Золотая чаша

И все же, припадая к земле испуганной тигрицей, Мегги не планировала никаких безрассудств, ничего бесповоротного, ничего потрясающего основы; она сама придумывала для своего поведения издевательские клички, высмеивала саму себя, всячески стараясь принизить значение случившегося. Просто ей захотелось приблизиться к чему-то, что она даже наедине с собой не могла, не хотела определить словами; а уж насколько ей удастся подступиться к этому загадочному нечто, никак нельзя было вычислить заранее. И пусть сколько угодно множатся смятение и умолчания, это не мешает ей проживать заново любую – на выбор – из прошедших минут, смакуя непривычную свежесть отношений, достигнутую таким простым способом – она всего только впервые в жизни сумела удивить своего мужа. Скромное достижение, зато ее собственное, и весь этот пассаж так и стоял у нее перед глазами, словно огромная картина на стене будничной повседневности: любуйся, сколько душа пожелает.

В ретроспективе картина распадалась на ряд отдельных моментов, и каждый из них можно было рассматривать сам по себе, примерно так, как зритель в ложе созерцает понравившуюся пьесу. Некоторые моменты выступали особенно ярко, и Мегги перебирала их, словно твердые жемчужины, нанизанные на нитку – именно те, что имели место перед самым обедом, который состоялся очень поздно, уже около девяти, поскольку Америго все-таки сильно задержался с возвращением. В этот промежуток времени произошло, на самом деле, довольно много разных событий, и Мегги в воспоминаниях четко отделяла одно от другого. Много времени спустя она говорила, что все предыдущее слилось для нее в сплошное пятно, как бывает в часовне при рассеянном свете лампадки, едва пробивающемся сквозь пелену благовонных курений. Несомненно, чаще всего вспоминался главный, самый первый момент: странная короткая тщательно отмеренная пауза, которую она совершенно не планировала, но – как долго? узнает ли она когда-нибудь, как долго? – никакими силами не могла прервать. Мегги находилась в маленькой гостиной, где она всегда «сидела».

Вернувшись наконец домой, она с расчетом переоделась к обеду. Просто удивительно, сколько всего она делала с расчетом в течение этого маленького инцидента, которому придавала такое безмерное значение. Он приедет поздно… Он приедет очень поздно – это одно Мегги знала наверняка. Оставалась еще и такая возможность: приехав с Шарлоттой прямо на Итон-сквер и узнав, что Мегги уехала, он решит остаться там. Мегги не стала оставлять для него записки на этот случай: вот еще один из тончайших нюансов ее решительности, хотя в результате возвращение Америго могло задержаться еще больше. Он мог подумать, что она уже пообедала; мог остаться там специально, чтобы доставить удовольствие ее отцу накопившимися рассказами. Ему и раньше случалось идти на жертвы ради этой благой цели, иногда даже лишая себя возможности лишний раз переодеться.

Сама Мегги на этот раз воздержалась от подобных жертв. За время, оказавшееся в ее распоряжении, она позволила себе принарядиться, приняв вид возмутительно свежий и прямо-таки элегантный, отчего ожидание сделалось еще более напряженным – потому эти минуты впоследствии и связывались для нее с образом притаившегося хищника. Мегги прилагала все усилия, чтобы ее душевное состояние никак не проявлялось внешне. Она не могла читать бесцветный роман – о, это уж было выше ее сил! – но могла, по крайней мере, устроиться с книгой у лампы, в новом, ни разу не надеванном платье, которое топорщилось вокруг нее пышными складками, быть может даже чересчур пышное и парадное для скромного домашнего платья, но все же, как Мегги робко надеялась, не лишенное бесспорных достоинств. Она часто поглядывала на часы, но не стала расхаживать взад и вперед по комнате – проявила силу воли, хотя и знала, что ходьба по натертому до блеска паркету и шуршание развевающихся юбок помогли бы ей почувствовать себя еще более нарядной. Беда в том, что это же заставило бы ее еще острее ощутить свое волнение, а это-то как раз было совсем ни к чему.

Беспокойство отпускало ее лишь в редкие минуты, когда Мегги опускала глаза и с удовольствием окидывала взглядом свое платье – это позволяло ненадолго отвлечься от тревожных мыслей, особенно если удавалось задержать внимание достаточно долго, чтобы успеть подумать: интересно, настолько ли оно хорошо, чтобы его, наконец, одобрила Шарлотта? Мегги терялась и робела во всем, что касается одежды, а последний год прожила в постоянном страхе беспощадной критики Шарлотты, которую невозможно было предугадать заранее. Сама Шарлотта умела одеться так оригинально и с таким шармом, как ни одна женщина в мире; получив в свое распоряжение практически неограниченные средства, она могла наконец проявить свои таланты в этой области, и, таким образом, справедливость восторжествовала. Зато Мегги, по ее собственному выражению, «разрывалась на части», сознавая, с одной стороны, что подражать подруге бесполезно, а с другой – что узнать ее истинное мнение невозможно. Да, она, скорее всего, так и сойдет в могилу, не зная, что на самом деле думала Шарлотта о внешности своей падчерицы и о ее неумелых попытках одеться поинтереснее. Она всегда очень мило отзывалась о смелых экспериментах вышеупомянутой падчерицы, но Мегги в глубине души каждый раз подозревала, что Шарлотта не вполне искренна и хвалит ее исключительно из жалости. Если бы удалось докопаться до правды, разве не оказалось бы, что Шарлотта, с ее безупречным вкусом, давно считает Мегги безнадежной и потому оценивает ее наряды по иным, заниженным стандартам, раз уж тут ничего больше не поделаешь? Иными словами, возможно, она смирилась со смешным и нелепым обликом Мегги, втайне отчаиваясь и даже, может быть, раздражаясь? А стало быть, остается мечтать, самое большее, о том, чтобы хоть изредка удивлять ее неверной менее обычного нотой.

