Золотая чаша

24

– Я могу сказать только одно, – отвечала Фанни. – Что-то такое в ее лице, в ее голосе, во всем ее облике подействовало на меня, как никогда прежде, и в первую очередь потому, что она явно изо всех сил старалась казаться спокойной и естественной – а она, бедняжка, все делает очень добросовестно. Если человек всегда ведет себя естественно, и вдруг ты видишь жалкие потуги казаться таким, невольно начинаешь понимать, что тут что-то неладно.

Я не могу тебе передать свои впечатления; это нужно было видеть собственными глазами. А неладно у Мегги может быть только одно. Я имею в виду, что у нее появились сомнения. В первый раз появились сомнения, – закончила миссис Ассингем, – правильно ли она представляет себе наш чудесный и замечательный мир.

Картина, нарисованная Фанни, впечатляла, и полковник, сам как будто взволнованный ее словами, снова прошелся по комнате.

– Сомнения в верности… сомнения в дружбе! Бедная малышка! Тяжеленько ей придется. Но она все свалит на Шарлотту, – заключил Боб Ассингем.

Миссис Ассингем, все еще пребывающая в мрачной задумчивости, покачала головой.

– Она не станет ничего ни на кого сваливать, не сделает ничего, что сделали бы другие на ее месте. Она все возьмет на себя.

– Ты хочешь сказать, она представит дело так, что это, мол, ее же вина?

– Да. Уж как-нибудь она найдет способ это устроить.

– Ну, тогда, – провозгласил полковник, – она действительно молоток!

– Ах, – отозвалась жена, – ты еще увидишь, как все это будет! – Она сказала это словно в каком-то экстазе, и тут же обернулась, как будто почувствовала удивление мужа. – Она и меня сумеет выручить!

– Выручить тебя?..

– Да, меня. Мне ведь хуже всех. – Фанни Ассингем произнесла эти слова с еще большей экзальтацией. – Все это – моих рук дело. Я это признаю, признаю со смирением. Она меня не упрекнет, никогда, ни в чем. Поэтому я положусь на нее. Она меня вытянет. – Полковника поразила непривычная словоохотливость Фанни. – Она всех нас вытянет.

И все-таки ему еще не все было ясно.

– Ты хочешь сказать, что она не будет в обиде? Ну знаешь, любовь моя! – Полковник таращил глаза не без сочувствия. – Так в чем же затруднение?

– Нет никаких затруднений! – объявила Фанни с тем же пылом, что и раньше.

Полковник пристально вгляделся в нее, словно потеряв на мгновение нить.

– А, ты хочешь сказать, никаких затруднений для нас!

Фанни пристально взглянула в глаза мужу, словно его слова отдавали эгоизмом, желанием любой ценой выпутаться из сложной ситуации. Потом она, видимо, решила, что выпутаться – их главная забота, в конце-то концов.

– Да, – сказала Фанни с достоинством, – если только мы не будем терять голову. – Она как будто намекала, что неплохо бы начать прямо сейчас. Что значит обрести в конце концов твердую почву под ногами! – Помнишь, что ты мне сказал в тот вечер, когда я впервые начала беспокоиться всерьез? После приема в министерстве иностранных дел?

– В карете, когда мы возвращались домой? – Да, он припоминает. – Оставить их в покое, и пусть они сами найдут выход?

– Именно. Практически ты сказал: «Положись на них. У них достаточно ума, и они сумеют соблюсти все условности». И вот я положилась на их ум и предоставила им самим искать выход.

Полковник слегка озадачился.

– Так о чем речь – они этого не сделали?

– Я предоставила их самим себе, – продолжала Фанни, – но, как я теперь поняла, на самом деле, сама того не сознавая, я оставила их на нее.

– На княгинюшку?

– Об этом-то я и говорю, – раздумчиво продолжала миссис Ассингем. – Тут и есть вся суть того, что случилось сегодня, пока я разговарила с нею, – пояснила она. – Мне вдруг стало ясно, что именно это я в действительности сделала.

– А, понимаю.

– Все это время я только зря мучилась. Она взяла их на себя.

Полковник заявил, что все понимает, но при этом таращил глаза с довольно бессмысленным видом.

– Что ж теперь такое с ней приключилось? Почему у нее вдруг открылись глаза?

– Они на самом деле никогда и не были закрыты. Ей его недостает.

– А раньше почему не спохватилась?

О, Фанни и в этом успела разобраться, наблюдая за ними в семейной обстановке и ловя обрывки их домашних горестей.

– Ей и раньше его недоставало, но она не позволяла себе осознать это. Она сама надела себе шоры на глаза. А теперь дело, наконец, дошло до критической точки. Теперь она поняла. И это многое объясняет. Мне, во всяком случае, это многое объяснило, – заключила миссис Ассингем.

Муж внимательно слушал, но немедленным итогом его добросовестности стала лишь еще большая растерянность, от которой полковник укрылся за восклицанием:

– Бедная малышка!

– Ах, нет, не надо ее жалеть!

Но тут уж Боб Ассингем возмутился:

– Так ее и пожалеть нельзя?

– Не сейчас… Во всяком случае, пока. Еще рано… То есть, если еще не слишком поздно. Это зависит… – продолжала миссис Ассингем. – Посмотрим. Можно было пожалеть ее раньше, хоть толку ей от этого было бы немного. Можно было начать жалеть ее какое-то время назад. Но сейчас она наконец начинает жить. И по-моему, по-моему… – Но Фанни снова умолкла, углубившись в собственные мысли.

– Неужели, по-твоему, ей все это понравится?

– Главное, что она будет жить. Главное, что она победит!

Фанни выкрикнула эти слова, пылая пророческим огнем, отчего у ее мужа заметно отлегло от сердца.

– Ну, так значит, нужно ее поддержать!

– Нет! Не нужно ее трогать. Никого из них не нужно трогать. Мы должны продвигаться на цыпочках и держать свои руки при себе. Нужно просто ждать и наблюдать. А тем временем, – сказала миссис Ассингем, – мы должны вынести все, по мере сил. Так нам и надо! Рядом с нами происходит нечто из ряда вон выходящее.

Фанни принялась расхаживать по комнате, словно ведя безмолвный диалог с какими-то неведомыми предзнаменованиями, пока полковник снова не задал вопрос:

– Что же это такое рядом с нами?

– Нечто прекрасное. Может стать прекрасным, если все закончится благополучно.

Она остановилась и стояла неподвижно, пока полковник напряженно думал.

– Ты имеешь в виду, что она сумеет вернуть князя?

Фанни нетерпеливо взмахнула рукой в ответ на столь низменное предположение.

– Речь не о том, чтобы что-то вернуть. Тут не будет вульгарной борьбы. Чтобы «вернуть», нужно потерять, а потерять можно только то, что твое. – Фанни покачала головой. – Как я понимаю, она только сейчас начинает прозревать истину, которая состоит в том, что он и не был ее. Никогда.

– Моя дорогая! – охнул злосчастный полковник.

– Никогда! – непреклонно повторила жена. И безжалостно продолжила: – Помнишь, что я сказала тебе давным-давно, еще до их свадьбы, когда Шарлотта приехала так неожиданно?

Пожалуй, ответную улыбку полковника никак нельзя было назвать жизнерадостной.

– Душа моя, чего ты только не говорила в свое время?

– Уж наверное, так много всего, что раз-другой нечаянно сказала правду! Во всяком случае, я была права, как никогда, утверждая, что Мегги – такое существо, которому просто невозможно сказать о плохом. Ее воображение просто-напросто закрыто для подобных вещей, ее разум наглухо запечатан. А потому, – закончила Фанни, – именно это теперь и произойдет. Ей придется раскрыть свой разум.

– Понимаю, – кивнул полковник. – Открыть его плохому. – Он опять кивнул, можно сказать – кивнул бодро, как будто успокаивая ребенка или сумасшедшего. – Очень, очень плохому.

Но его жена, раз воспарив духом, сумела не только удержаться в заоблачной выси, но и подняться еще выше.

