а оправу оставил себе. Он хранил ее вместе с другими памятными вещами того времени в коробке из-под обуви в своем доме, где сейчас живет его дочь.

В поисках подтверждения я под благовидным предлогом отправился к женщине. Нашел коробку, о которой говорил старик, а внутри нее – драгоценную оправу кольца. Я положил ее в карман, но дочь Кастрилло заметила это и устроила скандал, обвинив меня в том, что я обманул ее и хотел ограбить. Я попытался успокоить ее, но она продолжала трещать, что донесет на меня. Альтернативы я не увидел – и расколол ей череп статуэткой. Перед уходом убрал все следы, которые мог оставить, и инсценировал попытку ограбления, чтобы отвлечь следствие. В последующие дни я следил за успехами своих коллег, расследовавших это дело. А затем с содроганием обнаружил, что оставил на месте преступления фотографию, которая выскользнула из коробки с барахлом во время ссоры с женщиной. Но, похоже, никто не придал этому значения… Я уже начал думать, что мне все сошло с рук, когда к расследованию подключился Альберто Меццанотте, и кто знает, как ему удалось добраться до меня. Я должен был предвидеть, что если есть кто-то, кто может разоблачить меня, так это он.

В тот день, когда Альберто ворвался в мой кабинет в полицейском управлении с обвинениями, я сделал то, что умею лучше всего: укрылся в замке лжи. Я сказал ему, что все было не так, как кажется, что женщина и ее отец были пешками в гораздо более сложной и опасной игре, темном заговоре, в который были вовлечены и полицейские службы. Я пообещал, что все ему расскажу, но не здесь и не сейчас, это было небезопасно. Мысль о том, что я могу быть убийцей, так сильно расстроила Альберто, что он очень захотел мне поверить, и я воспользовался этой его слабостью. Я назначил ему встречу на следующий день на рассвете в заброшенной промышленной зоне. А там, убедившись, что он еще ни с кем не разговаривал по этому поводу, застрелил его.