Приблизительно с такими мыслями Мегги осматривала свое тщательно продуманное одеяние, коротая затянувшееся ожидание, но ее вопросы таяли в воздухе; неразгаданные загадки накапливались, атмосфера сгущалась. Нерешенные вопросы теснились, словно беспорядочно расставленные по комнате безделушки, которые никто так и не удосужился «разобрать»; вот уже какое-то время Мегги натыкалась на эту комнату, проходя коридором своей жизни. Она старалась проходить мимо, не отворяя дверь, но порой поворачивала ключ в замке, чтобы запрятать в комнату очередную ненужную вещь, которая мигом находила себе место в общей куче, словно следуя безошибочному инстинкту. Мегги нужно было лишь отпереть дверь опытной рукой. Вот и сейчас она подбросила в комнату новый предмет – то, что она никогда не узнает о мыслях Шарлотты. Вновь прибывшему не будет одиноко, он быстро найдет себе компанию, а Мегги на этот раз задержалась в дверях чуть дольше, успев заметить, как последнее добавление аккуратно уместилось в углу. Не будь она так погружена в свои переживания, наверняка ее поразило бы это зрелище: разнокалиберная масса бесполезных вещей, постоянно поджидающих пополнения. Но она отвернулась, судорожно переводя дыхание, – и тут события внешнего мира заслонили внутреннюю картину. Отворилась совсем другая дверь, и появился муж.

Все было так странно, вспоминалось ей впоследствии; оттого и стало поворотным пунктом в ее жизни: он вернулся, приехал следом за ней из того дома, охваченный неуверенностью – в первую минуту это было написано у него на лице большими буквами. Секунда, другая – и все исчезло, как только они заговорили; но это было, было несомненно. Мегги сама не знала, чего ждала, но уж во всяком случае не ожидала никакой неловкости. Неловкость – Мегги так это называла, сразу выбирая наихудший вариант, чтобы потом можно было утешить себя, – неловкость возникла из-за бросающегося в глаза желания Америго понять, в каком настроении он найдет жену. Почему именно в первую минуту? Этот вопрос позднее постоянно приходил ей на ум, словно в нем крылся ключ ко всем загадкам. А в тот момент у нее вдруг появилось захватывающее ощущение собственной значимости и острой необходимости немедленно заставить его почувствовать эту ее значимость, хотя вначале у нее вовсе не было столь воинственных намерений. Даже и тогда она сознавала, что он легко может превратить ее в безвольную дурочку – по крайней мере, на время. Секунд десять она всерьез боялась подобного оборота; так неуверенность в его лице превратилась в неуверенность, витающую в воздухе. Два-три нетерпеливых слова, произнесенных достаточно громко, нечто вроде «Что это ты тут затеяла?» или «Что все это значит?» – и она была бы повержена во прах, тем более что и сама, видит бог, не собиралась заноситься чересчур высоко. Ведь это была такая малость – на крошечный шажок отступить от традиций или, вернее, нарушить ожидания мужа; масштабы его изумления сами по себе уже составляли осложнение, на которое трудно было закрыть глаза. Что-то это значило для него (Мегги не умела сообразить, что именно) – что она ждала его дома, одна, а не там, вместе с другими; позднее Мегги снова и снова приходило на ум, что в этой его минутной растерянности можно было бы при желании усмотреть глубокий смысл, можно даже сказать – историческое значение. Разумеется, она не могла бы предположить, не сходя с места, что именно ему хотелось бы увидеть; для предположений, не говоря уже о сильно забившемся сердце, довольно и того, что он увидел, а увидел он свою жену в ее собственной гостиной в тот час, когда ей было как нельзя более уместно там находиться.

Правда, он не стал делать ей упреков. Мегги не сомневалась, что сперва ему привиделось нечто преднамеренное и демонстративное в ее позе и наряде, но эти мгновения прошли, и вот он приблизился к ней, улыбаясь, улыбаясь, и наконец без колебаний заключил ее в свои объятия. Колебания были вначале, и теперь Мегги убедилась, что он сумел справиться с ними без ее помощи. Помогать ему она не стала. С одной стороны, колебания ее не привлекали, но, с другой стороны, она не могла бы объяснить, – тем более, что он и не спрашивал, – отчего она так взволнована. Она знала это вся, с головы до пят, знала с новой силой и остротой в его присутствии, и прозвучи сейчас хоть один вопрос, тугая пружина безрассудства разом распрямилась бы в ней. Довольно странно, что самая естественная вещь, которую она могла сказать мужу, имела бы такой вид, но Мегги пуще прежнего сознавала, что любые ее слова в конечном итоге отразятся на жизни ее отца, сейчас такой тихой и спокойной, но стоит его сознанию хоть немного измениться, пусть даже в сторону большей живости, как хрупкое равновесие мигом нарушится. Вот о чем Мегги не забывала ни на минуту: равновесие – это все, и оно очень неустойчиво, довольно пылинки, чтобы перевесить чашу весов. Равновесие или, по крайней мере, осознанный страх за него заставлял сердце Мегги биться чуть ли не в самом горле, и тот же страх сквозил в безмолвных взглядах, которыми обменялись Мегги и Америго. Счастливый баланс, требующий столь неусыпной заботы, – поистине деликатная материя; оказывается, ее муж тоже не чужд привычной тревоги и осторожности, и это их сближает. Во имя равновесия, во имя ее радости при виде их единодушия, как прекрасно Мегги могла бы говорить, если бы позволила себе произнести вслух правду о своем сегодняшнем поступке – об этом бедном, жалком поступке, представляющем собой столь незначительное отклонение от повседневной нормы.