Золотая чаша

17

Рано утром принесли телеграмму за подписью Шарлотты: «Приезжаем, приглашаем на чай в пять часов, если это вам удобно. Телеграфируем Ассингемам приглашение на ланч».

Этот документ, в котором можно было вычитать множество самых разных значений, Мегги немедленно показала мужу, заметив при этом, что отец с женой, видимо, приехали накануне ночью или же в этот день с утра и остановились в гостинице.

Князь был в «своей» комнате, где ему теперь часто случалось сиживать в одиночестве. Вокруг него было разбросано с полдюжины раскрытых газет, среди которых видное место занимала «Фигаро», а также «Таймс», но сам он с сигарой в зубах и тучей на челе был занят тем, что расхаживал взад и вперед. В последнее время Мегги несколько раз заглядывала к нему сюда по той или иной надобности, но никогда еще он не производил на княгинюшку такого сильного впечатления, как сейчас, когда стремительно обернулся к ней. Причиной тому отчасти было его лицо, пылавшее, точно в лихорадке, и невольно напомнившее Мегги упрек Фанни Ассингем, высказанный недавно под этой самой крышей, что она слишком много «думает», не давая никому возможности угадать ее мысли. Мегги не забыла этих слов, но думать от этого стала только больше, и потому, стоя перед Америго, в первую минуту почувствовала себя виноватой, что ненамеренно вывела его из себя. Она и сама знала, что в последние три месяца, разговаривая с мужем, постоянно имела в виду определенную идею, которую, впрочем, прямо не высказывала, а закончилось все тем, что он порой поглядывал на нее с таким видом, точно подозревал у нее не одну идею, а по меньшей мере пятьдесят, направленных на самые разнообразные цели, с которыми необходимо было считаться. Мегги ощутила вдруг странную радость оттого, что пришла к нему сейчас по такому абстрактному поводу, как телеграмма. Но, вступив под столь благовидным предлогом в его тюрьму и обводя глазами стены, замыкавшие в себе его беспокойные метания, она мысленно сравнила его положение с состоянием Шарлотты, еще в начале лета, в просторном и красивом доме, производившей впечатление существа, запертого в золотую клетку. Вот и Америго выглядел сейчас человеком в клетке, и у Мегги невольно защемило сердце, когда он инстинктивно рванулся к двери, которую она не совсем плотно прикрыла за собой. Все это время он не находил себе места от нетерпения, понятного только ему одному, и, когда Мегги оказалась перед ним, это было, словно она принесла свет или пищу в его более чем монашескую келью. Впрочем, его тюремное заключение несколько отличалось от Шарлоттиного; разница состояла в том, что он заперся в четырех стенах по собственной воле и по своему собственному выбору, что отразилось и в том, как он вздрогнул, когда она вошла, словно это тоже было своего рода вторжение. Тут она и почувствовала, как он боится ее пятидесяти идей. Почему-то ей сразу захотелось оправдаться, и это было до того чудесно, что и сказать нельзя. Как будто она вдруг достигла значительно большего, чем намеревалась. В такие минуты она подозревала, что Америго преувеличивает, приписывая ей слишком уж коварные замыслы. Год назад, когда все только начиналось, она спрашивала себя, как заставить его больше думать о ней; а теперь о чем же он и думает? Он не сводил глаз с телеграммы, перечел ее несколько раз подряд, несмотря на ее необычайную простоту, хоть и при наличии явно умоляющего подтекста. Мегги наблюдала чуть ли не с трепетом, и как тогда, в саду с Шарлоттой, ей мучительно хотелось каким-то образом подать знак, что она пришла безоружной. Не было у нее множества зловредных намерений; глядя сейчас на Америго, она сама не знала, куда подевалось то единственное намерение, с которым она сюда направлялась. Ничего у нее не осталось, одна только прежняя идея, все та же, хорошо ему известная, ни тени других. А когда протекли еще четыре или пять минут, не осталось, похоже, даже и одной. Америго вернул ей листок, осведомившись, должен ли он что-то сделать по этому поводу.

Мегги стояла и смотрела на него, затаив дыхание, держа в руке аккуратно сложенную телеграмму, словно некую драгоценность. Из-за этих нескольких напечатанных слов случилась вдруг совершенно необыкновенная вещь. Как-то вдруг почувствовалось, что он на ее стороне, он принадлежит ей так полно, сильно и глубоко, что это ощущение казалось новым и непривычным, будто принесенным морским приливом, расшатавшим его, завязшего в прибрежном иле, и вынесшим на поверхность. Что удержало ее в эту минуту, что помешало протянуть руки ему навстречу, припасть к нему? Вот так же в прошлом, при мысли о них с Шарлоттой, ей столько раз хотелось броситься к отцу. Но она не позволила себе такой неосторожности, хотя сама не могла бы сказать, откуда взялись у нее силы. Сложив наконец телеграмму, она сказала только то, что было необходимо.

– Я просто хотела, чтобы ты знал. Чтобы как-нибудь случайно не разминулся с ними. Ведь это в последний раз, – сказала Мегги.

– В последний раз?

– Как я поняла, они собираются попрощаться. – И Мегги улыбнулась, это ведь всегда можно. – Они приехали на официальную церемонию прощания. Хотят все сделать, как полагается. Завтра они уезжают в Саутгемптон.

– Если они хотят все сделать, как полагается, – заметил князь, помолчав, – почему не придут хотя бы пообедать?

Чуть помедлив, Мегги все-таки без особого труда справилась с ответом:

– Конечно, мы их пригласим. Тебе это не будет тяжело. Но они ведь так заняты!

Князь выразил удивление:

– Так сильно заняты, что не могут… Что твой отец не может посвятить тебе свой последний вечер в Англии?

На это ответить было сложнее; но у Мегги было припасено свое средство на такой случай.

– Возможно, они как раз и собираются предложить что-нибудь в этом роде – чтобы нам всем вместе куда-нибудь пойти. Но только для полной завершенности нужно бы еще позвать Фанни с полковником. Она ясно дает понять, что не хочет звать их к чаю и намерена отделаться от бедняжек с утра пораньше. Они хотят увидеться с нами совсем без чужих, а что приглашают всего-навсего к чаю, – прибавила Мегги, – так же, как Фанни с полковником – всего-навсего на ланч, так, может быть, это потому, что последний вечер в Лондоне оставляют друг для друга?

Мегги говорила то, что приходило ей на ум. Она была не в силах промолчать, хоть и чувствовала, что словно бросается в омут очертя голову. Но, может быть, так и нужно, если хочешь разделить с любимым последний день его тюремного заключения? С каждой минутой она все сильнее ощущала, что словно бы живет вместе с ним в его темнице. Немного похоже на то, как арестованные французские аристократы во времена террора в ожидании казни устраивали пирушку или затевали возвышенную беседу. Если она позабыла всякую осторожность, так бдительно соблюдавшуюся в прошедшие месяцы, это надо понимать очень просто: слишком уж близка цель, ради которой она трудилась, вот и стало невозможно сохранять ясность мыслей. Возможно, муж и впрямь подумает, что она совсем потеряла голову, ведь он не знает, что неожиданная свобода ее речи – всего лишь отражение сосредоточенного желания броситься ему на шею. Не знает он и того, что Мегги, оказавшись рядом с ним, таким рискованным образом пытается обмануть тревогу ожидания. В эпоху Французской революции у осужденных на казнь не было этой неизвестности, эшафот ждал их наверняка, а телеграмма от Шарлотты, напротив, обещала освобождение, если только не случится какой-нибудь непредвиденной ошибки. Но все дело в том, что князю это было далеко не так ясно, как ей; Мегги столько сил положила, добиваясь этой ясности, прорываясь к свету, что теперь видела воочию падающие сквозь прутья решетки лучи, окруженные множеством ангельских головок, какие являются в бредовых видениях несчастным закованным узникам. Мегги знала, что завтра же будет с раскаянием вспоминать, как гулко забилось ее сердце в предвкушении: скоро они наконец-то останутся одни. Позже, на досуге она будет судить свою торопливую готовность отмахнуться от любых затруднений, помимо присутствия тех двоих, которому все никак не придет конец. Да уже и в следующую минуту, заметив выражение лица мужа, Мегги поняла, что чересчур упрощает. Да и было чему удивляться, слушая ее речи о том, что те двое якобы нуждаются в уединении.

– Но ведь… разве… они ведь не друг с другом расстаются? – спросил Америго.

– Ах, нет! Друг с другом они не расстаются. Просто для них заканчивается очень интересный жизненный этап, и неизвестно, повторится ли он когда-нибудь снова. – Да, Мегги была в состоянии рассуждать об этом «этапе»; что-то как будто придавало ей сил, до того даже, что она решилась перейти в наступление. – Наверное, у них есть свои причины; возможно, какие-нибудь дела, кто может это знать? А может быть, он мне предложит провести эти последние часы вдвоем; я имею в виду – нам с ним вдвоем. Возможно, он захочет свозить меня куда-нибудь пообедать, в память о прежних днях. Я имею в виду настоящие прежние дни, – объяснила княгинюшка, – до того, как у меня появился такой замечательный муж и, уж конечно, до того, как у него появилась такая замечательная жена. Как нам тогда было хорошо! Он только-только начал интересоваться теми вещами, которые с тех пор заполнили его жизнь, только еще строил планы, оценивал разные возможности, радовался первым находкам и удачным приобретениям. Мы с ним засиживались допоздна в его любимых иностранных ресторанчиках во всех городах Европы, пока не погасят почти все лампы, и, опершись локтями о стол, обсуждали все, что перевидали за день, о чем слышали, что ему удалось купить, от чего он отказался, что у него перехватили другие покупатели. Где только я с ним не побывала, ты себе не представляешь! Ведь ему не с кем было меня оставить, разве что со слугами. Если бы он мог сегодня сходить со мной на выставку в Эрлз-Корт, это было чуточку похоже на приключения наших юных дней – самую-самую чуточку. – После этих слов Америго стал пристально смотреть на нее, и, наверное, из-за этого Мегги снова осенило вдохновение. Если он удивляется – что же она скажет еще, так у нее найдется что сказать. – В таком случае тебе придется позаботиться о Шарлотте в наше отсутствие. Нужно будет тебе тоже куда-нибудь ее сводить в последний вечер; или, может быть, захочешь пригласить ее сюда? Я позабочусь о том, чтобы вам приготовили обед и все прочее. Словом, делай так, как считаешь нужным.

Она не была уверена заранее в его реакции, да и не могла быть, но, закончив говорить, прежде всего увидела: он очень старается показать, что воспринял ее слова не как блажь или насмешку и не как результат забычивости. Право, ничто и никогда в жизни не доставляло ей такой радости, как вид Америго, напускающего на себя усиленную серьезность, чтобы она невзначай не сделала никакой ошибки на этот счет. Она его встревожила – что вовсе не входило в ее планы; она его озадачила, чего никоим образом не могла избежать, да это ее не особенно и беспокоило; и вдруг ее поразила неожиданная догадка – все-таки в нем тоже было много простодушия, на что она уж никак не смела рассчитывать. Это было настоящее открытие – совсем непохожее на то, другое открытие, а скорее напоминающее глоток свежего воздуха. И тут Мегги словно заново поняла, что он считает ее способной держать в голове огромное количество разных идей. Разгадать их он, очевидно, не умел, но, по крайней мере, за прошедшие месяцы начал смутно сознавать, что в них, скорее всего, кое-что есть. И вот он стоял перед ней, красивый и мрачный, и хмуро пытался рассмотреть, что же, собственно, она ему предлагает. Мегги не сомневалась, что у него имеются и свои соображения, с которыми он постоянно сверяется, с того самого вечера, несколько недель назад, когда после очной ставки с чашей из Блумсбери она бросила ему в лицо, на вопрос о том, много ли известно ее отцу: «Можешь дознаться сам!» Она отдавала себе отчет в том, что все эти месяцы он пытался дознаться, нисколько не скрывая, что не прочь получить сведения и со стороны, в какой бы грубой или язвительной форме они ни явились. Но узнать ему ничего не удалось; ничего полезного для себя он не смог извлечь даже из довольно внезапного сообщения об отбытии старшей четы. Шарлотта страдала и мучилась, но он и сам подал ей достаточный повод к этому; в остальном же, что касалось ее обязательства сопровождать мужа, этот последний и Мегги общими усилиями так запрятали все концы, что связь между причиной и следствием стала напоминать какую-нибудь знаменитую стихотворную строку на мертвом языке, допускающую самые различные толкования. И уж совсем сбивало с толку неожиданное предложение от имени их обоих дать ему возможность расстаться с миссис Вервер по всем правилам. А он, несчастный, не мог даже гордо отвергнуть это предложение из соображений хорошего вкуса. Вкус, самый надежный критерий, наотрез отказывался ему служить. Кто знает, может, одна из ее пятидесяти идей, а то и целых сорок девять как раз и заключаются в том, что сам по себе вкус, которым он всю жизнь руководствовался, ровным счетом ничего не значит? Но если уж он поверил, что она говорит серьезно, тем больше причин воспользоваться этим, ведь такого случая может больше не представиться. Мегги как раз обдумывала это, когда князь, отвечая на ее последние слова, произнес нечто такое, что, будучи вполне разумным и справедливым, тем не менее произвело на нее поначалу чрезвычайно странное впечатление.