Золотая чаша

– Из-за того, что я была так счастлива?

– Из-за того, что ты была так счастлива.

– Ну что же, ты тогда сам признал, что это большая трудность, – не отступалась Мегги. – Ты согласился, что наша жизнь прекрасна.

Мистер Вервер задумался на мгновение.

– Да, я вполне мог с этим согласиться. Видишь ли, в то время мне действительно так казалось. – Но он тут же обезопасил себя своей легкой рассеянной улыбкой. – А к чему ты теперь затеяла этот разговор?

– К тому, что мы в то время часто задумывались, нет ли в такой жизни капельки эгоизма.

Адам Вервер не торопясь обдумал и это.

– Потому что так считала Фанни Ассингем?

– О нет, она никогда так не считала, она и не могла подумать ничего похожего, если бы даже очень захотела. Она только считает иногда, что кто-нибудь ведет себя глупо, – пояснила Мегги свою мысль, – но она как-то не задумывается о том, что человек, может быть, просто поступает неправильно; «неправильно» в смысле «нехорошо». – Княгинюшка отважилась на большее. – Ее не особенно беспокоит, если люди поступают нехорошо.

– Понятно, понятно. – Но дочь мистера Вервера далеко не была уверена, что ему все так уж понятно. – Значит, она просто считала нас дураками?

– Ох, нет, этого я не говорила! Я говорила об эгоизме.

– А это, стало быть, из числа тех пороков, которые Фанни извиняет?

– О, я не говорила, что она извиняет! – Щепетильность Мегги подняла голову. – Кроме того, я сейчас говорю о том, как все было прежде.

Впрочем, ее отец тут же доказал, что ему недоступно столь тонкое различие. Одна мысль крепко его зацепила, и он не позволил себя отвлечь.

– Послушай-ка, Мег, – сказал он задумчиво. – Я не эгоист. Не эгоист, и все тут, вот провалиться мне на этом месте!

Ну что ж, если так, Мегги тоже может сказать свое слово.

– Значит, это я эгоистка, папа.

– Чушь собачья! – сказал Адам Вервер, имевший обыкновение в минуты глубочайшей искренности возвращаться к жаргону своей молодости. И прибавил: – Я этому поверю только тогда, когда Америго на тебя пожалуется.

– Ах, но ведь в нем-то и заключается весь мой эгоизм! Я, что называется, эгоистка ради него. Я хочу сказать, – продолжала Мегги, – все, что я делаю, я делаю ради него.

Что-что, а это ее отец вполне мог понять по собственному опыту.

– Разве уж не дозволено быть эгоисткой по поводу собственного мужа?

– Я совсем не хотела сказать, что ревную его, – заметила Мегги, не отвечая на вопрос. – Но это ведь его заслуга, не моя.

Мистер Вервер снова усмехнулся:

– А не то бы ты стала?

– Как я могу говорить про «а не то»? К счастью, на самом деле есть именно «то», что есть. Если бы все было по-другому, – обстоятельно растолковала она, – тогда уж все было бы по-другому. – И снова прибавила, будто этого было недостаточно: – Я думаю так: если любишь чуть-чуть, тогда, естественно, не ревнуешь, а если и ревнуешь, так тоже только чуть-чуть, это не страшно. А вот если любишь глубоко и сильно, то и ревнуешь сильнее и, наверное, более жестоко. Но если любишь совсем уже без памяти, так, что и сказать нельзя, – вот тогда ты уже по ту сторону, и ничто не может стянуть тебя вниз.

Мистер Вервер слушал с таким видом, словно на эти возвышенные слова возразить ему было нечего.

– Стало быть, ты любишь именно так?

Мегги на целую минуту лишилась дара речи, но в конце концов ответила:

– Я совсем не об этом собиралась говорить. Но я и в самом деле чувствую себя «по ту сторону», и вследствие этого, – попыталась она пошутить, – наверное, иногда не вполне четко сознаю, на каком я свете.

В ее словах чуть приметно билась страсть, подобно тому, как какое-нибудь морское существо ныряет и нежится в волнах теплого летнего моря; это существо, созданное из блистающего сапфира и серебра, взлелеянное океанскими глубинами, беспечно скользит среди множества опасностей, ему неведомы безумие и страх, и оно просто не может пойти ко дну иначе как в шутку. Мистер Вервер смотрел застенчиво и как-то робко, словно изведанные его дочерью восторги самому ему очень редко случалось дарить или принимать от кого-нибудь в своей жизни. Он внезапно притих, точно пристыженный, и к тому же не впервые; впрочем, он, скорее, думал о том, чем судьба одарила ее, нежели о том, чего лишен он сам. Помимо всего прочего, кто, кроме самого мистера Вервера, мог знать, чего он лишен или не лишен? Во всяком случае, радуясь ее счастью, он, должно быть, чувствовал: пусть для него дни плавания прошли, все-таки перед ним море, его блеск, и плеск, и благоуханный воздух, и все это тоже дарит наслаждение. Значит, он еще не всего лишен. Пускай сам он не окунается в воду и даже не сидит на песке, а все-таки, можно сказать, дышит морским бризом. А кроме того, еще и знает – знает, что без него ничего бы этого не было; так о каких же лишениях может идти речь!

– Мне думается, я никогда не был ревнив, – промолвил он наконец.

И сразу же заметил, что Мегги услышала в его словах больше, чем он намеревался высказать. Она распрямилась, словно туго сжатая пружина, и бросила на него взгляд, выражавший, казалось, множество разных вещей, о которых она не могла говорить.

Но Мегги попыталась высказать по крайней мере одну из них.

– Знаешь, папа, по-моему, это ты у нас «по ту сторону»! Тебя ничто не может стянуть с небес на землю.

Мистер Вервер ответил ей дружеским взглядом, хотя на этот раз к нему невольно примешивалась доля серьезности. Возможно, мистеру Верверу тоже пришло в голову несколько разных вещей, которые можно было сказать в эту минуту, и еще больше – о чем лучше было промолчать. В конце концов он ограничился тем, что произнес очевидное:

– Выходит, мы с тобой два сапога пара. Стало быть, все в порядке!

– Ах, конечно, все в порядке!

Мало того что Мегги изрекла это со всей силой убежденности, она еще и подкрепила свои слова, решительно поднявшись с места, словно цель их маленькой прогулки была достигнута и оставаться здесь долее не имело никакого смысла. Они миновали прибрежные отмели и благополучно достигли входа в гавань. Но тут случилась заминка – единственное напоминание о том, что идти им приходилось против ветра. Отец остался сидеть. Получилось, что Мегги первой вошла в тихие воды порта и остановилась, поджидая, пока корабль сопровождения последует за ней. Все в порядке – значит все в порядке, что же он колеблется, как будто ждет еще каких-то слов? Он многозначительно смотрел ей в глаза, но она только улыбалась в ответ, улыбалась так упорно, что он, в конце концов, заговорил, не вставая со скамьи, откинувшись на спинку, запрокинув к дочери лицо и устало вытянув ноги, а руками ухватившись за сиденье по обе стороны от себя. Долго сражались они с неумолимым ветром, а Мегги все еще свежа, как ни в чем не бывало; долго сражались они с неумолимым ветром, а он, кого бури потрепали сильнее, лишь самую малость приспустил паруса. Но во время их затянувшегося молчания Мегги как будто звала его за собой, и он, пожалуй, уже почти приблизился к ней борт о борт, когда спустя еще минуту нашел наконец слова.

– Вот только чтоб я еще раз услышал, как ты обзываешь себя эгоисткой!..

Тут уж Мегги помогла ему:

– Ты этого не допустишь?

– Я этого не допущу.

– Конечно, ты всегда такой! Но это ничего не значит и доказывает только одно… Не важно, что это доказывает. В настоящую минуту, – объявила она, – я просто насквозь пропитана эгоизмом.

Отец продолжал смотреть на нее все с тем же странным выражением. Эта неожиданная остановка словно выражала примирение с невысказанным или, по крайней мере, служила намеком на него. Они как будто почти отбросили всякое притворство, как будто решились наконец на что-то такое, от чего их удерживал непереносимый ужас, от чего-то пугающего, но одновременно и притягивающего, точно так же, как признание в собственном страхе означало в то же время вполне определенный намек. И вот мистер Вервер рванулся вперед очертя голову.

– Когда у человека такой характер, какой ты сейчас описывала, от этого неизбежно страдают другие люди. Но, по сути, ты просто перечислила, что ты могла бы стерпеть от своего мужа, буде возникла бы такая необходимость.

– Ах, я вовсе не о нем говорила!

– Тогда о ком же ты говорила?

