Золотая чаша

15

Княгинюшка не сразу заметила сходство, выйдя в слепящую жару августовского воскресенья – всего лишь второе воскресенье за все лето они проводили без посторонних, вшестером, а точнее, всемером, считая и Принчипино; но, едва увидев Шарлотту, сидевшую, как она и ожидала, в стороне от других, Мегги невольно подумала – не чувствует ли та в настоящую минуту приблизительно то же, что испытывала она сама на вечерней террасе, когда миссис Вервер преследовала ее так неотступно? Роли переменились; теперь Шарлотта затравленно смотрит на нее в лучах неторопливого полдня, точно так же, как смотрела она сама на Шарлотту, грозно приближающуюся к ней в темноте беззвездной ночи. Был момент, когда Мегги приостановилась и взгляды их встретились, – повисла пауза, столь же безмолвная и насыщенная подспудным смыслом, как и в том, другом случае.

Главным же отличием было то, что участницы поменялись ролями: на этот раз Мегги увидела в окно, как мачеха вышла из дома прогуляться по саду или в роще в такое неподходящее время, три часа пополудни в разгар августовских каникул. Княгинюшка не смогла усидеть на месте, в точности как миссис Вервер тремя неделями раньше. Был самый жаркий день за весь летний сезон, и людям, не отягощенным заботами, несомненно, полагалось сейчас отдыхать в тени задернутых занавесей; но нашей юной приятельнице, возможно, пока еще не приходило в голову, что подобная утонченная сиеста в их случае равнялась пустующему месту на праздничном пиру. Это особенно бросалось в глаза, поскольку пир в самом деле только что состоялся в просторной затененной столовой – нечто вроде холодного, церемонного второго завтрака. Миссис Вервер на пиру не присутствовала, сославшись на сильную головную боль, причем о недомогании собравшемуся обществу стало известно не от ее мужа, а было объявлено при всех самому мистеру Верверу горничной, которая была послана специально для этой цели и добросовестно выполнила поручение.

Мегги высидела вместе с остальными, пока на столе не появились охлажденные разными хитроумными способами деликатесы и не двинулись в свой неспешный путь кувшины, нежно позвякивающие кусочками льда. Разговор не клеился. Даже бедная Фанни Ассингем не смела высунуть носа из тесной норки безопасных тем, где эта милая дама нашла себе прибежище. Все словно сговорились помалкивать – уж не из общего ли для всех страха? Томительные паузы отваживался нарушить лишь отец Митчелл, славный, изрядно проголодавшийся священник из Лондона, вечно загруженный непосильной работой, верный друг и советчик, который взялся исполнять в течение одной-двух недель менее обременительные обязанности пастора в местном приходе, пользовавшемся щедрым покровительством Мегги, а посему получил приглашение располагать всеми удобствами усадьбы. Он-то болтал без умолку, довольствуясь в качестве ответа рассеянно-неопределенными улыбками сотрапезников.

Княгинюшка находила, что отец Митчелл – истинный дар небес, хотя и сознавала с легким чувством неловкости, что все это время она справлялась со своими затруднениями, не обращаясь к его духовному руководству. Порой она спрашивала себя, подозревает ли он, с каким изощренным коварством его оставили в стороне; то ей казалось, что он наверняка угадал большую часть событий, то вдруг являлась уверенность в том, что он ровно ни о чем не догадывается. Впрочем, возможно, он потому так учтиво заполнял пробелы в разговоре, что инстинкт, более проницательный, нежели выражение лица, помог ему заметить тонкий лед под ногами и непроходящую натянутость в воздухе, какая не принята в тех кругах, где роскошь приравнивают к добродетели. Когда-нибудь, в более счастливые времена, Мегги покается ему в том, что раньше не каялась, хотя взяла на себя так много; но сейчас она несла в своей слабой, онемевшей от напряжения руке кубок, полный до краев, из которого поклялась не пролить ни капли. Страшно ей было дыхание высшей мудрости, прикосновение священного света и даже сама помощь небес; а уж нынче, как никогда прежде, пришлось вдохнуть тяжелой, гнетущей атмосферы.

Где-то и как-то случилось что-то очень серьезное. Богу известно, у Мегги был большой выбор разнообразных предположений. С остановившимся сердцем раздумывала она, уж не лопнула ли в конце концов туго натянутая нить между ее мужем и отцом. Княгинюшка горестно зажмурилась от одной только возможности подобного пассажа, но и с закрытыми глазами продолжала видеть, какие уродливые формы могло принять такое событие. «Можешь дознаться сам!» – бросила она Америго в тот вечер, когда разбилась чаша, на его вопрос о том, кто еще «знает». Мегги льстила себя надеждой, что с тех пор не помогла ему ни на йоту приблизиться к решению загадки. Она дала ему занятие на все эти недели, а сама ночи напролет лежала без сна, мучительно ощущая, как страдает его самолюбие от этой безжалостной, непобедимой неуверенности. Она отдала его на растерзание неизвестности, которую он не мог даже и пытаться переносить равнодушно, не мог и перевести в чистую, окончательную несомненность. Чем достойнее вел себя Америго, тем сильнее вгрызалась неизвестность в его душу, и Мегги не раз говорила себе, что он, неровен час, совершит какую-нибудь ужасную ошибку, лишь бы разбить эти чары, скрепленные непроницаемым, словно полированная слоновая кость, поведением ее отца, – начнет буйствовать, разобьет, чего доброго, окно, истомившись по глотку свежего воздуха, так что в конце концов ему изменит даже неизменный хороший вкус. И тогда он разом погубит все: один-единственный неверный шаг разрушит безупречное совершенство его обычной манеры.

Так тени вокруг княгинюшки то сгущались, то рассеивались, а тем временем отец Митчелл продолжал разглагольствовать как ни в чем не бывало. Были и другие тени; они нависали над Шарлоттой, свидетельствуя о том, что и ее терзают подобные опасения, и в особенности мысль о перемене в отношениях между обоими мужчинами – мысль, которую она не осмеливалась додумать до конца. Существовали, по мнению Мегги, и другие возможности, слишком много разных возможностей, одна страшнее другой, но нервы уже совершили все, что было в их силах, и ты остаешься совсем одна в темноте, где рыщут бесчисленные опасности, – примерно в таком же положении оказывается ночной дозорный в местности, населенной хищными зверями, да еще не имея средств развести костер. В таком состоянии Мегги способна была ожидать чего угодно от кого угодно, чуть ли даже не от Боба Ассингема, обреченного пребывать вечным наблюдателем и глубокомысленно смаковать вино из запасов мистера Вервера; да-да, даже и от добродушного священника, который откинулся, наконец, на спинку стула, сложив на животе толстенькие ручки и вращая большими пальцами.

Добродушный священник все смотрел на графины и блюда с изысканными десертами, поглядывал на них искоса, будто именно их предпочел бы сегодня в собеседники сравнительно с любым из присутствующих. Но и с ним не было княгинюшке покоя. Ей вдруг пришла новая фантазия: вдруг отец Митчелл уже говорил с Шарлоттой? Может быть, еще сегодня утром он укорял миссис Вервер по случаю появившегося у нее в последнее время небрежения к делам благочестия. Из такого упущения пастор в невинности своей мог все же сделать некие выводы, принять его за признак скрытых душевных неполадок и, естественно, не преминул бы указать ей на то, что отказ от величайшего из всех лекарств никак не способствует выходу из подобных затруднений. Скорее всего, он предписал ей искреннее покаяние, – во всяком случае, он способствовал укреплению той ложной успокоенности, которую сумела ей внушить наша юная приятельница. В этой фальшивке таилась западня, по сравнению с которой любые обвинения в измене, пусть даже и подтвержденные, могли показаться ложем из роз. Это звучит странно, но, сознайся Шарлотта – и Мегги уже ничего больше не нужно будет предпринимать, можно просто предаться упоительному бездействию. А удержавшись от обвинений, она взвалила все на свои плечи, тем более что речь-то шла преимущественно о доверии. Она ежедневно должна была подтверждать свою правоту, справедливость принятого ею решения. А значит, нескрываемая озабоченность отца Митчелла оказывалась, в сущности, едкой насмешкой над ее успехом?

Вопрос этот получил, по крайней мере, предварительный ответ к тому времени, когда начали расходиться из-за стола, и Мегги, точь-в-точь повторяя действия миссис Вервер во время карточного сборища, воспользовалась таким же предлогом, чтобы укрыться от насмешки. Прежде, чем им со священником разойтись в разные стороны, глаза их встретились, и вот ведь какой удивительный народ эти священники – Мегги на мгновение показалось, что он готов сказать ей с беспредельной добротой: «Ступай к миссис Вервер, дитя мое; увидишь, ты сможешь ей помочь». Впрочем, слова эти так и не прозвучали; ничего не было сказано, только пастор вновь принялся вертеть пальцами поверх туго набитого животика и с комической серьезностью рассуждать о том, как отменно готовят в «Фоунз» семгу под майонезом. Ничего не было сказано, только видны были удаляющиеся спины каждого из участников завтрака, и в особенности – чуть сутулые плечи ее отца, который, казалось, продолжал все так же усердно плести свои чары, несмотря на отсутствие жены, просто в силу привычки.

Муж Мегги на этот раз присутствовал и, должно быть, испытывал все те ощущения, какие полагалось ему испытывать в подобной ситуации, – возможно, именно поэтому сей персонаж поспешил последовать примеру тестя и поскорее «смыться». У него тоже были свои занятия – может быть, и в «Фоунз» имелись книги, какие требовалось разобрать; да и мысль о сиесте напрашивалась сама собой. Как бы то ни было, Мегги на минуту осталась наедине с миссис Ассингем, а та, дождавшись безопасного момента, кажется, собиралась с духом для какой-то демонстрации. Стадия «обсуждений» для них давно уже миновала; теперь они общались лишь в самом крайнем случае, но Фанни желала дать понять, что от ее внимания ничто не ускользает. Она сильно напоминала добросердечную даму, которая задерживается в цирке, пока прочие зрители толпой валят к выходу, и заводит разговор с усталой маленькой воздушной гимнасткой, – вероятно, поддерживающей своим акробатическим ремеслом строгих и чуть стыдящихся ее родителей, – причем посетительница от всей души заверяет в своем благосклонном интересе к безвестной артистке, достойной всяческого поощрения. У нашей юной приятельницы никогда не было ни малейших сомнений в том, что в случае чего она одна останется заслонять собой амбразуру. Для того она и находится здесь, чтобы нести на себе груз постоянных околичностей и недомолвок, чем предстоит заниматься и сегодня, с одним только утешением – миссис Ассингем все-таки ее не бросила. Миссис Ассингем намекает, что и она пока стоит на бастионе, – хотя ее отвага, как выяснилось в следующую же минуту, в значительной мере обусловлена неуемным любопытством. Осмотревшись, Фанни убедилась, что остальные уже отошли далеко и не услышат их разговора.

– Ты в самом деле не хочешь, чтобы мы уехали?