Золотая чаша

– Я как будто понимала даже лучше, чем они сами, что их заставляет…

– Что их заставляет?.. – подсказал полковник, поскольку Фанни вдруг умолкла.

– Что заставляет князя и Шарлотту относиться ко всему этому именно так, а не иначе. Очень возможно, им было довольно трудно понять, как к этому нужно относиться. Можно даже сказать в их защиту, что они это поняли далеко не сразу. Но сегодня, говорю тебе, – продолжала она, – я словно вдруг каким-то ужасным образом начала видеть их глазами.

При этих словах Фанни вскочила, словно желая отряхнуться от столь противоестественного явления. Но она осталась стоять на слабо освещенной лестничной площадке. Полковник, неизменно сухощавый и поджарый, с характерной белизной горных снегов в области галстука, жилета и воротника рубашки, наблюдал за женой, и оба они в этот поздний час, посреди притихшего дома, могли сойти за парочку авантюристов, которых носит по всему свету и которые в трудную минуту решились искать себе полночного пристанища в каком-то Богом забытом углу. Взгляд Фанни машинально скользил по картинам и безделушкам, чересчур обильно украшавшим стены лестницы и площадки и в силу долгой привычки уже не способных вызвать ни приязни, ни сожаления у своих владельцев.

– Я вполне могу вообразить, как все у них получилось, – сказала Фанни. – Понять это очень легко. Но я не хочу оказаться неправой, – воскликнула она тут же. – Ни в коем случае не хочу оказаться неправой!

– Ошибиться, ты хотела сказать?

Ничего подобного! Она прекрасно знала, что хотела сказать.

– Я никогда не ошибаюсь. Но – мысленно – я совершаю преступления. – Она заговорила с большим чувством: – Я – ужасный человек. Иногда мне как будто становится безразлично, что я сделала или о чем думаю, воображаю, чего боюсь, с чем смиряюсь. Когда я чувствую, что сделала бы то же самое снова, что я и сама способна совершить что угодно!

– Дорогая! – вставил полковник, перебивая ее пылкую речь.

– Да, если бы ты довел до того, что во мне проснется моя «натура». Но, к счастью для тебя, до этого пока ни разу не доходило. Но я ни в коем случае не хочу защищать их или оправдывать, – объявила она внезапно.

Ее собеседник призадумался над этими словами.

– От чего же их защищать? Ведь ты, похоже, окончательно уверилась, что они ничего предосудительного не совершили.

Фанни слабо встрепенулась.

– Просто я неожиданно испугалась. То есть встревожилась: вдруг Мегги что-нибудь такое подумает.

– Но ведь, по твоим словам, вся суть как раз в том, что Мегги ничего такого не думает?

И снова Фанни ответила не сразу.

– В этом совсем не «вся» суть. Я вообще уже не знаю, можно ли тут увидеть «всю» суть. Столько всего носится в воздухе…

– Ах, в воздухе! – суховато вздохнул полковник.

– Но ведь то, что носится в воздухе, рано или поздно всегда спускается на землю, правда? А Мегги, – продолжала миссис Ассингем, – очень своеобразная девочка. Раз уж я сегодня столько всего увидела нового для себя, то и ее увидела тоже как-то по-новому, сама толком не знаю, почему.

– Почему бы это? – И так как жена промолчала: – Были какие-то признаки? Она держалась не так, как обычно?

– Она всегда необычная, настолько не похожа на других, что трудно было бы заметить, если она вдруг станет не похожа на саму себя. Но глядя на нее, – заметила Фанни после короткой паузы, – я начала по-другому о ней думать. Она отвезла меня домой.

– Домой, сюда?

– Сперва на Портленд-Плейс. Захватила меня с собой, уезжая от отца; она ведь иногда все-таки оттуда уезжает. Это чтобы нам с ней не расставаться подольше. Но она не отпустила экипаж и после того, как угостила меня чаем, сама приехала со мной сюда. Тоже чтобы подольше побыть вместе. Потом отправилась домой, хотя я передала ей записку от князя о том, что они с Шарлоттой собираются приехать, если успеют, на Итон-сквер к обеду, и Мегги предлагалось тоже остаться. Ты же знаешь, у нее там все есть, одежда и прочее.

На самом деле полковник этого не знал, но постарался проявить понятливость.

– Ты хочешь сказать, у нее нашлась бы смена одежды?

– Двадцать смен, если угодно. В сущности, Мегги наряжается для своего отца не меньше, чем для себя или для мужа. И всегда так было. У нее есть своя комната в доме, совсем как до замужества, и точно так же у малыша там имеется вторая детская, и миссис Нобль, приезжая с ними, чувствует себя там совершенно как дома. До такой степени, что если бы Шарлотта захотела пригласить каких-нибудь своих подруг, ей было бы попросту негде их разместить в собственном доме.

Это Боб Ассингем вполне мог оценить, ибо ему и самому приходилось прилагать немало усилий, чтобы размещать у себя гостей с наименьшими затратами.

– Мегги с ребенком настолько там распространились?

– Мегги с ребенком настолько там распространились.

Ну-ну, подумал полковник.

– Действительно, довольно чудноW.

– Вот и я о том же толкую. – Фанни, видимо, была благодарна за удачно подсказанное слово. – Я больше ничего не говорю, но это определенно «чудноW».

Прошла минута, прежде чем полковник уловил скрытый смысл ее слов.

– «Больше»? Что же тут может быть «больше»?

– Могло быть так, что она несчастна, вот и утешается по-своему. Потому что, будь Мегги и в самом деле несчастна, – рассуждала миссис Ассингем, – именно так она и стала бы утешаться. Но как может она быть несчастной, ведь, я абсолютно убеждена, она по-прежнему обожает своего мужа?

Полковник позволил себе слегка раскинуть мозгами.

– Ну, раз уж она так счастлива, в чем тогда дело, скажи, ради бога?

Жена так и вцепилась в него:

– Значит, по-твоему, она все-таки втайне страдает?

Но Боб Ассингем только развел руками:

– Дорогая, тебе лучше знать. Я тут ничего не могу предположить.

– Какой ты гадкий! – Судя по ее тону, подразумевалось, что обычно он не настолько гадкий. – Ты сам признал, что все это «чуднó».

И снова ей удалось ненадолго удержать его внимание.

– А что, Шарлотта жаловалась на нехватку места для своих гостей?

– Нет, насколько мне известно, ни единым словом. Это не в ее привычках. Да и кому бы она стала жаловаться? – прибавила миссис Ассингем.

– Так ведь ты всегда у нее под рукой?

– Ах, я! Мы с Шарлоттой в последнее время… – Она умолкла, давая понять, что эта страница закрыта и говорить тут больше не о чем. – И все-таки, видишь, я отдаю ей должное. Я все больше и больше понимаю, какая она необыкновенная.

На лицо полковника легла тень, словно эхо от звука этого эпитета.

– Если все они вместе и порознь такие необыкновенные, почему бы нам не умыть руки, и ну их совсем?

Но Фанни отреагировала так, словно нынешние их заботы были слишком реальны для столь неуместного возвращения к легкому тону. Грозно сверкающие глаза ясно указывали на состояние нервной системы миссис Ассингем, и полковник поспешил отступить, нащупывая более твердую почву. Прежде он говорил с точки зрения простого человека, но теперь ему следовало стать чем-то большим.

– Ну, тогда у нее, то есть у Шарлотты, всегда под рукой имеется муж?..

– Пожаловаться мужу? Да она скорее умрет!

– О! – И лицо полковника Ассингема вытянулось при одной мысли о подобной крайности. – Ну, тогда у нее есть князь?

– О, в таких делах он не в счет.

– А я-то думал, из-за него как раз весь сыр-бор разгорелся.

Но миссис Ассингем во всем умела находить тонкие различия.

– Он не тот человек, которому можно надоедать с жалобами. В этом-то все и дело: она никогда, ни под каким видом не станет ему надоедать. Кто-кто, но уж никак не Шарлотта!

И Фанни привычным жестом тряхнула головой, словно воздавая дань восхищения величию духа миссис Вервер, – никто другой, пожалуй, не отмечал столь красноречиво редкостные достоинства этой выдающейся леди.

– Ага, только Мегги! – К этим словам полковник присовокупил тихий булькающий смешок. Но ему снова не удалось застать жену врасплох.

– Нет, не только Мегги. Очень многие люди в Лондоне надоедают ему, да и неудивительно!

– Стало быть, Мегги всего-навсего надоедает больше других? – Но полковник тут же позабыл свой вопрос, пораженный другой мыслью, чье зерно незадолго перед тем заронила в его мозг миссис Ассингем. – Ты тут говорила, что они, мол, должны были вернуться к обеду, «если успеют». Значит, ты считаешь возможным, что они до сих пор не приехали?

По этому вопросу Фанни явно чувствовала свою ответственность, но этого, как видно, оказалось недостаточно, чтобы удержаться от обсуждения интересной темы.

– По-моему, теперь уже ничего нельзя считать невозможным для них, при их исключительно честных намерениях.

– Честных намерениях? – критически повторил полковник слова, которые и впрямь звучали несколько странно.

– При их ложном положении. Это, в сущности, одно и то же. – И Фанни продолжала, восполняя решительностью недостаток логики: – Например, как я понимаю, очень может быть, что они еще не приехали.

Полковнику оставалось только подивиться, как же она все это понимает.

– Может быть, они куда-нибудь дернули вдвоем?

– Может быть, просто заночевали в Мэтчеме. Может быть, оба дали телеграмму домой, уже после того, как мы с Мегги расстались. Один бог знает, что они могли сделать! – Вдруг Фанни еще больше воспламенилась, словно внутри у нее сработала некая спусковая пружина, и взволнованные чувства вырвались наружу невнятным горестным воплем: – Что бы они там ни сделали, я этого никогда не узнаю. Никогда, никогда! Потому что не хочу, и ничто меня не заставит! Пусть делают, что хотят. Но я так старалась, чтобы им всем было лучше!

Она выкрикнула последние слова, не в силах сдержать дрожь в голосе, и тут же хлынули слезы, хотя Фанни во время своей вспышки отвернулась от мужа, как будто желая скрыть их от него. Она направилась в неосвещенную гостиную. Как раз перед тем полковник поднял здесь штору, и в комнату просачивался слабый свет уличных фонарей. Возле этого окна и остановилась Фанни, прижавшись лбом к стеклу. Полковник с вытянувшимся лицом смотрел ей в спину, не зная, на что решиться. Возможно, он прикидывал, до какой степени его жена успела запутаться в делах этих людей помимо того, что было ему уже известно. Но услышать, как она плачет и в то же время отчаянно силится подавить рыдания, – этого полковник не вынес. Обычно она не сдерживала слез, и в таких случаях все было гораздо легче. Боб Ассингем подошел к жене, обнял за плечи, привлек ее голову к себе на грудь. Она всхлипнула, но не отстранилась. Постепенно терпеливая ласка полковника успокоила ее. Как ни странно, этот маленький всплеск эмоций не положил конец разговору. Внезапный взрыв чувств Фанни словно открыл какие-то новые горизонты, и между мужем и женой как будто что-то прояснилось, хотя ни слова больше не было сказано. Несколько минут они смотрели сквозь затуманенное окно, выходящее в мир человеческих бедствий и забот; через это окно падал бледный луч света, играя на хрустале и позолоте, на всей пышной, цветастой обстановке гостиной миссис Ассингем. То, что только что произошло между ними – и ее полный муки крик, и его изумление, и его доброта, и главное, несколько мгновений их общего молчания, когда они словно погрузились, взявшись за руки, в то таинственное озеро, по которому, как мы уже имели случай намекнуть, Фанни прежде плавала в одиночку, а полковник лишь наблюдал, стоя на берегу, – все это было прекрасно, потому что теперь они могли разговаривать по-настоящему, потому что оформилась наконец некая прочная основа. В чем же состояла эта основа, как не в том, что князя и Шарлотту необходимо спасти – насколько можно спасти людей, которым, как Фанни продолжала твердить с непоколебимой убежденностью, ровным счетом ничего не угрожает? И это само по себе каким-то образом их спасало, с точки зрения Фанни, – так уж устроен женский ум. Полковник теперь обращался с нею очень бережно, как бы давая знать, что усвоил подсказку, а большего ему и не требовалось. Это оставалось совершенно очевидным даже тогда, когда Боб Ассингем снова завел речь о том, что Фанни сказала по поводу своей последней встречи с Мегги.