Хайноре. Книга 1

Глава 3. Подельница

В Выселках они были уже ранним утром.

Нора о Выселках знала только по рассказам тятьки, а он никогда не говорил о них ничего интересного. Деревня как деревня, только народу побольше, чем в ихней, стоит недалече от большака, много тут проезжих бывает, есть с кем торговать. Он им с матушкой в лучшие времена часто с ярмарки местной гостинцы приносил — то гребешок расписной, то на зиму теплые башмаки, то Нейке резную рогатку. Интересно, откуда у северянина монеты на оружие да припасы? Что-то не видела Нора у него кошеля, да даже и поклажи какой. А ведь мог у них из дому все ценное забрать, а забрал только Нору… Странно это.

— Тебя звать-то как? — вдруг тихо спросил северянин, когда они в деревню зашли.

— Хайноре… Нора… А тебя как?..

— Это ты мне скажи.

— Чего?..

— Чего-чего, имя мне придумай давай.

— Зачем? У тебя что ли имени нет?

Рыжий сплюнул сквозь зубы, выискивая что-то глазами.

— Вашим оно едва ли по душе придет.

Ага! Ну да, кому сейчас северное имя слух не режет… Как же назвать его, как же назвать… Нейка?.. Нет! Паиска, как сына мельника?.. Нет, не пойдет ему, какой из этой оглобли Паиска… А, может, как прапрадеда ее звали? Он тоже воином был, служил короне на границах, даже дослужился до звания, но в ту пору сменился король и до прежних заслуг их семьи уже никому дела не было.

— Вурза.

— И что оно значит?

— Не твое дело, — язвительно сгримасничала Нора.

А сама, вдруг вспомнив что оно значит, смутилась и притихла…

В Выселках уже давно прокричали петухи, народ вовсю хаживал, дела свои делал, кто в скотне хлопотал, кто в лавках, кто в кузне, жизнь тут бежала ручейком, в меру спокойная, в меру бурная. А рыжий все выискивал что-то по сторонам, все щурился, раздумывал. Нора поглядывала на всякие побрякушки в лавках, на шкуры, шерсть, хотела было погладить щенка в загоне, но хозяин ударил ее по руке — мол купи, а потом наглаживай.

— Доброго утречка, сударь, — вдруг услышала она голос рыжего, обернулась — тот толкует с кузнецом, улыбается во все зубы, сверкая щербиной на месте нижнего клыка, а кузнец на него брови хмурит. — Тебе тут подсобить не надобно? Я Вурза, был кузнецом в Тарони, пока холостой ходил. Вот с женкой перебрались подальше от городов, хочу дом тут поставить, детишек завести.

— Ты о том не со мной толкуй, а со старостой, — отрезал великан с молотом.

Рыжий покивал.

— Со старостой потолкую, конечно, как же не потолковать. Но мне б работу какую, у тебя тут вижу ее невпроворот, авось сгожусь для чего.

Кузнец облокотился на балку, поглядел на северянина пристально.

— Из Тарони, говоришь? Больно говор у тебя странный.

— Дак я родом с севера Королевства. Жили там до поры, потом ушли. Оттуда и говор.

Кузнец снова оглядел северянина с ног до головы.

— Иди со старостой потолкуй, там посмотрим.

— Нора! Норка! Ты что ли? Вытянулась-то как! А тятька твой где?

К ним шел какой-то тучный бородатый мужичина, которого Нора признала не сразу. Гавар, тятькин знакомец из Пастушьего Дола, гостил у них года три тому назад. И чего он в Выселках забыл? Ягнят что ли своих на продажу привел?

Нора неловко улыбнулась, но улыбка сама собой сползла, когда северянин вдруг подошел и приобнял ее покрепче.

— А ты, друг, кем будешь и откуда жену мою знаешь? — спросил рыжий.

Гавар хохотнул, отвечая северянину его же прищуренным взглядом.

— Друг семейства, так сказать, Гаваром звать. Надо же, выдал-таки тятька тебя. А то все берег, берег, так и в девках засидеться недолго. Что, молодые, не захотели со стариками жить?

— Ну а чего нам, — заулыбался северянин, будто бы расслабившись. — Я свой дом хочу, что мне на чужих харчах сидеть. К слову, меня Вурзой звать.