Ответ и встречный вопрос последовали друг за другом с невероятной скоростью; вслед за этим Мегги примолкла. Но она не собиралась прерывать разговор. Отец не сводил с нее глаз, и Мегги, раздумывая о том, не ожидает ли он услышать, как она назовет имя его жены, лицемерно заявляя, будто той приходится расплачиваться за безоблачное счастье его дочери, вдруг наткнулась на идею, показавшуюся ей значительно более удачной.

– Я говорила о тебе.

– Хочешь сказать, я – твоя жертва?

– Конечно, ты моя жертва! Разве ты хоть раз в жизни делал что-нибудь не ради меня?

– Много раз, все и не припомнишь. Подумай сама. Куда ты денешь все то, что я делал ради себя самого?

– Ты – ради себя самого? – рассмеялась Мегги.

– А то, что я сделал для Америкэн-Сити, что ты об этом скажешь?

Мегги растерялась не больше чем на мгновение.

– Я говорю не о твоей общественной деятельности. Я говорю о твоей личной жизни.

– Ну как же, Америкэн-Сити – это тоже очень личное, коли на то пошло. А что ты скажешь о том, что я делал ради укрепления своей репутации?

– Твоей репутации там? Да ты ее отдал на растерзание тем жутким людям, причем совершенно задаром, а они еще и высмеивают тебя в своих чудовищно вульгарных шуточках.

– Ах, душа моя, мне и дела нет до их вульгарных шуточек, – простодушно возразил мистер Вервер.

– Вот то-то и оно! – с торжеством воскликнула Мегги. – Все, что тебя ни коснется, все, кто тебя окружают, начинают жить за твой счет, пользуясь твоим замечательным бескорыстием и твоим неописуемым всепрощением.

Мистер Вервер еще несколько мгновений смотрел на дочь со своей скамьи, затем медленно поднялся, рассеянно сунул руки в карманы и остановился перед ней.

– Конечно, ты живешь за мой счет, душа моя. У меня никогда и в мыслях не было заставить тебя зарабатывать на жизнь, – улыбнулся он. – Мне бы этого вовсе не хотелось. – Еще несколько времени они стояли молча, лицом к лицу. – Ну, положим, я и в самом деле не лишен отцовских чувств. Почему из-за этого я становлюсь жертвой?

– Потому что я жертвую тобой.

– Чему жертвуешь-то?

Мегги вдруг сообразила, что ей еще ни разу не представлялось возможности сказать отцу об этом, и сердце у нее сжалось при виде напряженной улыбки, с какой он испытывал ее, скрывая свое беспокойство. Вот именно в эту минуту между ними все висело на волоске, и тонкая перегородка могла обрушиться от легчайшего неверного прикосновения. Эта невидимая стена уже колебалась от одного только их дыхания; сделана она была из легчайшей ткани, натянутой на раму, и стоило дохнуть посильнее, как она повалилась бы набок в ту или другую сторону. Мегги задержала дыхание, поняв по его глазам, свет которых он никакими силами не мог притушить, что отец вполне сознательно проверяет ее – проверяет, уверена ли она так же твердо, как и он. Узнать это было для него сейчас важнее всего, и это само по себе убедило ее окончательно. На какие-то полминуты она зашаталась, балансируя на острие под его неотступным взглядом. Можно сказать, она воплощала собою то самое равновесие, которое оба они пытались спасти, каждый по-своему. И это им удавалось! Да-да, по крайней мере, удавалось ей; дело пока еще не безнадежно, говорила сама себе Мегги, чувствуя, как отступает головокружение. Она покрепче взяла себя в руки; необходимо покончить с этим прямо сейчас, не сходя с места. Столько всего вместилось в эти краткие мгновения, что Мегги уже понимала – она сумела не потерять головы. Сумела, благодаря предостережению, которое прочла в его глазах, а теперь уж и подавно не потеряет – она понимала, как и почему, и если от подобных мыслей вдруг стало холодно, так именно это ей и помогло. Отец сейчас думает: «Она не выдержит и назовет имя Америго, она скажет, что жертвует мною ради него, и это вместе со многим, многим другим окончательно и бесповоротно подтвердит мои подозрения». Он следит за ее губами, ловя первые признаки зарождающегося слова. Нужно только, чтобы эти признаки не посмели явиться на свет, и ничего он тогда не получит, кроме того, что она пожелает ему предложить. Собственно говоря, Мегги уже настолько пришла в себя, что ей, казалось, было бы проще заставить его назвать имя своей жены, нежели чтобы он заставил ее назвать имя мужа.