Золотая чаша

18

В тот же день, ближе к вечеру, перед приездом старшей пары, они снова встретились в большой гостиной, обращенной окнами на восток. Встреча их имела вид замечательный, напоминая экстренное совещание перед каким-нибудь сугубо официальным приемом. В беспокойном уме Мегги мелькали даже какие-то игривые мысли в этом духе. Просторная прохладная комната, во второй половине дня находившаяся в тени, раскрытые от чехлов старинные гобелены, идеально натертый пол, в котором отражались вазы со срезанными цветами, серебро и нарядные скатерти чайного стола – все это выразилось в следующем замечании Мегги, равно как и нечто особенное в движениях князя, медленно прохаживавшегося по комнате:

– Мы с тобой настоящие буржуа! – бросила она с оттенком суровости, словно эхом их прежней общности взглядов. Впрочем, постороннему зрителю они могли показаться именно той знатной парой, какой слыли повсюду, но только в ожидании визита царствующих особ. Казалось, они готовы были по первому слову дружно направиться к подножию парадной лестницы – князь чуть-чуть впереди, и даже дойдет до раскрытых дверей, и даже, при всем своем княжеском достоинстве, спустится с крыльца, дабы встретить высокого гостя при выходе из колесницы. Время, надо признаться, было совсем неподходящее для столь торжественных событий: сентябрьское затишье, конец скучного дня. Несколько высоких окон стояли настежь – из тех, что выходили на балкон, с которого открывался вид на унылую пустую улицу. С этого балкона однажды весной Америго и Шарлотта смотрели, как Мегги возвращается из Риджентс-парка вместе с отцом, Принчипино и мисс Богль. Америго и теперь, в своем пунктуальном нетерпении, выходил на него раза два, после чего возвращался в комнату, без слов докладывая, что никого пока не видно, и явно не зная, чем себя занять. Княгинюшка делала вид, будто читает; Америго оглядывался на нее, проходя мимо. Мегги невольно вспоминала другие случаи, когда она вот так же прикрывала волнение книгой. Наконец, Мегги почувствовала, что он остановился перед ней; она подняла глаза.

– Помнишь, сегодня утром, когда ты рассказала мне об их приходе, я спросил, не нужно ли мне сделать что-нибудь по этому поводу? Ты сказала, чтобы я был дома, но это само собой разумеется. Ты говорила кое-что еще, – продолжал он. Мегги положила книгу на колени и смотрела на него снизу вверх. – Мне почти хочется, чтобы это случилось на самом деле. Ты говорила о том, чтобы нам с ней увидеться наедине. Знаешь, для чего мне это нужно? – спросил Америго. Мегги молчала, и тогда он сказал: – Я-то знаю, для чего.

– Ах, теперь это только твое дело! – сказала его жена. Но не усидела на месте и поднялась.

– Мое, и я его сделаю, – ответил он. – Я скажу, что лгал ей.

– Не надо! – воскликнула Мегги.

– И что ты ей лгала.

Она снова покачала головой:

– Этого тем более не надо!

Они стояли друг против друга. Князь гордо вскинул голову, увенчанную, словно короной, его замечательной выдумкой.

– Как же тогда она узнает?

– Не нужно ей ничего знать.

– Пусть и дальше думает, что ты ни сном ни духом?..

– И что я все такая же дурочка? Пусть думает, что хочет, – сказала Мегги.

– И я должен это стерпеть?

Княгинюшка повела плечом:

– А тебе что за дело?

– Разве мне нельзя ее поправить?

Мегги молчала, пока не затих последний отзвук этого вопроса; молчала долго, чтобы сам Америго мог его как следует расслышать, и только после этого заговорила:

– «Поправить» ее? – Теперь уже ее вопрос прозвенел, отдаваясь по комнате. – Не забываешь ли ты, кто она такая?

Князь широко раскрыл глаза – он впервые увидел свою жену по-настоящему величественной. А Мегги отшвырнула книгу и предостерегающе подняла руку:

– Карета. Идем!

