Золотая чаша

14

Вспоминая тот разговор в парке, Мегги не раз задумывалась о том, что справиться с ним помогло им обоим происшествие, случившееся за несколько дней до этого, когда ее застали в нежных и дружеских объятиях мачехи. Отец вернулся в гостиную как раз вовремя, чтобы увидеть это проявление чувств. Не остались также в стороне ее муж и Ассингемы, которые вышли из бильярдной одновременно с мистером Вервером, прервав на время партию в карты. Мегги уже тогда понимала, как много может значить такое обилие свидетелей для успеха ее замыслов; тем более что в первый момент никто из них не решился как-либо прокомментировать увиденное, и, таким образом, весь эпизод приобрел оттенок священной церемонии, совершающейся в глубоком и единодушном молчании. В конце концов, пожалуй, вышла даже маленькая неловкость – заметив, что на них смотрят, Мегги отскочила от Шарлотты, точно их застали за каким-то нелепым и смешным занятием. С другой стороны, зрители, судя по их виду, никак не ожидали от обеих дам подобных взаимных излияний, несмотря на их близкое родство, и, разрываясь между сочувствием и насмешкой, вероятно, пришли к выводу, что любое замечание по этому поводу, выраженное словами или смехом, неизбежно покажется вульгарным, если только не будет умно свыше всякой меры. Как видно, сценка с участием двух молодых жен напоминала бурное примирение рассорившихся подружек, какое принято считать обычным делом, особенно если подружки эти непробиваемо глупы; но выкажи отец, Америго или Фанни Ассингем радость по случаю восстановления мира, это подразумевало бы их осведомленность о наличии каких-либо оснований для ссоры. Каждый из наблюдающих увидел что-то свое в этом инциденте, увидел даже слишком много, но ни один не мог ничего сказать без явственно звучащего подтекста: «Посмотрите на наших милых душечек – слава богу, они больше не ссорятся!» «Ссориться? Да разве мы ссорились?» – принуждены были бы ответить милые душечки, после чего всем присутствующим пришлось бы основательно поломать голову над тем, как им всем выйти из создавшегося положения. Едва ли у кого-нибудь хватило бы полета фантазии, чтобы тут же на месте изобрести мнимую причину размолвки вместо истинной, которая давно уже была совершенно очевидна для всякого, кто наделен мало-мальски тонким восприятием; вот все и сделали вид, будто не заметили ничего из ряда вон выходящего.

Тем не менее от Мегги не ускользнуло, что каждый из присутствующих сделал свои выводы и в буквальном смысле слова вздохнул с облегчением, и не в последнюю очередь – Шарлотта. Каждый истолковал увиденное по-своему, но все воспрянули духом и с новыми силами взялись за общий труд, в последнее время заметно более успешный – выглядеть, ходить и говорить так, как будто ничего не случилось. Но Мегги, заглядывая в зеркало воспоминаний, прежде всего пыталась разобрать, какую пользу извлекла из происшедшего Шарлотта. Мегги догадывалась, как внутренне вздрогнул ее отец, как втайне изумился ее муж, как встрепенулась, незаметно для других, Фанни Ассингем, – но сильнее всего ей передалось ощущение огромной выгоды, доставшейся на долю второй участницы спектакля. Мегги каждой своей жилкой ощущала, какие чувства испытывала тогда Шарлотта и насколько та нуждалась в зрителях, чтобы окончательно сокрушить ее, Мегги. Это был последний, завершающий штрих, больше ей желать было нечего – и надо отдать ей должное, с того дня миссис Вервер всеми мыслимыми средствами старалась показать, что прекрасно это понимает. Мегги ловила себя на том, что снова и снова проживает про себя те решающие минуты, так что весь тогдашний вечер начал представляться ей творением некой оккультной силы. Эта сила, к примеру, не позволила четверым игрокам в бридж усидеть на месте, заставила их именно в нужную минуту бросить свою игру и в едином порыве, по образцу Шарлотты, отправиться на поиски Мегги, чей уход не остался незамеченным, хоть все присутствующие очень старательно прикидывались слепыми и глухими.

Но если миссис Вервер, по мнению Мегги, действовала в тот вечер вполне целенаправленно, добившись наконец полного успеха благодаря удачному – для нее – стечению обстоятельств, в то же время наша юная приятельница не преминула заметить и другую истину: все-таки мачеха не совсем еще успокоилась. Ошибки быть не могло: Шарлотта всячески старалась использовать свое преимущество до конца и, по всей видимости, решила, что лучше всего будет сделать это, доказав, что уверения, которые она вырвала у Мегги в мерцании серебра и хрусталя роскошной холодной гостиной, не только пролили масло на взволнованные воды ее сомнений, но и пропитали этим благотворным веществом все их взаимоотношения насквозь. Признаться, она даже перешла границы разумного, всячески демонстрируя свою способность отплатить с лихвой за оказанную услугу. «Что же за такая особенная услуга?» – могла бы спросить Мегги; ведь если Шарлотта говорила правду, то услуга выходит не такая уж и большая. В самом деле, если все обстоит именно так, как утверждает Шарлотта, то слово правды, сорвавшееся невзначай с губ княгинюшки, ничему помешать не может. Право, будь Мегги сейчас в состоянии подмечать смешное, она бы немало повеселилась, видя, как ее умница-мачеха запуталась в собственных хитростях. По-видимому, в представлении Шарлотты держаться с падчерицей по-дружески означало всеми доступными способами намекать, что Мегги одним своим словом разрушила все недоразумения, благодаря чему между ними снова установились самые безоблачные отношения. Все улажено, и даже призрак размолвки больше не встанет из могилы. Версия, безусловно, отрадная, но ведь, пожалуй, и самую капельку опрометчивая? И действительно, в течение недели у Мегги появились подозрения, что ее дорогая подруга несколько опомнилась. Несомненно, муж Мегги уже подал Шарлотте благой пример, да и уверения самой Мегги в неизменном доверии к его любовнице пришлись как нельзя более кстати, но все же она в воображении невольно пыталась объяснить любые внешние перемены в поведении мачехи скрытым влиянием Америго. Как известно, княгинюшка нечасто давала волю фантазии, но уж в том, что касалось отношений между этими двумя, она не знала удержу. Закрытое от всех пространство, не заполненное какими бы то ни было подробностями, Мегги населяла самыми невероятными образами; они толпились, словно группы неведомых существ, притаившихся в сумрачной чаще леса, то проступая из темноты, то снова растворяясь во мраке. Одно отличало их всех – они постоянно пребывали в движении. Мало-помалу Мегги совершенно оставила свои прежние представления о блаженстве, которое становится непрочным просто в силу своей чрезмерности. Ей уже не мерещилась парочка пылких возлюбленных из какой-нибудь оперы Вагнера (эти сравнения являлись из самой глубины ее души), сплетенных в страстном объятии посреди зачарованного леса, на романтической зеленой полянке, какие рисуются нам в мечтах о лесных чащобах старой Германии. Напротив, теперь картина затянулась туманной дымкой, в которой смутно угадывались вереницы неясных фигур, растерявших, увы, всю свою прежнюю уверенность.

Вследствие этого, хотя в те дни они с Америго даже почти и не пытались создать видимость непринужденного общения (Мегги с самого начала предчувствовала, что так будет), она по-прежнему была убеждена, что он ничем не защищен в случае, если Шарлотте вздумается осуществить свое личное неотъемлемое право перейти в наступление. А потому она мысленно все еще видела его приводящим в движение всевозможные рычаги, переключающим ток, а вернее сказать – прилагающим все усилия к тому, чтобы смягчить, приглушить ситуацию, настойчиво направляя свою сообщницу к какому-то совершенно новому повороту дороги. Что касается его отношения к самой Мегги, день ото дня становилось заметнее, что ее муж проявляет поразительную изобретательность в своих стараниях возместить ей недостаток той неподдельной искренности, от которой им пришлось отказаться столь радикальным образом. Возможно, и у него самого губы уже потрескались от жажды, иссушившей горло княгинюшки, и он познал мучения пилигрима, который заблудился в пустыне и прислушивается с тоской: возможно, раздастся среди песков невозможный плеск воды. Именно таким представляла его Мегги, когда особенно нуждалась в поддержке, чтобы сохранить достоинство в жестокой борьбе с собственной тихой, но неумолимой страстью, которую никакие его прегрешения так и не смогли задушить. Много было одиноких часов, когда Мегги оставляла всякую заботу о собственном достоинстве; были и другие, когда княгинюшка, пробираясь легкокрылой пчелкой в потаенный улей своего сердца, заполняла его кладовые запасами нежности, словно медовым нектаром, собранным с луговых цветов. Со стороны могло показаться, что Америго не отходит от нее ни на шаг, на самом же деле он затерялся в ровной серой мгле, беспомощно шаря вокруг в поисках выхода, и продолжаться это могло до бесконечности. Было мучительно видеть его таким, но из этого тупика он мог выйти только сам. Мегги ничего больше не могла для него сделать; она и так уже сделала все, что было в ее силах.

Но от этого было ничуть не легче выносить мысли о Шарлотте, которая затеряна вместе с ним в этих обманчивых глубинах и у него ищет совета и руководства, пусть даже с привкусом горечи. Приходится заключить, что, услышав от нее рассказ об успокоительном заверении его жены, Америго поторопился предупредить Шарлотту, чтобы та не выражала слишком бурно свою радость и тем не выдала своего прежнего страха. Мегги дала ему время узнать о том, как беззаветно она лгала ради него, после чего целый день дожидалась, пока это знание отзовется в ней бог весть каким отраженным светом. Кто знает, говорила она себе в эти минуты, а вдруг бедняжка Шарлотта, сама того не желая, только ускорила события? Итак, миссис Вервер снова была в глазах Мегги «бедняжка Шарлотта», несмотря на то, что самой Мегги как будто пришлось склонить перед ней голову; а причиной тому – неотступные картины, преследовавшие нашу юную приятельницу. Вот Шарлотта наедине с князем, он строго отчитывает ее, перечисляя осложнения, какие могут воспоследовать для них обоих. Мегги так и слышала раздраженный вопрос Шарлотты: как же ей, во имя всего святого, держать себя, если ее смелость его не устраивает? И в пророческом порыве Мегги слышала также ответ Америго, произнесенный его чудесным голосом, каждая интонация которого была такой знакомой и родной: нужно все-таки остерегаться хоть немного, каждому за себя. И тогда княгинюшку вчуже пробирал холод, как и саму Шарлотту; как будто Мегги стояла у нее за спиной, когда та бросалась то в одну, то в другую сторону, нигде не находя покоя и отдыха. Любопытно было посмотреть, как Мегги, предаваясь подобным фантазиям, мечется по комнате, будто и впрямь следует невидимкой по пятам Шарлотты, пересчитывая ее бесполезные, напрасные попытки, отмечая про себя каждую ее остановку перед очередным препятствием.

Несколько дней подобных размышлений произвели значительную перемену в представлениях Мегги о предвкушаемом будущем торжестве, торжестве великодушном и невозмутимом, которое грезилось нашей юной приятельнице со времени вечерней сцены на террасе. Как мы знаем, ей тогда явилось видение погнутых золоченых прутьев, клетки с распахнутой дверцей и вырвавшегося на волю пленного существа; свободные движения этого существа были даже по-своему красивы, но очень скоро завиделся им предел, причем совершенно с неожиданной стороны, а случилось это во время недавнего разговора Мегги с отцом под огромными старыми деревьями. Именно тогда, вообразив лицо его жены, с печалью обращенное в ту сторону, куда отец смотрел так многозначительно, Мегги увидела, как бледнеет это лицо, и словно вдруг поняла, отчего после пугающих слов отца мысленно назвала Шарлотту «обреченной». Повторю: как бы ни кружило и ни металось в те дни ее воображение, Мегги то и дело останавливалась, замирая, словно смотрела на все происходящее серьезными глазами Шарлотты. А видела она при этом неизменно одно и то же: фигуру невысокого, тихого джентльмена, как правило в соломенной шляпе и белом жилете с синим галстуком, с сигарой в зубах и руками в карманах; чаще всего он был виден со спины, задумчиво и неторопливо мерявший шагами уходящую вдаль перспективу парка. В течение недели или двух Мегги не раз случалось красться на цыпочках за своей мачехой из комнаты в комнату, от окна к окну, по всему огромному дому, но та и тут, и там, и везде лишь озиралась тревожно, словно вопрошая судьбу. Нет сомнения, ей пришлось столкнуться с чем-то совершенно непривычным, с каким-то новым затруднением и началом новой заботы, которые она носила с собой в узелке, свернутом из тряпицы упрека, покорно принятого ею от возлюбленного, – носила с собой и повсюду искала, но не находила уголка, где бы можно было без опаски оставить свою ношу. Тщательно скрываемая серьезность этих долгих и бесплодных поисков могла показаться до смешного нелепой на более иронический взгляд, но Мегги, как мы видели, и всегда-то была мало склонна к иронии, теперь же запасы этого ценного продукта у нее почти совсем истощились. Бывали минуты, когда от одного взгляда на мачеху из какого-нибудь укромного уголка у Мегги перехватывало горло, и она едва удерживалась, чтобы не сказать ей: «Держись, бедненькая моя, не бойся так сильно, все как-нибудь уладится».