Золотая чаша

Соответственно, всю следующую неделю они провели вместе, и миссис Вервер только приветствовала ее общество с неизменной любезностью. Шарлотте довольно было намека, а в чем же еще заключалась суть того пассажа в утренней столовой, выдержанного в приглушенных тонах, но тем не менее незабываемого, как не в том, что она именно восприняла намек? Мало того, нельзя сказать, чтобы намек был воспринят с неохотой или с какими-либо оговорками; нет, Шарлотта ухватилась за него жадно, с благодарностью, с благородной отзывчивостью, делающей излишними всякие объяснения. Такая готовность пойти навстречу желаниям Мегги сама по себе могла служить своего рода объяснением: похоже, княгинюшку давно уже считали взбалмошной особой, соглашаясь из деликатности принимать ее капризы как закон. Очередной каприз требует, чтобы появление на людях одной из дам непременно сопровождалось появлением другой, до тех пор, пока причуда не переменится; и лозунг текущего момента, начертанный яркими буквами, состоит в том, что миссис Вервер всего только хочет знать, чего от нее ждут, и ожидает получения четких инструкций, дабы выполнять их как можно лучше. В тот период молодые дамы снова стали неразлучны, совсем как в те давние дни, когда Шарлотта приезжала гостить к восторженной и благополучной Мегги, когда обе они были равны только лишь благодаря врожденной способности Мегги не замечать собственных преимуществ. Возродились прежние привычки, частые встречи, задушевные беседы, нежность, восхищение, доверие; каждую из подруг еще больше украшали постоянные старания доставить радость другой, и все это вместе еще усугублялось – или умерялось, кто знает? – непривычным оттенком дипломатии, почти доходящей до тревоги и особенно заметной со стороны Шарлотты; она так бдительно следила за настроением княгинюшки, так неустанно ей угождала, словно пыталась вновь затеять игру в неравенство, пускай на этот раз с большей утонченностью. Иными словами, в обращении Шарлотты с падчерицей порой наблюдался избыток учтивости, скромности и самоотречения – возможно, так выражалось у нее понимание своего долга «не упускать из виду» социальных различий. Мегги это особенно поражало в те минуты, когда они оказывались наедине; даже тогда подруга скрупулезно соблюдала свои правила: неизменно пропускать Мегги вперед, ни в коем случае не садиться, пока Мегги не сядет, не перебивать, пока Мегги не даст понять, что разрешает это, не допускать никаких фамильярностей и постоянно помнить, что Мегги не только знатна, но и легко ранима… Такая стойкая приверженность к формальному этикету словно набрасывала на их встречи серебристую вуаль благопристойности. Эта вуаль висела над ними величавым балдахином, не позволяя забывать, что, как бы ни было прочно положение любимой фрейлины государыни, но маленькая королева, даже самая добросердечная на свете, – все-таки маленькая королева и может в любую минуту об этом напомнить.

