Золотая чаша

3

Давным-давно, с самого Рождества, у отца с дочерью было задумано «устроить себе что-нибудь очень приятное». Время от времени они возвращались к своему плану, пестовали его и обсуждали чисто теоретически, не позволяя ему до поры ступить на грешную землю. Самое большее, их питомцу дозволялось сделать несколько робких шажков по ковру в гостиной, между тем как вокруг него непрерывно хлопотали и суетились, оберегая несмышленыша от грозящих ему падений и ушибов. Также и другие двое неизменно присутствовали при этих попытках, следили за ними с веселым сочувствием и, как теперь понимала Мегги, аплодировали энергичнее всего, когда проект-младенец принимался брыкаться особенно буйно, заносился, расшалившись, через Ла-Манш и половину континента, перескакивал через Пиренеи и в невинности своей лепетал какое-нибудь звучное испанское название. Вспоминая, Мегги спрашивала себя, «вправду» ли они с отцом верили, что для подобной эскапады достаточно всего-навсего улучить удобный момент, или это была лишь игрушка, которой они тешили друг друга, рассуждая о том, чтобы сбежать от жены и от мужа, взглянуть еще разок, «пока живы», на мадридские картины, а также хоть чуть-чуть еще повременить с принятием решения по поводу трех-четырех произведений искусства, предложенных им частным порядком, с приложением авторитетных заключений и большого количества фотографий, и до сих пор терпеливо ожидающих их прибытия в неведомых потаенных уголках далеких стран. Полет воображения ненастными днями на Итон-сквер постепенно увеличил срок, отпущенный на всю авантюру, до трех или даже четырех весенних недель, трех-четырех недель, в сущности, не так уж отличающихся от их привычной, размеренной жизни: они и без того сплошь и рядом проводили вместе утро, день и вечер, вместе ходили гулять, ездили кататься, вместе «заглядывали» в антикварные лавки, надеясь на нежданные находки, а главное – постоянно ощущали тот социальный комфорт, то ощущение удобного и уважаемого дома, которое отличалось совершенством покупной вещи, но, в целом, «обходилось» настолько дешево, что воспринималось отцом и дочерью как даровое. Сейчас Мегги уже сама не знала, была ли она искренней, когда строились эти планы, согласилась ли бы в самом деле ехать, даже если бы ничего не случилось.

Сейчас она точно знала – не поедет, и это показывает, насколько сильно было у нее ощущение, что произошло решительно все. Ее отношение к каждому из близких людей непоправимо изменилось, и потому Мегги говорила себе, что поступить так, как она поступила бы до этого, означало бы последнюю степень лицемерия по отношению к Америго и Шарлотте. Для нее стало наконец ясно, что путешествие с отцом за границу сводилось прежде всего к наивысшему выражению предельного доверия – именно этим, собственно, и привлекало их обоих. День за днем Мегги все медлила «заговорить», как она весьма емко называла это про себя, подразумевая – заговорить об этих вещах с отцом; отчего-то ей хотелось, чтобы он первым нарушил молчание. Она давала ему время: подожду еще сегодняшнее утро… до полудня… до вечера… и еще завтра… и еще… Мегги решила даже так: если он и дальше будет молчать, это окончательно доказывает, что у него тоже неспокойно на душе. Значит, все они дружно пускают друг другу пыль в глаза, и в конце концов придется всем отвернуть лица, коль скоро серебряный туман, защищавший их до сих пор, уже ощутимо рассеивается. И вот на исходе апреля Мегги сказала себе – если в ближайшие двадцать четыре часа он ничего не скажет, это нужно понимать в том смысле, что все пропало (по собственному выражению Мегги); было бы совсем уж неискренне строить планы путешествия в Испанию на пороге лета, которое уже сейчас обещало стать очень жарким. В устах отца такой преувеличенный оптимизм был бы по-своему последовательным, поскольку признать, что на самом деле ему не хочется никуда уезжать, во всяком случае дальше все того же «Фоунз», означало бы только одно: что-то его точит. Впрочем, возможность испытать его намерения представилась как раз вовремя, чтобы придать Мегги новые силы. Они с мужем обедали на Итон-сквер по случаю небольшого приема, устроенного мистером и миссис Вервер для лорда и леди Каслдин. Необходимость приглашения давно уже назрела, оставалось неясным лишь, который из двух домов первым выполнит свой светский долг. Вопрос решился очень легко, как и все вопросы, решение которых хоть в малой степени зависело от Америго и Шарлотты. Очевидно, проявить инициативу следовало миссис Вервер, которая гостила в Мэтчеме, в то время как Мегги сидела дома. Особо личный оттенок приему на Итон-сквер придавало то обстоятельство, что обед был задуман в «интимном» духе. Всего шестеро гостей, не считая владельцев Мэтчема, и каждый из них был интересен Мегги в связи с пресловутым пасхальным сборищем, которое она могла лишь рисовать себе в мыслях. Все они дружно и с удовольствием вспоминали ту поездку, очевидно оставившую по себе неизгладимые впечатления, причем гости были значительно менее сдержанны в своих восторгах, нежели Америго с Шарлоттой. Общие воспоминания сплотили их в тесную группу, о которую воображение нашей юной дамы разбивалось бессильной маленькой волной.

Не в том дело, чтобы ей хотелось принадлежать к компании вспоминающих и разделять их тайны; их тайны были ей не нужны – в настоящую минуту она была просто не в состоянии заниматься какими бы то ни было тайнами, кроме своих собственных. Просто ей вдруг открылось, что ее собственные тайны нуждаются в дополнительной пище, которую можно в изобилии получить от этих людей, нужно только найти способ. По этому случаю Мегги охватило желание использовать гостей в своих целях, вплоть до того, чтобы дерзко игнорировать их любопытство по отношению к себе самой и даже нахально эксплуатировать его, втайне наслаждаясь собственным коварством. Едва Мегги успела осмыслить свое мимолетное впечатление и понять, что она для них представляет любопытную диковинку, так же как и они для нее, – и уж тут ее хитроумным планам просто не было предела. Стоило ей только начать, и вот она уже снова понеслась, не разбирая дороги, как в то утро, когда зрелище отца и его жены, ожидающих ее в утренней столовой, подтолкнуло Мегги к решительным действиям. На этот раз решающим фактором послужила леди Каслдин, ставшая источником света или, во всяком случае, жара, и невыносимо действовавшая на нервы. Удивительное дело – леди Каслдин страшно не понравилась Мегги, несмотря на свои бесчисленные достоинства, на самые крупные бриллианты в самых белокурых волосах, самые длинные ресницы над самыми красивыми лживыми глазами, самое строгое лицо над самым фиолетовым бархатным платьем, самые скромные манеры при самых нескромных притязаниях. Ее светлость претендовала на то, что в любой момент обладает неоспоримыми преимуществами по сравнению с окружающими, и это придавало ей необыкновенную мягкость и снисходительность в общении; взирая свысока на более мелких общественных насекомых, леди Каслдин не давала себе труда отличать их выпученные глазки от декоративных пятнышек на тельце и крылышках. За время жизни в Лондоне столько раз случалось, что Мегги нравились люди, которых поначалу она считала необходимым бояться и даже осуждать, что теперь ее особенно взволновало такое нелогичное чувство неприязни. А повод-то, в сущности, пустяковый: всего-навсего красивая очаровательная женщина заинтересовалась ею – как женой Америго – и притом заинтересовалась крайне доброжелательно и непосредственно до изумления.