— И то верно. Хороший тебе мужик достался, Хайноре, да и она девка видная, повезло тебе, Вурза. Имя знакомое какое-то… Может я тебя знаю все ж таки?

Нора закусила губу, чувствуя, как северянин вдруг крепче сжал ее бок.

— Да нет, отец, я б запомнил.

Гавар задумчиво кивал, с улыбкой осматривая Нору с ее «муженьком», щурил и без того маленькие глаза, что казалось те вот-вот выкатятся на пухлые румяные щеки. Нора вспомнила сладкие рогалики и соленый сыр, что Гавар привозил им из Пастушьего Дола, и натужно улыбнулась, чтоб тот ненароком не подумал чего не того, а рыжий ей потом не всыпал.

— Ну ладно, муженек, ты иди со старостой потолкуй, а я пока Норочку приючу. Что ей с тобой ходить, девке эти ваши разговоры скучные не сдались, так сказать.

Рыжий глянул на нее, явно сомневаясь, но Нора смолчала.

— Ну идите, конечно, почему нет, в конце концов не чужой человек. Где мне вас найти опосля?

— Иди в харчевню, у меня там комната, смогу и вас рядом на ночку-другую уложить, пока чего как. Норкин муж, мне как брат, так сказать, — хохотнул Гавар, ударив себя кулаком в грудь.

Северянин усмехнулся в ответ, приобнял Нору покрепче, да как поцелует смачно и в губы, и в шею, и шепчет: «Смотри мне, девка, не сболтни лишку».

Хайноре только неловко улыбнулась ему, и они разошлись. * * *

— Так значит тятька твой все лесом промышляет?

Нора кивнула, как можно непринужденнее, разглаживая складки на платье.

— Как дела у него идут, все с Таронью торгует или как?

— Не очень дела, зверь что-то не уродился нынче…

Гавар довлел над ней как туча, сидя при том на стуле. Комнатка у него была неплохая, видно, что не бедствует. А может… а вдруг… нет, рыжий не простит, рыжий страшный человек, нельзя, молчи Норка, молчи да улыбайся…

— Так может мне, это, навестить родичей твоих? Тут же близко, ежели по большаку, пара денечков.

— Ой да не утруждаетесь, пожалуйста, — Нора смущенно заулыбалась. — Тяжко, конечно, но справляются они, Н… Нейка помогает…

Ох, братишка… больно ей было о таком врать, больно говорить о мертвых, как о живых, больно… Врет, будто самолично их… того… Будто они с рыжим подельники… Хайноре вздохнула прерывисто, тихонько, чтоб Гавар не заметил.

— Вот как, значит, — прицокнул тот. — Ну ладно, ладно, раз уж ты так говоришь… А то я было соскучился по стряпне твоей мамки. Галушки с грибами в меду, похлебка на зайчатине наваристая. Все ж таки в наших краях такого не отведаешь. А уж какое твой тятька варил бродило!

Заулыбалась Нора. Вспомнила и мамкины галушки и тятькино бродило с кислинкой на языке. От него потом ходишь веселый, легкий, что птичка, и на душе сладостно, как от поцелуя любимого. Тятька совсем недавно перестал ей бродило водой бодяжить, сказал, мол, взрослая уже, можно и так пить. Ох как Нейка потом на нее взъелся…

— Ну а плачешь ты чего, Нора? — И впрямь… смотрит на платье, а оно все в разводах от слез. — Давай говори мне правду, что стряслось?

И Хайноре вдруг разрыдалась пуще прежнего и все как на духу выложила.

Гавар хмурился, ругался, грузно вышагивал по скрипучему полу, то за голову хватаясь, то размахивая кулаками.

— Падаль северянская! Безбожник! Чуял же, чуял сразу что мракобес он, ирод проклятый! У-у-у! Ну я ему устрою! Ты не плачь, Норочка, не плачь, будет земля им пухом, Отец на том свете теперь о них заботится, — сел Гавар на постель рядышком с Норой, погладил ее по плечам, заговорил ласково: — А тебя я пристрою, не бойся, миленькая, все сладится у нас. Дом у меня большой, хозяйство приличное, а бабы в доме не хватает. Как жена померла в том годе, так я еще и не женился по новой, а наследники то нужны, сама понимаешь…

Нора вся съежилась от чего-то, сжалась, глядела на Гавара исподлобья. Не хотела она замуж за него… старый уже, совсем неладный… как вообразишь такого на себе, так сразу дурно становится… Тут она и вовсе пожалела, что все ему рассказала. Встала, слезы утерла…

— Не нужно так, пожалуйста. Не хорошая я жена, порченая, без приданного, нищенка, еще и северянином помеченная, негоже такому видному человеку до потаскухи опускаться…

— Да что ж ты наговариваешь на себя, глупая, брось! Это ж не ты под северянина легла, это ж он тебя силой взял, черт окаянный, ух я ему! Невиновная ты, а Отец Всесоздатель все видит, все понимает, и я понимаю…

Норе вдруг совсем страшно стало. И ведь неплохо же это, стать женой человека состоявшегося, богатого, не пропадет с ним, с голоду не помрет, ну а старый что… ну потерпит, рыжего же терпела… Но отчего ж ей под варваром и убивцем, пусть и ладным, приятнее оказаться, чем под честным человеком в годах?.. Устыдилась Хайноре самой себя, заругалась последними словами, точно же потаскуха, точно же дрянь… осквернил ее бес рыжий, мысли дурные в голову посеял… он все виноват, он! Пускай Гавар его прирежет, задушит как скотину, пускай отомстит за них за всех! Может тогда она от бесовского влияния очистится… в приоратку сходит, снова Отцу поклонится, больше не будет с солнцем разговаривать, честной женщиной станет, за честного человека замуж выйдет и честных детишек нарожает, пущай так и будет.

Вот как они с Гаваром порешили. Пускай, значит, Норочка сидит на постели, а как только этот мракобес, так сказать, окаянный явится и в дверь постучится, так она скажет голоском своим соловьиным: «Заходи, родной». Гавар тем временем за дверью схоронится, и как только пес северянский зайдет, он сзаду на него накинется. Рука у пастуха, так сказать, тяжелая, как приладит ею негодяю по виску, так тот сразу наземь и рухнет. Меч у Гавара тоже был, на лихой дорожный случай, да только не убивцы же они какие, чтоб вот так вот без суда… Свяжем, а потом за стражей Тароньской пошлем — пущай забирают, все по закону делают.

Нора кивала и слушала, раздумывала уже как хозяйством мужненым будет распоряжаться, как ей все завидовать будут, как станет самой богатой в Пастушьем Доле. Пригляделась она к Гавару, как тот мостится тушей своей меж дверью и стеной, дак вроде и не такой уж старый, седины совсем чуточку, борода густая мясистую шею прячет, а брюхо… ну так тятька к своим годам тоже брюхо знатное наел, это, можно сказать, гордость.

И вроде бы смирилась она уже с судьбой такой, как дверь без стука отворилась.

— Ну, со старостой я… Ах ты сука!

Не успел Гавар кулак свой тяжелый обрушить, как северянин раз и отскочил! А сам пастух как завалится вперед, а рыжий как прыгнет на него, как скрутит, гибкий, увертливый, что змей. Нора вскрикнула, с ногами на кровать вскочила, а эти двое давай бороться и пыхтеть, один душит, другой рвется, кулаками как молотами в разные стороны машет, да без толку. А потом рыжий как рыкнет, как сожмет со всей силы, Гавар глаза закатил, посинел и хрусть! сразу обмяк. И уже не Гавар это был, а мешок бездыханный, сломанная кукла… Рыжий разжал руки, и тело грузно рухнуло на пол.

Он смотрел на нее, страшно глазами вращая, дышал часто и громко, как загнанный зверь, и чувствовала Хайноре, как сама, точно мертвая, на постель оседает.

— Что ж ты, дура, наделала…

— Я?..

— Ты! Молчать надо было, молчать! Ну давай сюда язык, сука ты такая, не снадобится больше…

Хайноре тут же слетела с постели, упала ему прямо в ноги, ухватила за сапог, прижалась.

— Не хотела! не хотела, прости! прости дуру, не буду так больше, ни за что не буду, никому не скажу, прости, прости, прости! он сам! сам спросил, сам догадался, я не хотела говорить, не хотела, не калечь, молю тебя, молю! что скажешь, все, что скажешь сделаю!..