Золотая чаша

– Самая крупная из трех статуэток обладает чрезвычайно редкой особенностью: цветочные гирлянды, обвивающие ее и выполненные, как видите, из тончайшего vieux Saxe[58], относятся к другому периоду, имеют другое происхождение и, как они ни хороши, все-таки не отличаются тем же безупречным вкусом. Они были приделаны позже, при помощи особого технологического процесса; подобных примеров известно очень немного, а тот, который сейчас находится перед вами, поистине уникален. Таким образом, хотя в целом вещь несколько барочная[59], ее историко-художественная ценность практически неизмерима.

Высокий голос звенел, разносился над головами разинувших рты соседей, как будто обращаясь к кому-то совсем другому; говорившая не жалела сил, – не останавливалась ни перед чем, сказали бы менее заинтересованные судьи, – в своих стараниях оправдать оказанное ей высокое доверие. Тем временем Мегги, замершая у окна, почувствовала, что с нею творится нечто очень странное: она вдруг тихо заплакала; во всяком случае, светлый прямоугольник оконного стекла внезапно расплылся и затуманился. Высокий голос все продолжал звенеть, и дрожь в нем была заметна разве что для слуха посвященных, но, право же, на какие-то полминуты нашей юной приятельнице померещился в нем мучительный вопль истерзанной души. Еще чуть-чуть – и голос сорвется. Мегги, вздрогнув, неожиданно для себя самой обернулась к отцу. «Не пора ли ее остановить? Неужели этого мало?» Что-то в этом духе она позволила себе мысленно попросить отца угадать в ее взгляде. И вдруг через половину длинной галереи, – потому что отец так и не сдвинулся с места, – Мегги разглядела и у него на глазах слезы, будто признание в таком же точно удивительном чувстве. «Бедняжка, бедняжка, – так и послышалось Мегги, – нечего сказать, довели человека». Словно скованные вместе этими словами, они выдержали еще одну тягостную минуту, а потом стыд, жалость, глубокое понимание, подавленный протест и даже угаданная боль оказались сильнее отца; он покраснел до корней волос и резким движением отвернулся. Всего несколько беззвучных мгновений, обрывок тайной сопричастности, но Мегги словно парила в воздухе. Теперь ей тоже было о чем подумать. Честное слово, все ужасно запуталось. После таких вот эпизодов (как нам уже случалось видеть) перед Мегги раскрывалась самая глубокая бездна: худшее из всех наказаний – когда нельзя знать с уверенностью, не покажутся ли со стороны смешными все твои судороги и корчи. Америго, к примеру, в это утро блистательно отсутствовал – да он и всегда в подобных случаях всемерно подчеркивал свое отсутствие. Он уехал в Лондон, намереваясь провести там весь день и всю ночь; в последнее время у него часто возникала надобность в таких поездках, да еще как раз тогда, когда в доме были гости, – целая вереница красивых женщин, которыми князь, по общему мнению, особенно интересовался. Жене его и в голову не приходило подозревать, что это делается с умыслом, но вот наконец однажды туманным августовским утром она проснулась на рассвете и больше не могла уснуть, а когда, беспокойно расхаживая по комнате, приблизилась к окну и вдохнула свежесть лесного простора, вместе с розовеющей на востоке зарей к ней пришло и другое озарение, почти равное первому по своей волшебной красоте. Розовое сияние разлилось у нее перед глазами: оказывается, ее муж, – да-да, такой, какой он есть, – тоже грешит иногда излишним простодушием. Иначе он не выставил бы причиной своей сегодняшней отлучки необходимость разобрать книги на Портленд-Плейс. В последнее время он накупил их чрезвычайно много; также из Рима ему прислали большое количество книг с чудесными старинными гравюрами, весьма интересовавшими ее отца. Но, следуя за ним в воображении в душный, пыльный город, в дом, где все окна занавешены, а мебель закутана в белые чехлы, где нет ни души, и только сторож да кухонная девчонка властвуют безраздельно, княгинюшка никак не могла увидеть Америго с засученными рукавами за распаковыванием потрепанных долгой дорогой ящиков.

По правде говоря, он представлялся ей совсем в ином виде. Вот он бродит как неприкаянный по полутемным комнатам или часами полулежит на диване, глядя в пространство сквозь дым нескончаемых сигарет. Должно быть, сейчас ему чаще всего хочется остаться наедине со своими мыслями. А поскольку его мысли, несомненно, связаны с княгинюшкой, получается, что он как будто проводит время наедине с ней. Наверное, так он отдыхает от постоянного давления поверхностного, от которого в «Фоунз» ему некуда деваться; и какое жалкое впечатление произвела на Мегги изобретенная им альтернатива! Это все равно что отбывать наказание самого что ни на есть низкого сорта – как если бы его посадили в тюрьму или, скажем, лишили денежного содержания.

Пожалуй, нетрудно было даже представить себе, что его лишили хлеба насущного. Он ведь легко мог бы удрать, отправиться в путешествие за границу; он вправе сделать столько разных вещей, недоумевала Мегги, а он кругом себя ограничивает! Секрет, разумеется, заключался в том, что в «Фоунз» он не знал ни минуты покоя, постоянно вынужденный призывать себе на помощь последние остатки тайной гордости, пуская в ход невидимые пружины, какие знакомы разве только истинно светским людям. Почему-то именно в это утро, любуясь рассветом, Мегги необыкновенно отчетливо поняла, отчего он вынужден хвататься за любой предлог, лишь бы вырваться отсюда. Все вдруг стало ей предельно ясно: он бежит, спасаясь от звука. Этот звук и сейчас еще раздавался в ушах у самой княгинюшки – высокий, сдавленный, вздрагивающий голос Шарлотты перед застекленными шкафчиками в притихшей галерее; голос, пронзивший накануне и саму княгинюшку отзвуком невыносимого страдания, от которого Мегги кинулась к окну, расплывшемуся от слез у нее перед глазами.

Теперь, когда ей так много стало понятно, удивительным казалось совсем другое – как еще ему не потребовались стены потолще и перерывы подольше? Над этим Мегги тоже думала и раздумывала, невольно придавая особый смысл не только тому, что делал Америго, но и тому, чего он не делал; ей виделось тут некое намерение, неясное, но оттого не менее восхитительное. Все равно как если выглянуть ночью из окошка в сад: ничего не разглядишь в путанице ветвей, но весь воздух напоен невнятным благоуханием цветов, скрывающихся в зарослях. Ему необходимы передышки, но все-таки он не трус; он будет ждать, чем все разрешится, там же, где и совершил то, что совершил. Мегги рухнула на колени, уронила руку на широкий и низкий подоконник, словно закрываясь от ослепительной вспышки; объяснение могло быть только одно: он решил ждать рядом с ней, чем бы ни закончилось дело. Прижав руки к глазам, Мегги чувствовала, что он совсем близко; это продолжалось долго, и лишь когда из галереи снова донеслось неумолимое эхо все того же бесконечно повторяющегося протяжного вопля, она увидела, как побледнело и застыло его лицо.