Вот и еще один из спутников лихорадочного ощущения успеха во весь этот период: впечатление, что вторая участница происходящего всеми средствами старается облегчить ей задачу. Готовность Шарлотты пойти ей навстречу обернулась и другой стороной: она занимала время Мегги как раз тогда, когда ее муж начал всячески показывать, что он, как говорится, всегда под рукой, и Мегги – опять-таки, как говорится, – стоит только свистнуть. Ей случалось слышать от него это выражение: «стоит только свистнуть», – когда ему приходило настроение подшучивать над английским сленгом, проявляя свою замечательную способность к ассимиляции, способность, достойную значительно лучшего применения; свою позицию он строил, исходя из поступков Мегги, когда в свете первого чувства облегчения время как будто растянулось. Но тут же, пусть слегка поверхностно, совершилась определенная перестройка взаимоотношений, и Мегги, по сути, снова отчасти оказалась жертвой. «Я должна сделать все, – говорила она, – так, чтобы папочка не видел, что я делаю – по крайней мере до тех пор, пока все не будет сделано!» Но она плохо представляла себе, как отвести глаза этому важному действующему лицу своей жизни хотя бы на ближайшие несколько дней. На самом же деле, как Мегги очень скоро поняла, случилось вот что: если мачеха в порыве благородства занялась ею и тем самым отняла у мужа, в то же самое время у княгини появился очаровательный помощник на Итон-сквер. По возвращении домой после очередного показательного выхода в свет с Шарлоттой, целью коего являлось продемонстрировать всему миру, что у них нет ровно никаких причин утаивать свою тесную дружбу от общества, – каждый раз оказывалось, что Америго приехал посидеть с ее отцом в отсутствие обеих леди, тем самым столь же наглядно утверждая полное благолепие их семейной жизни. При одной мысли об этом Мегги вся таяла и рассыпалась на части – вернее сказать, рассыпались любые ее поползновения усомниться в идеальном совершенстве их общего уклада. Правда, такой оборот дела снова разлучал их. Снова семья распадалась на отдельные пары, будто подчиняясь властному чувству равновесия; словно Америго с нею наравне следил и заботился об этом. Зато отец, благодаря Америго, не скучал без нее, а лучшей услуги им обоим оказать было невозможно. Словом, князь путем внимательных наблюдений нашел для себя руководство к действию; ему было довольно увидеть легкую перемену в поведении жены, и вот уже присущий ему тончайший инстинкт человеческих отношений подсказал, что следует подстроиться под эту перемену, каким-то образом сыграть ей в тон. Вот что значит выйти замуж за истинного джентльмена! Сейчас Мегги ощущала это с новой остротой. И хотя ей совсем не хотелось перелагать все их тонкости на грубый язык обычной беседы, на Портленд-Плейс у нее то и дело вырывалось: «Знаешь, если бы я не любила тебя за тебя самого, то за это все равно бы полюбила». После подобных высказываний князь смотрел на нее примерно так, как смотрела Шарлотта на Итон-сквер, когда Мегги принималась расхваливать ей его доброту: со смутной, почти недоуменной улыбкой, как бы полагая, что причуды его жены, пускай вполне безобидные, все же требуют определенного внимания. «Но, бедное дитя, – казалось, готова была ответить на это Шарлотта, – все хорошие люди такие, чему же тут удивляться? Все мы здесь очень хорошие – а почему нам быть другими? Будь мы другими, мы бы немногого достигли, а мы, по-моему, достигли очень даже немало. Отчего ты так „трепыхаешься“, как будто сама – не самая расчудесная лапочка на свете, которая умеет быть доброй, как никто? Как будто ты не выросла в атмосфере доброты, которую я всегда чувствовала вокруг тебя и которая теперь, благодаря вам обоим, стала и моей тоже». Может быть, миссис Вервер была недалека от того, чтобы высказать еще и другую мысль, очаровательно естественную для нее как благодарной и безупречной жены: «Совсем не так уж удивительно, позволь тебе напомнить, что твой муж пользуется всяким случаем повидаться с моим мужем, это для него далеко не худшее времяпрепровождение. Я, душа моя, между прочим, высоко ценю своего мужа и ничуть не удивляюсь, что его знакомством дорожат и его общества добиваются».

Радующие душу замечания подобного рода витали в воздухе, но, как мы видели, в воздухе витал также дух перемен, в основе которых лежало как раз стремление любой ценой избегать любых дискуссий и препирательств. Временами это ощущалось очень сильно и может нам быть интересно тем, что подтолкнуло Мегги на еще одну, последнюю догадку, вспыхнувшую огромным цветком, распустившимся в ночи. И сразу же его свет удивительно отчетливо озарил определенные вещи, заставив Мегги спросить себя, как могли они хоть три дня оставаться в тени. Решительно, блестящий успех ее затеи стал чем-то вроде незнакомого берега, куда ее доставили на пароме и где ее теперь бросало в дрожь от страха при одной мысли, что судно может снова уйти и бросить ее. Слово, обозначившее ситуацию, слово, вспыхнувшее ослепительным светом, было – что они заботятся о ней, что они ведут себя с нею, да и с ее отцом, если уж на то пошло, в соответствии с разработанным ими планом, точной копией ее собственного. Не она служит им примером, – эта мысль особенно потрясла Мегги, – они берут пример друг с друга, и притом с таким единодушием, с таким точным совпадением в мельчайших движениях души, что, раз догадавшись, Мегги начала видеть признаки этого буквально во всем, вплоть до одинаковых выражений лица, одинаковых интонаций. У них был свой взгляд на то положение, в котором оказалась Мегги, и на возможные формы осознания ею своего положения – их взгляд определила совершившаяся в ней перемена, которую они со свойственной им тонкостью чувств успели уловить, вернувшись из Мэтчема. Они не могли не прочесть в этом крошечном, практически полностью задавленном отклонении немого комментария – они сами толком не знали, по какому поводу – и, разумеется, не могли не обсудить между собой своих наблюдений; теперь понимание этого возносилось сводом величественного купола над головою Мегги. Как мы говорили, новое видение пестрело для нее разнообразными удивительными открытиями, но мелькали и нерешенные вопросы – например, почему их мгновенная согласованность должна иметь такое значение. О, процесс прозрения мало-помалу набирал ход, и скоро дело пошло веселее; Мегги, можно сказать, находила алмазы, выметая пыль из своего аккуратного, ухоженного домика. В увлечении склонялась она над мусорной корзинкой, тщательно перебирая все отходы своей невинной домашней экономии. И вот тут-то забытый на время образ Америго в тот вечер, замершего в дверях ее salottino[44], каким она увидела его из своего кресла, – тут-то это грандиозное воспоминаньице и показало себя в полной силе. Если уж говорить о дверях, Мегги, как она теперь понимала, закрыла перед ним двери своего сознания, заперлась от него, сохранив в неприкосновенности только факт возвращения мужа и полноту чувств, рожденную его присутствием. В конце концов, именно это заслонило от нее все остальное. Пока она смотрела на него тогда, теплая волна подхватила ее и вынесла на берег. Мегги не могла сосчитать, сколько часов прожила после этого в дурмане, в чаду, в сумятице чувств – буквально в подводных глубинах, где все ей виделось сквозь стены из изумруда и перламутра; хоть она и вынырнула на поверхность глотнуть воздуха, встретившись на следующее утро с Шарлоттой на Итон-сквер. Но первое, непосредственное впечатление никуда не делось, так и караулило за запертой дверью, подобно служанке, подглядывающей в замочную скважину, выжидая малейшего предлога, чтобы снова перешагнуть порог и дать свои показания. Такой предлог оно, как видно, обрело в подмеченной нами у Мегги потребности сравнивать – сравнивать очевидные точки соприкосновения в новой манере мужа и мачехи «обращаться» с нею. С показаниями этого свидетеля или без оных, во всяком случае, у Мегги сложилось ощущение, что те двое действуют с определенной, весьма серьезной целью и притом в полной гармонии. И тогда наступило облегчение в ночи цепляющихся одна за другую догадок, и для Мегги забрезжил рассвет.

Они разработали свой план, чтобы не причинить ей боль, чтобы поступить благородно по отношению к ней, и каким-то образом уговорили друг друга принять в нем участие, а это доказывало, по крайней мере, что они думали о ней. Заметив некий тревожный сигнал, они – скорей, скорей, пока не ранили ее случайно, не замечая того – сумели передать друг другу свою хитроумную идею, которая все эти дни так способствовала осуществлению ее идеи. Они окружили ее своей заботой, словно стеной – оттого и взметнулись над нею тяжелые своды, и вот теперь она сидит в непроницаемой камере собственной беспомощности, будто в ванне, наполненной искусно приготовленным раствором искренней доброжелательности, и едва-едва выглядывает через край, изо всех сил вытягивая шею. Купаться в доброжелательности – это, конечно, прекрасно, но обычно человека не погружают в ванну без его просьбы, если это не пациент – к примеру, нервнобольной – или заблудившийся ребенок.