Золотая чаша

Впрочем, размышляла Мегги, на это Шарлотта могла бы ответить, что ей легко говорить; даже такие слова почти ничего не значат, пока задумчивый человечек в соломенной шляпе маячит вдали и точно все колдует, все плетет свои чары. Куда ни посмотришь, вечно он тут как тут и неизменно погружен все в то же занятие; и вот удивительная вещь – Мегги раз или два ловила довольно ясные намеки на то, что он и сам понимает, какое производит впечатление. Только уже какое-то время спустя после того долгого разговора в парке Мегги начала сознавать, насколько глубоким и откровенным было в тот раз их общение, насколько они раскрылись друг перед другом. Из-за этого они теперь сильно напоминали пару приятелей-забулдыг, только что отвалившихся от стола, на который за минуту перед тем опирались локтями и над которым осушили до последней капли свои налитые до краев кружки. Кружки все еще стоят на столе, но они перевернуты кверху дном, и дружным собутыльникам не остается ничего другого, как подтвердить своим благодушным молчанием, что выпивка и впрямь была что надо. Положительно, Мегги с отцом расстались тогда, так сказать, упившись до предела, и все, что происходило между ними потом, по мере того, как июль приближался к концу, только подкрепляло подобную аллегорию. Собственно говоря, между ними ничего и не происходило, кроме разве того, что они смотрели друг на друга с бесконечным доверием; слова были уже не нужны, и когда отец с дочерью встречались бездонными летними днями, хотя бы даже без свидетелей, когда целовались, увидевшись утром или прощаясь на ночь, или при любом удобном случае, ведь встреча друг с другом всегда приносила им радость, которую они выражали нимало не стесняясь, – да скорее птицы небесные стали бы огорчать друг друга, напоминая о мирских заботах, нежели мистер Вервер и Мегги в такие минуты. Вот и внутри дома, где на этот раз собралось больше обычного сокровищ, дожидающихся отправки за океан, Мегги иной раз только издали глядела на отца, – к примеру, из конца в конец большой галереи, гордости поместья, – будто она – юная интеллектуалка, странствующая по залам музея с «Бедекером»[55]в руках, а он – невежественный джентльмен, которому и «Бедекер» незнаком. У него всегда была привычка время от времени осматривать свои приобретения, проверяя их состояние сохранности, но теперь он просто-таки не в меру пристрастился к этому занятию. Если Мегги случалось пройти мимо, он оборачивался и улыбался ей, и неизменная мелодия, которую он мычал себе под нос, рассматривая произведения искусства, обретала вдруг – или это только казалось Мегги? – особую глубину. Словно он на ходу напевал сам себе песенку sotto voce[56], – а иногда возникало также впечатление, будто Шарлотта держится где-то поблизости, прислушивается к его пению, но из-за некоего оттенка этого пения не решается подойти.

С самого первого дня замужества Шарлотта оказывала мистеру Верверу различные знаки внимания и в первую очередь проявляла интерес к собранным им редкостям, всячески показывала, как ценит его вкус, не сдерживала своей прирожденной страсти к красивым вещам и с благодарностью принимала все, чему он мог ее научить по этой части.