Суть дела заключалась в том, какой смысл Мегги вкладывала в их пристальное внимание к своей особе. Все восемь гостей хотели что-то объяснить для себя в отношении Америго, а ее, Мегги, передавали по кругу, словно нарядную куклу, очень бережно, держа по всем правилам, – за талию, туго набитую опилками, – и словно искали в ней разгадку тайны. Может быть, куколка даст ответ, если нажать посильнее на животик? Может быть, проговорит, искусно подражая живой речи: «О да, я здесь, налицо, я по-своему вполне настоящая, и, между прочим, стоила кучу денег; то есть мой папа заплатил кучу денег за мои платьица, а сколько муж потратил труда на мое воспитание, этого никакими деньгами не измерить». Ну что ж, она им ответит, если на то пошло! Мегги воплотила свою идею в действие сразу же после обеда, прежде, чем гости разошлись, пригласив всю компанию к себе на Портленд-Плейс, пригласив настойчиво, с полным пренебрежением к общепринятым правилам приличий, и именно в том же составе, если они ничего не имеют против – ей хочется видеть у себя точно тех же людей. О да, она снова чувствовала, что ее заносит; примерно так же могло бы выглядеть, если бы она вдруг чихнула десять раз подряд или ни с того ни с сего принялась распевать комические куплеты. Логические пробелы в ее поступках ощущались как перебои в физическом движении. Мегги сама пока толком не понимала, для чего эти люди ей понадобились и что ей, собственно говоря, с ними делать, но, сохраняя благопристойную сдержанность, Мегги внутренне прыгала от восторга при одной мысли о том, что она наконец-то кое-что предприняла. Ей чрезвычайно понравилось чувствовать себя в центре внимания, средоточием всеобщего изумленного интереса. Не так уж и много значил для нее их интерес – их, смущенных и растерянных шестерых гостей; Мегги вдруг пришло в голову, что она, пожалуй, способна погнать их, куда захочет, словно стадо испуганных овец. Нет, вся острота ситуации, весь смак заключался в том, что ей удалось, что называется, переключить на себя внимание Америго и Шарлотты, хотя она на них ни разу даже не взглянула. Она приравняла их к тем шестерым, смешала с общей массой; на несколько минут они полностью перестали выполнять свои функции – словом, в потрясении и ошеломлении покинули свой боевой пост. «Они оцепенели, оцепенели!» – ликовала Мегги про себя. Ее страхи отступили при виде того, как потерялись эти двое.

Как видим, восприятие внешних проявлений сильно опережало у Мегги понимание причин, но она тут же и решила, что, если бы удалось разобраться во внешних сложностях, распихать их по своим местам, сразу вышли бы на свет и причины, скрывающиеся за ними и трудноразличимые из-за внешнего беспорядка. Разумеется, нельзя сказать, что князь и миссис Вервер поразились, видя, как она проявляет учтивость по отношению к гостям. Ее приглашение было как раз далеко не учтивым. Мегги так бесцеремонно обошлась без освященных временем тактичных оговорок, бесконечных «если» и «как получится», что приглашенные вполне могли, если бы захотели, ответить отказом. Но вся выгода ее плана, ради выполнения которого она пошла на такие беспрецедентные меры, состояла в том, что приглашенные – именно те люди, какие они есть. В том, что она вдруг так расхрабрилась перед людьми, которых прежде боялась. Некоторое время спустя, заметим мимоходом, Мегги перестала придавать значение тому, что они за люди, но в настоящую минуту, пригласив домой именно эту группу знакомых, она с упоением ощущала, что ей удалось разбить лед в точности там, где он лежал особенно толстым слоем. И что еще более неожиданно, то же самое ощущение возникло, видимо, у ее отца; во всяком случае, как только все ушли, он сделал то, чего она уже не чаяла дождаться, и сделал это, как делал все, за что брался, настолько просто, что не осталось места ни для каких дальнейших расспросов, никакой возможности выискивать, как он сам выражался, «заднюю мысль». Он высказался напрямик, коротко и ясно, и совершенно без всякой связи с предыдущим разговором, если не считать намека на возможность что-то упустить, покинув здешние пределы: