Золотая чаша

Разумеется, их предположения могли оказаться и необоснованными, тем более что Америго не привык отчитываться в том, как он проводит время, и привычки этой не изменил даже для виду. Притом же и Шарлотте, как было отлично известно обитателям Портленд-Плейс, приходилось бывать на Итон-сквер, где сейчас происходила упаковка огромного количества ее личных вещей. Она не появлялась на Портленд-Плейс, не заезжала даже к ланчу в тех двух случаях, когда, как им было точно известно, проводила целый день в Лондоне. Мегги было противно, оскорбительно сравнивать времена и вероятности, высчитывать, не было ли в течение тех двух дней удобного момента, идеально подходящего для тайного свидания, благо в такое время года в городе почти не встретишь любопытных глаз. Но в том-то отчасти и было дело, что в воображении Мегги почти не оставалось места ни для каких иных картин, все оно было занято неотступным образом бедняжки Шарлотты, которая, собрав последние остатки мужества, упорно оберегает от всех тайну своей неутоленной печали. А иная картина могла быть, например, такая: что бережно охраняемая тайна, совершенно напротив, относится к печали, в конце концов утоленной тем или иным способом, – и разница между двумя тайнами была чересчур велика, чтобы позволить себе ошибиться на этот счет. Нет, Шарлотта скрывает не гордость и не радость, она скрывает свое унижение; потому-то нежное сердце княгинюшки, мало приспособленное для мстительного торжества, больно ранилось об острые стеклянные края так и не высказанного вопроса.

Там, за стеклом, затаилась вся история их отношений, которую Мегги, тщетно расплющивая нос о гладкую поверхность, безуспешно пыталась разглядеть. А миссис Вервер, очень возможно, колотилась сейчас об это же стекло изнутри, не в силах удержаться от последней отчаянной мольбы. После встречи с мачехой в саду Мегги самодовольно решила про себя, что больше от нее ничего не требуется и можно отныне сидеть сложа руки. А кто, собственно, сказал, что ничего больше нельзя сделать? Разве с точки зрения личной гордости невозможно пресмыкаться еще более смиренно? Почему не взять на себя роль посланницы, не рассказать мужу о мучениях подруги, о том, что она нуждается в помощи? То, что я назвал стуком в стекло изнутри, можно было выразить на языке пятидесяти разных способов, и самый лучший перевод, пожалуй, мог иметь форму напоминания, проникающего в самую глубину души. «Ты не знаешь, что это значит, когда любишь, а потом разрыв. С тобою этого не случилось. Не было у тебя такого уж сильного чувства, нечего было и разрывать. А ведь наша любовь была истинной, сознающей себя, словно чаша, полная до краев; так неужели она совсем ничего не значила, неужели она была только для того, чтобы ты отравил ее своим дыханием? И почему на мою долю достался один лишь обман? За что через два коротких года ее золотое пламя – ах, ее золотое пламя! – обратилось в горстку черного пепла?» Мало-помалу наша юная приятельница настолько поддалась влиянию заведомо обреченных на неудачу измышлений собственной жалости, что порой начинала ощущать на себе груз некоего нового долга – долга высказаться, прежде чем разлука разверзнет свою бездну, умолить о последней милости, которую изгнанница сможет увезти с собой, подобно нищей эмигрантке, сохранившей одну-единственную стоящую вещь, драгоценность, завернутую в лоскуток старого шелка, чтобы когда-нибудь продать ее на рынке черной беды.

Эта воображаемая услуга женщине, которая уже не в состоянии помочь себе сама, сделалась западней, поджидающей Мегги на каждом повороте дороги. Раз за разом ловушка захлопывалась, и пленница начинала рваться прочь из тисков, беспомощно хлопая крыльями, так что, как говорится, только перья летели. Дело в том, что эти порывы сострадания очень быстро сталкивались с препятствием, останавливавшим их полет, хотя и не способным вернуть их с небес на землю. Останавливало их одно и то же зрелище – далекий, удивительно четкий силуэт, проходивший неторопливо и размеренно в глубине любой перспективы «Фоунз». Как знать, или как не знать, воспользовалась ли Шарлотта действительной необходимостью съездить на Итон-сквер также и в других целях, и если да, то в каких именно? Во всяком случае, все это неизбежно становилось предметом обстоятельных раздумий, вошедших в последнее время в привычку у неутомимого маленького человека. Они стали такой же неотъемлемой его принадлежностью, как и вечная соломенная шляпа, как белый жилет и манера держать руки в карманах, как неторопливая походка и рассеянный взгляд сквозь пенсне, прочно сидящее на переносице. И еще одна деталь неизменно присутствовала на картине – отблеск шелкового шнура, нематериальной удавки, на которой он водил свою жену и постоянное присутствие которой Мегги так остро ощущала в свой последний месяц в поместье. Стройная шея миссис Вервер никоим образом не могла выскользнуть из петли, а другой конец длинной веревки – о, конечно, достаточно длинной, чтобы не стеснять движений! – был зацеплен за большой палец руки, крепко сжатой в кулак и спрятанной в глубоком кармане. Заметив существование этой тоненькой нити, можно было подивиться, какая магия ее сплела, каким веретеном ее спряли, но никак нельзя было усомниться в ее пригодности для выполнения назначенной ей задачи, а также в ее идеальной прочности. При одном только воспоминании у княгинюшки дух занимался. Сколько же ее отцу известно такого, чего она и до сих пор не знает!

Во время разговора с миссис Ассингем все это промелькнуло у нее в мозгу стремительными вибрациями. Ее мысль еще не завершила свой круговорот, когда Мегги обмолвилась о том, на что, по ее мнению, «должен» быть способен Америго в сложившихся обстоятельствах, и тут же почувствовала на себе изумленный взгляд своей приятельницы. Но Мегги не отступила.

– Он должен хотеть увидеться с нею, – я хочу сказать, отдельно от всех, как бывало раньше, – в случае, если она сама сможет это устроить. Он должен быть к этому готов, – сказала Мегги с мужеством глубокой убежденности, – он должен быть счастлив, он должен считать себя как бы под присягой, да и того еще было бы слишком мало для завершения такой истории! Иначе выходит, что он хочет отделаться совсем уже даром.

Миссис Ассингем почтительно возразила:

– Но зачем же, по-твоему, им непременно нужно снова встречаться отдельно от всех? Для какой цели?

– Для любой цели, для какой им будет угодно. Это их дело.

Фанни Ассингем звонко расхохоталась, после чего, не в силах сдержать восторга, выпалила свое неизменное:

– Нет, ты великолепна! Совершенно великолепна!

На что княгинюшка нетерпеливо встряхнула головой, как бы прося избавить ее от подобных эпитетов. Фанни согласилась внести поправку:

– А если и нет, так это потому, что ты настолько в нем уверена.

– Ах, в нем я как раз совсем не так уверена. Будь я в нем уверена, не было бы и сомнений… – Но Мегги смолкла, не находя слов.

– Каких сомнений? – добивалась ответа Фанни.

– Да уж таких… Он же все-таки должен чувствовать, что она расплачивается куда дороже его, и из-за этого он, наверное, постоянно о ней вспоминает.

Миссис Ассингем, подумав лишь мгновение, сумела и на это ответить улыбкой.

– Можешь не сомневаться, душенька, он о ней вспоминает! Но не сомневайся и в другом: он ни за что не станет искать встречи. Предоставь ему действовать по-своему.

– Я все ему предоставлю, – сказала Мегги. – Просто… Ты же знаешь мой характер – я все время думаю.

– Ты слишком много думаешь, – отважилась Фанни Ассингем; вышло чуточку грубовато.

Но ее слова лишь подвигли княгинюшку на новый акт того самого процесса, который Фанни только что осудила.

– Может быть. Но если бы я не думала!..

– Хочешь сказать, ты не добилась бы того, чего добилась?

– Да, потому что они-то ведь все учли, кроме только одного этого. Они подумали обо всем, но им и в голову не пришло, что я тоже способна думать.

– И что твой отец на это способен! – подхватила Фанни, что-то уж чересчур легкомысленно.

Но Мегги с ней не согласилась.

– Нет, это бы их не остановило. Ведь они знали, что для него первой заботой будет, как бы я не начала задумываться. А так, – закончила Мегги, – это стало его последней заботой.

Фанни Ассингем посерьезнела и тут же пришла к следующему громогласно заявленному выводу:

– Значит, это он великолепен!

Она говорила почти со злостью. Вот до чего дошло – слова сказать не дают!

– О, это сколько тебе угодно!

На том Мегги хотела и закончить разговор, но тон ее реплики вызвал ответную реакцию старшей подруги.

– Вы оба ужасно много думаете, и все молчком, молчком. Но именно это вас и спасает.

– О, – откликнулась Мегги, – это их спасает с той самой минуты, как они догадались, что мы вообще умеем думать. Ведь это они обретают спасение, – продолжала она. – А мы, наоборот, теряем.

– Теряете?

– Мы с отцом теряем друг друга.

Фанни, кажется, собиралась спорить, но Мегги объявила совершенно твердо:

– О да, мы теряем друг друга, и нам гораздо хуже, чем Америго и Шарлотте, ведь они-то это заслужили, для них это справедливо, а для нас просто очень грустно, и странно, и совсем не по нашей вине. Впрочем, не знаю, почему я говорю о себе. На самом деле хуже всех пришлось отцу. Я позволяю ему уехать, – сказала Мегги.

– Позволяешь, но ведь не заставляешь!

– Я принимаю его жертву, – ответила Мегги.

– А что еще ты можешь сделать?

– Я принимаю его жертву, – повторила Мегги. – Я с самого начала знала, что так будет. Сама выкрутилась, а его бросила на произвол судьбы.

– Но если он первый тебя бросил? – осмелилась возразить миссис Ассингем. – Да к тому же, – вопросила она, – разве не затем он и женился, чтобы дать тебе свободу?

Мегги долго смотрела на нее.

– Да… в этом я ему помогла.

Миссис Ассингем замялась, но вдруг храбро бросилась вперед.

– Так почему не сказать прямо, что он добился полного успеха?

– Только это мне и остается, – согласилась Мегги.

– Добился успеха, – продожала хитроумная Фанни, – а ты всего лишь ему не мешала. – И как бы желая показать, что говорила с подобающей серьезностью, миссис Ассингем пошла еще дальше. – Он добился успеха для них обоих!

– Ах, вот оно что! – задумчиво отозвалась Мегги. – Да, – прибавила она через минуту, – поэтому, значит, Америго остается.

– Скажем больше – поэтому Шарлотта уезжает. – Миссис Ассингем, осмелев, решилась улыбнуться. – Так он знает?..

Но тут Мегги проявила малодушие.

– Америго?

Впрочем, она сразу же покраснела, что не ускользнуло от ее зоркой приятельницы.

– Твой отец. Он знает, что ты знаешь? То есть я хотела сказать… – замялась Фанни. – Словом, много ли он знает?

Молчание Мегги и выражение ее глаз запрещали настаивать на своем вопросе, но и бросить его неоконченным казалось как-то нелогично.

– Я, вернее, хотела спросить, знает он, много ли… – И снова получается неловко. – Много ли там было… Как далеко у них зашло дело? – поправилась миссис Ассингем.

Мегги терпеливо выслушала ее сбивчивую речь, но ответила тоже вопросом:

– Ты думаешь, он знает?