Мегги в свое время отлично заметила, как та вовсю «разрабатывает» этот – к счастью, вполне естественный – источник теплых чувств. Шарлотта проявляла огромное рвение в этой области, можно даже подумать – чрезмерное, словно это была для них с мужем единственная возможная точка соприкосновения и только этим разреженным воздухом они могли дышать совместно. Мегги порой приходило на ум, не слишком ли Шарлотта ограничивает его, своими неумеренными похвалами побуждая замыкаться в одной-единственной сфере. Впрочем, мистер Вервер, разговаривая с дочерью, никогда на это не жаловался. Одного у Шарлотты не отнимешь: руководствуясь замечательно верным инстинктом, она умела не отставать от него в восприятии искусства и ни разу не допустила грубой ошибки или же откровенной глупости. В те летние дни Мегги невольно иной раз приходила в голову весьма странная мысль – а ведь, пожалуй, именно такой и должна быть идеальная жена. Особенно настойчиво эта мысль преследовала Мегги в те редкие моменты, когда под сводчатыми потолками «Фоунз» навстречу ей попадались sposi, как называл их Америго, совершающие свой ежедневный обход так единодушно и в то же время настолько порознь. Шарлотта шла чуть поотстав, рассматривая экспонаты с преувеличенным вниманием; останавливалась, когда останавливался ее муж, но на расстоянии одной-двух витрин или чего бы там ни было; если представить себе мистера Вервера держащим в руке, что скрывалась в кармане, невидимый шелковый поводок, накинутый на ее прекрасную шею, сравнение, пожалуй, оказалось бы не так далеко от истины. Мистер Вервер ни разу не дернул незримую нить, но поводок тем не менее наличествовал; мистер Вервер не тянул ее к себе, но Шарлотта шла за ним, не отставая. Присутствие жены ни в коей мере не мешало ему расточать дочери упомянутые нами мимические приветствия, которые княгинюшка находила такими трогательными, равно как и дочери, заметим, присутствие мачехи нисколько не мешало краснеть от удовольствия при таком проявлении отцовских чувств. Пусть это были всего лишь безмолвные, бессловесные улыбки, но каждая улыбка равнялась легкому потряхиванию крученого шелкового шнура, и Мегги переводила их в слова, которые удерживала в груди, словно кто-нибудь мог их подслушать, до тех пор, пока не отойдет подальше, пока за нею не закроется дверь, и только тогда произносила мысленно воображаемую отцовскую реплику. «Да, вот видишь, теперь я вожу ее на веревочке. Я веду ее навстречу ее судьбе, а она даже и знать не знает, что это за судьба, хотя в сердце у нее затаился страх. Будь у тебя возможность, какая есть у меня, ее мужа, приложить свое ухо, ты услышала бы, как гулко стучит ее сердце: тук-тук-тук. Она думает, что судьбой ее может оказаться то ужасное место, там, за океаном, – ужасное для нее; но она боится спросить, понимаешь ли ты? Боится и не спрашивать. И всего-то на свете она боится, со всех сторон видит опасности и грозные предзнаменования. Но она узнает – когда придет время».

А между тем единственной возможностью хоть на время принять вид той горделивой уверенности, которая так ей удавалась и так шла ее твердой и обаятельной манере, было для Шарлотты присутствие гостей, которые сменяли друг друга почти без перерывов. Собственно говоря, в доме постоянно толпилось множество народа – кто являлся к ланчу, кто к чаю, кто приезжал посмотреть дом, успевший прославиться обилием прекрасных вещей, так что Мегги все это «общество» снова начало казаться чем-то вроде водной струи, бесперебойно поступающей в бассейн, где плавает вся их компания наподобие резвых золотых рыбок. Безусловно, это помогало им одолевать трудную задачу общения друг с другом, ведь не будь гостей, их разговоры состояли бы преимущественно из пауз. Временами благотворное влияние визитеров приводило Мегги в восторг и изумление, а одним из наиболее ярких результатов стало то, что каждый из обитателей «Фоунз» мог оценить, какой глубокий смысл скрывается порой в самых поверхностных вещах. Изо дня в день они жили и дышали одной только поверхностью, пребывали в поверхностном целыми часами. В конце концов их жизнь стала напоминать просторную центральную залу в каком-нибудь доме с привидениями, этакую ротонду с высокими арками и застекленным потолком; пусть в зале царит веселье и смех, но многочисленные двери, открывающиеся из нее, ведут в зловещие кривые закоулки. Здесь обитатели дома встречаются друг с другом, прогнав со своих лиц всякое выражение, чтобы скрыть гложущее их беспокойство, и наглухо закрывают за собою двери – все, кроме одной, через которую по прямому коридору, затянутому тентом, еще возможна связь с внешним миром, откуда приходят гости, подобно тому, как цирковые артисты попадают по специальному проходу на арену цирка шапито. От Мегги не ускользнуло, что миссис Вервер весьма пригодились предыдущие успехи в свете; она приглашала погостить «личных друзей» (в Лондоне личные друзья Шарлотты служили обоим семействам постоянной темой для шуток), и те заметно скрашивали ее одиночество в эти тяжелые дни. Нетрудно было угадать, что лучше всего она чувствовала себя, когда ее на время отпускал страх наскучить им, истощив все припасенные приманки для их любознательности. Пускай их любознательность зачастую отдавала дремучим невежеством, зато гостеприимная хозяйка была умна и устраивала им бесконечные экскурсии по дому, ничего не пропуская, словно ее хлеб насущный зависел от количества полукрон, собранных за день от посетителей. Мегги встречала ее в галерее в самые неурочные часы во главе очередной компании гостей, видела, как та всеми средствами растягивает свою лекцию и с надменной улыбкой отметает прочь недоуменные взгляды, без которых в последнее время почти не обходилось дело. Глядя на это, наша юная приятельница, сама безвозвратно очарованная коллекцией, заново изумлялась про себя: как можно, чтобы женщина, такая правильная в некоторых отношениях, в других оказывалась такой скверной? Когда отец Мегги бродил по дому, жена неизменно держалась позади, но мистер Вервер скромно отступал на второй план, если Шарлотта выступала в роли чичероне[57]; может быть, именно в эти минуты, тихо обретаясь на задворках своей выставки, он особенно напоминал посвященным колдуна, плетущего свои чары. Блестящие светские дамы обращались к нему с невнятными излияниями восторженных чувств, но он отвечал так сдержанно и односложно, словно какой-нибудь музейный служитель, вся обязанность которого заключается в том, чтобы после ухода посетителей навести в залах порядок да запереть витрины и шкафы.

Однажды утром, незадолго до второго завтрака и вскоре после приезда очередных соседей, живших за десять миль от «Фоунз», которых взяла на себя миссис Вервер, Мегги, собиравшаяся пройти через галерею, задержалась на пороге, ошеломленная выражением лица мистера Вервера, показавшегося из противоположной двери. Шарлотта находилась на середине разделявшего их расстояния. Было что-то чуть ли не строгое в любезных пояснениях, с какими она удерживала вокруг себя кучку довольно испуганных (когда дошло до дела!) посетителей – но ведь они сами объявили телеграммой о своем желании насладиться и просветиться, так что теперь уж отступать не приходилось. Голос миссис Вервер, высокий, звонкий, чуточку жесткий, доносился до ее мужа и падчерицы, убеждая в том, что она весело и охотно выполняет взятую на себя обязанность. Она говорила звучно и раздельно, чтобы ее было слышно как можно лучше, а притихшие слушатели внимали с таким почтением, словно дело происходило в церкви и кругом горели тонкие восковые свечи, а Шарлотта принимала участие в исполнении хвалебного псалма. Фанни Ассингем не отводила от нее преданных глаз. Фанни Ассингем не оставила в беде и эту свою подругу, как не могла она оставить ни хозяина дома, ни княгинюшку, ни князя, ни Принчипино. В подобных случаях она неукоснительно следовала за Шарлоттой, потихонечку давая ей знать о своем присутствии. Мегги заколебалась в первую минуту, но потом двинулась вперед, заметив при этом серьезное, сосредоточенное выражение лица Фанни, ее напряженно-внимательный взгляд, в котором трудно было бы застать врасплох то или иное чувство. И все-таки она не удержалась, на мгновение метнула взор в сторону приближающейся Мегги, словно отважившись послать ей безмолвную мольбу. «Ты понимаешь ведь, не займи она себя таким образом, один Бог ведает, что она могла бы натворить?» Миссис Ассингем, не скупясь, поделилась этой мыслью со своей юной подругой, и та, растроганная против воли, снова остановилась в нерешительности, вслед за чем, не желая выставлять напоказ свои колебания, – а вернее, желая вовсе их скрыть, а с ними заодно и кое-что другое, – отвернулась к одному из окон галереи, где и стояла теперь в неловком, бесцельном ожидании.