– Впервые в жизни она откроет для себя Зло с большой буквы, познает его, ощутит во всей его неприглядности. – По такому случаю Фанни не пожалела красок: – Его грубое прикосновение, его неотступное леденящее дыхание. Разве только, – сделала оговорку миссис Ассингем, – разве только пока это всего лишь подозрения и страх (если дело не пойдет дальше). Посмотрим, довольно ли будет небольшой дозы тревог и беспокойства.

Полковник раскинул мозгами.

– Довольно для чего? Для того, чтобы разбить ей сердце?

– Для того, чтобы встряхнуть ее! – несколько непонятно отвечала миссис Ассингем. – Ровно настолько, насколько ей нужно, разумеется. От встряски нужной силы ее сердце не разобьется. Просто это заставит ее, – пояснила Фанни, – заставит ее раз в жизни что-то понять.

– Но разве не жаль, – заметил полковник, – что именно это что-то будет для нее особенно неприятно?

– Ах, «неприятно»! И должно быть неприятно, чтобы она хоть чуть-чуть начала соображать, что к чему. Должно быть неприятно, чтобы она очнулась от спячки. Должно быть неприятно, чтобы она решилась жить!

Боб Ассингем стоял теперь у окна, тогда как его жена медленно прохаживалась взад-вперед. Он раскурил сигару, дабы поддержать убывающий запас терпения, и как будто старался попасть в такт Фанни, следуя взглядом за ее перемещениями по комнате. В то же время он не мог не признать, что она наконец-то добилась небывалой ясности изложения, и выразил свое восхищение, возведя глаза к скрывающемуся в сумраке потолку, как бы от полноты чувств. Подумав, полковник измыслил ответ, какой, по его мнению, предполагали слова жены.

– Решилась жить… Ах да, ради ребенка…

– Да ну его, этого ребенка! – воскликнула Фанни, внезапно останавливаясь. Никогда еще полковника так не осаживали. – Жить ради отца, бедненький ты мой дурачок, а это совсем другое дело! – Миссис Ассингем вся просияла, и даже ее многочисленные украшения засверкали, словно озаренные блеском истины, воссиявшей после стольких трудов и мучительных поисков. – Жить ради ребенка всякий болван сумеет. Ее мотивы будут куда оригинальнее. Посмотрим, что у нее получится. Она должна будет спасти его.

– Кого «спасти»?

– Спасти своего отца, чтобы он не узнал то, что знает она. Вот это задача! – Фанни как будто воочию увидала вышеозначенную задачу в глазах собственного мужа и на этой драматической ноте закончила разговор: – Спокойной ночи!

Но что-то в ее манере или, по крайней мере, в последнем великолепном рассуждении, вдруг разом вознесло ее мужа на равную ей высоту, и он догнал ее на лестничной площадке с взволнованным возгласом:

– Знаешь, это прямо-таки здорово!

– «Здорово»? – переспросила она, обернувшись у первой ступеньки.

– Я хотел сказать, прямо-таки прелестно.

– «Прелестно»?

Все-таки еще и сейчас между ними действовал тот же закон: она воплощала собой трагическое, он – комическое.

– Я хочу сказать, это довольно-таки прекрасно. Ты же сама говорила… Только, – прибавил он в порыве вдохновения, как будто эта мысль внезапно осветила прежде неясные для него логические связи, – только я не совсем понимаю: если уж она из заботы о нем пускается на такие штуки, что всем это кажется «чуднó», почему из той же самой заботы она раньше не сообразила, что происходит?

– Ах, то-то и оно! Именно об этом я и сама себя все время спрашивала. – Фанни внимательно рассматривала ковер, но потом снова подняла глаза и проговорила, глядя мужу прямо в лицо: – Вот ведь какая тупость!

– Тупость?

– Да, я была очень тупа во многих отношениях, ведь в последнее время я так часто задавала себе этот вопрос! Тебе простительно, ты задал его сегодня впервые. А я только сегодня увидела ответ, хотя он все время был у меня прямо перед носом!