Нетерпение сердца

Мэри задумчиво натягивает одеяло до подбородка.

— Он сюда не сунется, пока здесь Дамблдор.

— Сам — нет. Но шпионов у него полно. Люди охотно предают ради денег и славы.

…Она просыпается утром, и часы показывают девять; Северуса рядом нет, и на столе лежит короткая записка. Мэри читает ее, натянув рубашку через голову: «Отвратительно спал без подушки, но не смог тебя разбудить». Улыбаясь, она кидает записку в еще горячие угольки камина. Никто не должен знать о том, что их что-то связывает. И, подумав, что домовики могут прийти убираться, она проскальзывает обратно в свою крошечную спальню. Годрик встречает ее радостным вилянием хвоста, и Мэри вдруг громко смеется, вспомнив перекошенное от злости лицо Филча при виде Годрика. Он вопил так громко, что пришлось улаживать этот вопрос через Дамблдора, которому щенок пришелся по душе.

Одевшись, Мэри садится за стол и вчитывается в работы, написанные вчера. Кто-то из третьекурсников даже нарисовал иллюстрации к своим определениям, и Мэри решительно ставит почти всем «Превосходно». Сегодня у нее пятый курс, а потом — совещание у Дамблдора, на которое совсем не хочется идти. Впрочем, Сириуса там не будет: директор отправил его домой, так что им вчетвером, считая Люпина, предстоит снова ломать голову над безопасным способом уничтожения крестража.

Перед тем, как выйти из спальни, Мэри достает из кармана маленький медальон и, раскрыв, долго разглядывает молодое лицо своей бабушки. Как та была молода однажды! И как быстро летит время…

Регулус

Сириус скрещивает на груди руки, глядя на Лили исподлобья. Щетина на подбородке и щеках добавляет брату несколько лет, и мать уже предлагала ему привести себя в приличный вид, но Сириус только махнул на нее рукой.

— Не знаю, чем именно вы там занимаетесь, но считаю это опасным и недальновидным, — мать складывает «Пророк», и Кричер тут же уносит его в библиотеку. — У тебя дите малое на руках, мужа нет. Что с тобой случится — ребенка куда? Думаешь, я его тут оставлю?

Гарри отпихивает ложку с яблочным пюре, словно вторя ее словам. Лили сердито трясет головой:

— А что мне остается, если Дамблдор никуда не спешит?

Сириус внезапно выдает, уставившись в потолок:

— Мать права.

Они обе поднимают на него удивленные и непонимающие глаза, и Сириус тут же взмахивает руками, чуть не расплескав апельсиновый сок.

— Ты знаешь, Лили, что я за тобой — в огонь и воду, хоть в самый ад, но Гарри не может остаться без защиты, а Гриммо хоть и защищено самой разной магией, но если этот урод сюда заявится…

— Ему придется иметь дело со мной, — мать поджимает губы. — Я всегда была на стороне тех, кто защищает чистую кровь, и не скажу, что передумала. Но чистота крови должна поддерживаться, а этот человек убивает всех без разбора, своих и чужих. Так и чистокровных магов не останется, как когда-то старая англосаксонская знать погибла при вторжении Вильгельма.

Регулус пожимает плечами, наблюдая за Лили. Он знает, что она не отступит, и сам считает, что нужно быстрее расправиться с крестражами, быстрее отомстить за Марлин. Она все еще снится ему иногда. И ему все время кажется, что у него осталось мало времени. Странное, навязчивое ощущение преследует его по пятам и не отступает.

— Он убьет тебя, — произносит Сириус, не поворачиваясь к матери.

— Не думаю, что тебя это сильно огорчит, — язвительно отзывается та, пригубив вино.

— Взаимно, не правда ли? — Сириус ухмыляется, и Лили тут же закатывает глаза, но Регулус внимательно наблюдает за лицом матери. Ее ресницы едва заметно вздрагивают.

— Нет, не взаимно. Я не желаю смерти никому из моей семьи, и ты не исключение, олух бестолковый. Ты пошел в своего дядьку, в Андромеду, черт знает в кого. Но упрямство у тебя от меня, и мне это нравится. Вы придумали, какие ингредиенты вам еще нужны?

Лили быстро достает из кармана смятый лист пергамента. Они с матерью делают вид, что не знают, кто из них кто, и это слегка облегчает ситуацию. Матери скучно, она давно живет одна в огромном доме, и присутствие Гарри ее немного забавляет.

— Васильки, наперстянка, ребра кролика, глаза совы.

Мать морщится, но хлопает в ладоши, и Кричер тут же появляется рядом.

— Собери нужные ингредиенты, эльф, — она тяжело поднимается со стула и, подойдя к Гарри, берет его за руку. — Пойдем, я покажу тебе твои любимые серебряные кубки.

Гарри хватает ее липкими пальцами и покорно идет, оглядываясь на Лили. Та только шлет ему воздушный поцелуй, но в глазах ее мелькает тревога.

— Чтобы она со мной так возилась, — фыркает Сириус и залпом допивает сок.

В гостиной повисает тишина.

Северус

Отец улыбается, когда Северус заходит в палату и садится напротив, накинув на плечи тонкий белый халат. Удивительно, что отец действительно рад его видеть. Никогда за прошедшие годы он не чувствовал этой радости. Наверное, для этого стоило повзрослеть.

— Как дела у матери?

— Нормально. Вчера ездила в Косой переулок, купила себе новую шляпку. Даже не знаю, что на нее нашло. Ее никогда не интересовали вещи.

Отец усмехается.

— Она почувствовала, что такое свобода. Сначала на нее давила семья, потом — я со своим нищенским заработком, а теперь она может делать что хочет. На работу, что ли, устроилась, или ты деньги даешь?

Северус вспоминает мать в большом белом переднике за прилавком «Сладкого Королевства».

— Помогает временно в кафе. Пап… — Северус торопливо скрещивает пальцы. — Ты должен пообещать, что выздоровеешь. Я уже представил, как мы будем сидеть в том яблоневом саду все вместе: ты, я и Мэри. Может быть, мама. И пить яблочный сидр.

Тот медленно кивает, потом задумчиво переводит взгляд на окно. За грязным, с потеками, стеклом не чувствуется дыхание весны, а она уже близко: в голубом небе, в набухших почках, в розовых и голубых гиацинтах, что цветут в теплицах у Стебль. Отец поворачивается к нему и похлопывает его по ладони.

— Моя жизнь все равно прожита не зря, — произносит он печально, но глаза улыбаются. — Я уже думал, что в ней только темнота и нищета, безысходность и боль, когда вдруг появился ты — взрослый человек — и переступил через себя. Протянул мне руку, а рядом с тобой появилась эта чудесная девочка Мэри, и все встало на свои места.

Перед глазами проносятся моменты позапрошлой ночи, и Северус отводит взгляд.

— Я горжусь тобой, — отец снова касается его руки. — Я все еще не понимаю тебя до конца, всю эту магию, и школы, и движущиеся фотографии, но я теперь вижу, что все это — не зло, что у тебя просто свой путь. Жаль, что долгое время я был слеп. Я никогда не жил по-настоящему, все откладывал на завтра, думал, что там будет лучше, а лучше не наступало. Отказывал во всем себе и твоей матери, не смог даже выбить приличную должность, потому что никогда не видел себя на ней. Не повторяй этих ошибок, Северус, всегда думай о себе хорошо и следуй тому, что действительно хочет твое сердце: не вопреки, не в доказательство, а по желанию. И тогда ты точно не окончишь свою жизнь в вонючей больнице среди бомжей и бедняков.

Северус кивает, против воли разглядывая лицо отца: теперь чуть одутловатое, болезненно-желтое, совсем неживое. У него снова встает ком в горле.

— Мне пора на анализы, — произносит он глухо. — Завтра увидимся, пап. Если разрешат, то операцию назначат уже на субботу. Я принес тебе немного фруктов, больше ничего не разрешают.

— Волшебных?

Северус усмехается.

— Волшебных.

Следующие два часа он снова переходит из кабинета в кабинет и, получив полное подтверждение о возможности стать донором, незаметно трансгрессирует из больницы в Хогсмид. Мать встречает его около «Сладкого королевства», и руки ее испачканы сахарной пудрой, а угрюмые глаза немного тревожны.

— Все в порядке.

— И слава Мерлину, — она поворачивается к нему спиной и толкает дверь в кафе. — У Мэри как дела? Как Годрик?

Северус закатывает глаза. Чертов щенок! Он уже порвал две его мантии и обслюнявил третью, сожрал работу второкурсника, которому пришлось поставить «Выше ожидаемого», а потом оставил лужу около ботинок. Мэри защищала его так отчаянно, что Северус сдался.

— Отвратительно, — произносит он мрачно. — Хорошего вечера.

Отец сказал, что он повзрослел, и это, наверное, действительно так. Уметь признавать свои ошибки, понимать, что сам прятал себя в несуществующем мире, прийти к тому, кого ненавидишь — это и есть шаг вперед. Никогда не поздно его сделать, самое главное — успеть.

Мэри еще ведет последнее занятие на опушке Леса, и Хагрид присматривает за ней, что-то записывая в толстый блокнот. Шестикурсники, продрогшие от весенней прохлады, кутаются в шарфы, и на их лицах проступает очевидное нетерпение. Да, фестралы — это, конечно, замечательно, но их видят не все.

— Как быстро они летают? — Джонсон, дуя на пальцы, указывает на черные крылья. У нее прошлым летом умерла бабушка. — Десять, шесть миль в час?

Мэри задумчиво поводит плечом. Математика — не ее сильная сторона, и это почему-то забавляет Северуса. Какой он был бы дурак, если бы не позволил себе поддаться тому чувству, что притянуло его к Мэри! Но она в опасности, и в огромной. Он играет роль убедительно, но Пожиратели рыщут по всему городу и за его пределами, и в Хогсмиде они были совершенно точно.

— По милям не скажу, — Мэри переступает с ноги на ногу. — Но достаточно быстро.

Северус хмыкает. Единственный минус в его отношениях с Мэри — это трудность сдерживать чувства. Раньше он ощущал себя лет на сорок, был вещью в себе, равнодушным и замкнутым, не хотел ничего и никого. Теперь все его естество отчаянно напоминает, что ему все-таки двадцать два, и с этим невероятно трудно бороться.

— Примерно тридцать, мисс Джонсон.

Мэри улыбается уголком рта.

— Всех отпускаю, — произносит она быстро, взглянув на наручные часики. — У вас на две минуты больше, чем у других курсов, чтобы добежать до Большого зала.

Они оставляют Хагрида наедине с блокнотом и неторопливо идут к замку. Северус подавляет в себе желание взять Мэри за руку, но кажется сам себе ледяной статуей, которая понемногу тает, и это плохо. Сердце бьется сильнее, пальцы реагируют на прикосновения, про тело он вообще молчит. Плохо это лишь потому, что опасно. Пока война, а он на обеих ее сторонах, все в нем должно оставаться ледяным.

Северус украдкой смотрит на Мэри. Что она чувствует к нему? Не любовь, наверное. Им некогда влюбляться. Просто влечение? Он думает о том, что его никто еще не любил. Ни мать, ни отец, ни Лили, и если бы Мэри… Но не слишком ли она хороша для него? Он и сам до конца не понимает своих ощущений, только знает, что это — другое, не то, что он испытывал к Лили, но он уверен, что влюблен. Ему нравятся ее волосы с золотинками, и ее глаза, и то, как она улыбается, и ее маленькие руки — все! Такого не бывает, когда кто-то просто нравится. Это — глубже. Просто сейчас им все время некогда разбираться в себе, ни ему, ни ей. Все происходит на бегу.

— О чем ты думаешь? — спрашивает она тихо.

— О тебе.

Ее щеки едва заметно розовеют.

— А именно?