Это «Идем!» своей прямотой и решительностью не уступало всем остальным речам Мегги, а когда они спустились в холл, не менее решительное «Иди!» бросило Америго вперед, через раскрытые двери, между рядами торжественно выстроившихся слуг. С непокрытой головой он встретил царственных гостей в лице мистера и миссис Вервер, выходивших из экипажа. Мегги ждала на пороге, чтобы приветствовать их и ввести в свой дом. Чуть позже, после того, как все поднялись наверх, сама княгинюшка словно заново ощутила непреодолимость того барьера, о существовании которого только что напомнила мужу. За чаем, в присутствии Шарлотты – а она, как никто, умела утвердить свое присутствие – Мегги потихоньку протяжно вздохнула с облегчением. Чрезвычайно странно, но самым ярким впечатлением за эти полчаса стала непринужденность мистера и миссис Вервер. Они словно сговорились держаться как можно более беззаботно; Мегги еще не приходилось видеть такого единодушия между ними. Америго тоже это заметил и не смог удержаться, чтобы не переглянуться с женой. Вопрос о том, в какой степени Шарлотта доступна исправлению, снова поднял было голову, но тут же сник – так мастерски Шарлотта умела выразить полнейшее свое безразличие к каким бы то ни было вопросам, так безупречно сохраняла невозмутимую безмятежность. Ее уверенная красота носила чуточку официальный оттенок, не покидавший ее ни на минуту; это было ее прохладное убежище, глубокая сводчатая ниша, хранящая в себе иконописный позолоченный образ, здесь Шарлотта улыбалась, выжидала, пила чай, обменивалась репликами с мужем, постоянно помня о своей миссии. Ее миссия к этому времени окончательно оформилась, приняв облик величайшей возможности всей ее жизни: она будет заниматься распространением изящных искусств среди далекого, погрязшего в невежестве американского народа. Десять минут тому назад Мегги внушала князю, что их приятельница не позволит себя жалеть, но теперь возникла другая трудность – как выбрать нужный вариант восхищения ее возвышенными качествами. Грубо выражаясь, Шарлотта держалась молодцом, и Мегги следила за ней как зачарованная в течение четверти часа, так что почти даже и не замечала ее спутника, совсем отступившего в тень. Адам Вервер, как всегда, даже с собственной дочерью, следовал своему весьма полезному принципу не занимать какой-либо ярко выраженной позиции; находясь с ним в одной комнате, Мегги лишь смутно ощущала, что он по-прежнему плетет свою паутину, поигрывая длинным шелковым шнурком, точно так же, как это было в «Фоунз». У нашего милого добряка была привычка, войдя в комнату, бесшумно прохаживаться по ней, осматривая ее содержимое; то же самое он проделал и сейчас, хотя все предметы здешней обстановки были ему знакомы как нельзя лучше, – этим он как будто подчеркивал, что предоставляет жену самой себе. И даже больше того – стоило княгинюшке обратить на него внимание, как ей стало ясно по его задумчиво-созерцательному хмыканью, что он вполне сознает, насколько его жена способна справиться со своей задачей без посторонней помощи.

Шарлотта занимала место между хозяином и хозяйкой дома, подобно царице на престоле. Едва заняв свое место, она озарила всю сцену особым, спокойным сиянием. Гармония была хотя и чисто внешняя, но оттого не менее прочная; единственный раз по ней пробежала трещинка, когда Америго, поднявшись и простояв так достаточно долго, чтобы дать возможность тестю обратиться к нему с каким-нибудь замечанием, но так и не дождавшись этого, взял со стола тарелку с птифурами[60], намереваясь предложить их гостю. Мегги следила, – если это можно назвать слежкой, – как ее муж подносит угощение мистеру Верверу; она видела, как виртуозно – иначе не скажешь! – Шарлотта сохраняет на лице бесстрастную улыбку, словно и не замечая происходящего. Прошла минута, другая. Постепенно Мегги начала проникаться сознанием сцены, разыгрывавшейся на другом конце комнаты, где ее отец остановился перед одной из картин – раннефлорентийским произведением на сюжет из Священного писания, которое он подарил ей на свадьбу. Может быть, он про себя прощался с картиной, – Мегги знала, что он ею безмерно восхищался. Как же он меня любит, подумала княгинюшка, если согласился пожертвовать таким сокровищем! Эта мысль была частью великого, неувядающего целого; красота его жертвы сливалась с красотою целой жизни, и рамка картины словно вдруг сделалась рамой окна, через которое на Мегги смотрело духовное лицо этого удивительного человека. Возможно, в ту минуту она говорила себе, что, оставляя картину в ее отчаянно стиснутых руках, отец, насколько это в его силах, оставляет ей частицу себя. Она положила руку ему на плечо, и глаза их встретились с неизменной радостной нежностью. Они улыбнулись друг другу одинаковой рассеянной улыбкой, словно слова уже не могли им служить, потому что они зашли слишком далеко. Мегги почти ожидала неловких пауз в разговоре, как бывает у старых друзей, встретившихся вновь и слишком помнящих друг друга прежними, неизменившимися.

– Неплохо, скажи?

– Милый! Не то слово!

Он относил свой вопрос к картине, и Мегги ответила тоже будто о картине, но в их словах отразилась вдруг какая-то иная правда, и они невольно огляделись по сторонам в подтверждение такого расширенного толкования. Мегги просунула руку ему под локоть. Все прочие предметы в комнате: другие картины, диваны, кресла, столики, шкафчики, «выдающиеся» произведения декоративного искусства – словно стояли и ждали, пока их оценят и похвалят. Отец и дочь переводили взгляд с предмета на предмет, любуясь их благородной красотой. Отец, казалось, выверял по ним мудрость своих прежних представлений. Двое величавых персонажей, погруженных в беседу за чаем, вполне вписывались в картину общей гармонии: миссис Вервер с князем, сами того не сознавая, заняли место человеческой мебели, необходимого атрибута подобных сцен с эстетической точки зрения. Они идеально гармонировали с декоративными элементами обстановки, замечательным образом подтверждая, сколь удачно был сделан выбор. Впрочем, на внимательный взгляд, несколько более пристальный, нежели требовали обстоятельства, эти двое могли, пожалуй, также служить живым свидетельством редкостной по своему размаху покупательной способности. Право, многое можно было расслышать в тоне следующих слов Адама Вервера, а кто сумел бы сказать, до чего доходил он в мыслях?

– Le compte y est[61]. У тебя есть очень недурные вещи.

Мегги снова оказалась на высоте.

– Ах, правда, они замечательно смотрятся?

Те двое услышали и прервали свой неторопливый разговор, сохраняя неизменную серьезность, как бы подчиняясь необходимости соответствовать окружающему великолепию. Они сидели неподвижно, позволяя собой любоваться, подобно парочке восковых изваяний великих деятелей современности в заведении мадам Тюссо.

– Я так рада, что ты можешь взглянуть на них на прощание.

Эти слова Мегги так и повисли в воздухе. Верная нота была найдена – нота странной окончательности в отношениях между двумя парами, которая могла бы вызвать неловкость, будь в ней хоть малейшая претензия на светский лоск. Да, это-то и есть самое удивительное: ситуация не поддавалась более подробному рассмотрению именно в силу своей огромности, равно как и предстоящая разлука выходила за рамки обычного расставания. Воздать должное такой минуте значило бы в какой-то мере усомниться в ее причинах, а потому все четверо предпочитали оставаться в верхних слоях атмосферы, единодушно сторонясь избыточного давления. Америго и Шарлотта, беседуя в сторонке, очевидно, успешно этого избегали, а уж Мегги подобное и вовсе не грозило. Не сомневалась она и в том, что ее отец также не станет оказывать нажим хоть бы всего лишь носком ботинка; он этого и не сделал, зато Мегги едва осмеливалась дышать, дожидаясь, что же он сделает взамен. Прошло три минуты, и вдруг он сказал: