Золотая чаша

4

Возможно, новые тревоги Мегги успели бы развеяться ввиду того, что за последующие несколько дней она ни разу не замечала ничего в подтверждение их, и более того, ее поразило обилие разнообразных свидетельств той перемены, которой она добивалась с таким упорством. К концу недели Мегги стало ясно: если ее в каком-то смысле «накрыло волной», то и с ее отцом случилось то же самое, а в результате ее муж и его жена взяли их в кольцо и вся четверка вела теперь жизнь стадную и оттого почти отрадную, если верить беспечальной видимости. Возможно, это произошло случайно, в силу простого совпадения – по крайней мере, так Мегги говорила себе поначалу; но с течением времени непрестанно появлялись все новые обстоятельства, как бы случайные, приятные поводы – о, безусловно, лишь самые приятные, какими Америго, в частности, умел их сделать, – поводы для разнообразных совместных развлечений и увлекательных приключений. Как-то само собой каждый раз оказывалось, к общей радости, что все хотят одного и того же и в одно и то же время. Все это казалось довольно забавным, если вспомнить, что отец с дочерью доселе так редко высказывали какие бы то ни было пожелания. Впрочем, было не столь уж противоестественно, если Америго и Шарлотта наконец слегка утомились обществом друг друга, и им в поисках отдохновения не спускаться вновь на более низкий уровень внутрисемейного общения, а, напротив, стремиться втянуть своих спутников жизни в скоростной поезд, где они сами так прочно обосновались. «Мы в поезде, – твердила про себя Мегги после обеда с леди Каслдин на Итон-сквер. – Мы с отцом вдруг проснулись и увидели, что мчимся куда-то вдаль, как будто нас сонных перенесли в вагон; погрузили, точно пару тюков в товарный вагон.

Я же хотела „сдвинуться с места“, вот и двигаюсь, ничего не скажешь, – могла бы она прибавить. – Еду безо всяких хлопот. Они все делают за нас. Просто удивительно, как они все понимают и как им все блестяще удается». Именно это Мегги заметила прежде всего: жить квартетом получалось у них не менее успешно, чем прежде – двумя отдельными парами. Как же они раньше-то не догадались? Одна только маленькая деталь чуточку омрачала общее благолепие: время от времени Мегги неудержимо хотелось уцепиться за руку отца, когда поезд начинал слишком уж раскачиваться на поворотах. Вот в такие минуты – от этого никуда не денешься – их глаза встречались; тем самым отец с дочерью словно сами совершали некий антиобщественный поступок, нарушающий дух всеобщего единения или, по крайней мере, идущий вразрез с тенденцией перемен, ради которых Мегги и затеяла все это предприятие.

Перемены, безусловно, достигли своего апогея в тот день, когда компания из Мэтчема явилась обедать на Портленд-Плейс. Пожалуй, в этот день Мегги достигла вершины своего социального величия в том смысле, что прием был устроен ею, и только ею, а все остальные участники словно сговорились сделать ее героиней вечера. Даже отец Мегги, всегда чувствовавший себя более свободно в роли гостя, а не хозяина дома, принял участие в заговоре; сыграло свою роль и присутствие Ассингемов; их после некоторого затишья тоже подхватил вихрь проносящегося экспресса, и Фанни, во всяком случае, всеми силами поддерживала Мегги и без устали ею восхищалась. На предыдущем обеде Фанни не присутствовала, – так пожелала Шарлотта, – но теперь она явилась во всем блеске нового оранжевого бархата, расшитого бирюзой, наверстывая упущенное в Мэтчеме, где ей поневоле пришлось отступить на второй план. Мегги была рада, что ей представляется случай восстановить справедливость – это вполне гармонировало с общим планом исправления ошибок. Мегги нравилось, что на горной вершине Портленд-Плейс, далекой от любых проявлений завистливого соперничества, ее подруга может чувствовать себя «не хуже других» и даже порой играть почти главенствующую роль, лишь бы это способствовало пущему блеску княгинюшки. В этом, насколько Мегги могла заметить, Фанни была неутомима. По правде говоря, отчасти именно благодаря ее помощи, принятой с благодарностью, в Мегги проснулась княгиня и вышла на свет божий. Мегги не могла точно сказать, как это случилось, но она впервые в жизни ощущала, что находится на высоте своего общественного положения, вполне оправдывая ожидания окружающих; в то же время она не переставала удивляться в глубине души причудливому стечению обстоятельств, в силу которых выразителями общественного мнения по поводу ее скромной персоны оказались великие мира сего, какими она считала Каслдинов и им подобных. Право, Фанни Ассингем выполняла здесь работу униформиста на цирковой арене, которому доверено следить, чтобы лошадь шла ровно, пока очаровательная барышня в коротенькой юбочке с блестками выделывает кульбиты у нее на спине. Большего и не требовалось; Мегги на время позабыла, попросту не давала себе труда быть княгиней в доступном для нее масштабе, но теперь, когда общество так охотно подало ей руку помощи, она легко смогла выпорхнуть на свет прожекторов. Застенчивой Мегги представлялось даже, что розовые чулочки слишком выставлены напоказ, а белоснежная юбочка с пышными оборками чересчур коротка. Чуть приподняв изящно изогнутые брови, Мегги, кажется, начинала понимать, в чем была ее главная ошибка.

После обеда она пригласила прийти еще гостей, целый список, куда входили чуть ли не все ее лондонские знакомые: опять-таки вполне в духе маленькой княгини, для которой разные княжеские штучки – дело привычное и естественное. Вот этому она и должна научиться: легко и естественно выполнять то, чего от нее ждут, быть такой, какой ее видят. И невзирая на смутное ощущение, что урок проходит не совсем гладко, сегодня у нее была великолепнейшая возможность попрактиковаться всласть. Особенно удачно получилось у нее с леди Каслдин, на которую Мегги повела методичное наступление, приведя в конце концов эту гордую даму в состояние беспрецедентной пассивности. Такое блестящее достижение вызвало румянец радости на щеки миссис Ассингем. Как она сияла и сверкала, глядя на свою юную подругу! Положительно, можно было подумать, будто ее юная подруга сама каким-то необыкновенным, сверхизощренным способом пришла ей на помощь в трудную минуту, подобно ангелу мщения. Все эти нюансы, опять-таки неким неуловимым и труднообъяснимым образом, отражались и на Америго с Шарлоттой, с одним лишь нежелательным побочным эффектом (постоянная забота Мегги): все это могло еще сильнее сказаться на отце.

Эта опасность в последующие дни временами словно притягивала ее. Осторожность куда-то уходила, и Мегги чувствовала, что этот человек ей ближе всех других. Ему не могло не передаться, что происходит нечто не совсем обычное, повторяла она без конца, и эта мысль несла в себе не меньше утешения, чем угрозы. Мегги представлялось, что оба они хоть и хранят молчание, но, обмениваясь красноречивыми взглядами, связанные взаимной нежностью как никогда прежде, ищут на ощупь некую свободу, некую иллюзию, некую воображаемую отвагу, которая позволит им, наконец, осмелиться говорить об этом. Неизбежно должен был наступить момент, – и он наступил, пронзительный, как звук электрического звонка после нажатия кнопки, – когда Мегги вдруг пришло в голову наименее благоприятное толкование созданного ею самой переполоха. В очень поверхностном изложении дело обстояло так: долгое время все они как семья пребывали в состоянии незамутненного счастья, теперь же им открылся новый источник радости, к которой оба, и отец, и сама Мегги, слава богу, не утратили ни вкуса, ни благодарности. Весь этот непривычно оживленный стиль жизни нет-нет да и пробуждал у мистера Вервера уже замеченное нами инстинктивное желание за что-нибудь ухватиться; он будто говорил ей, раз уж она сама так и не захотела нарушить молчание: «Все прекрасно и замечательно, не правда ли? Но где же мы все-таки находимся? Несемся в пространстве на воздушном шаре или погружаемся в глубины земли по сверкающим штольням золотого рудника?» Драгоценное равновесие сохранилось и восторжествовало, несмотря на все перестановки; перераспределение тяжести не нарушило идеально выверенную балансировку – именно поэтому Мегги была не вправе проводить рискованные эксперименты по отношению к своему партнеру по приключениям. Взялась держать равновесие, так уж держи! И это лишало ее всякой возможности каким бы то ни было хитроумным способом дознаться, о чем он думает.

Зато у нее бывали минуты восхитительного ощущения общности с отцом в жестких рамках ими же созданного закона; а стоило Мегги подумать о том, что он, быть может, тем временем старается всеми силами щадить ее, как сама видимость отсутствия у них «личных» тем для разговора становилась особенно трогательной и щемящей, какой не была для нее даже страстная тоска по мужу. Но Мегги была бессильна и только еще больше притихла после своего озарения, когда ей так хотелось сказать ему: «Да, с виду у нас сейчас лучшее время, но разве ты не видишь, как они вместе добиваются этого? Ведь даже мой успех, успех моей затеи построить заново нашу прекрасную гармонию на иной основе, оказывается в итоге прежде всего их успехом – победой их ума, их обаяния, их способности держаться до последнего, короче говоря – их полной власти над всей нашей жизнью?» А как могла она это сказать, не сказав вместе с тем гораздо, гораздо больше? Не сказав: «Они сделают для нас что угодно, кроме только одного: ни за что они не примут такой линии поведения, которая разлучила бы их друг с другом». Как могла она даже в мыслях обмолвиться об этом, не вложив тем самым в его уста именно те слова, которые так страшилась услышать? «Разлучила друг с другом, душа моя? Ты хочешь разлучить их друг с другом? Так ты хочешь, чтобы и мы с тобой расстались? Разве можно разделить их, не разделив нас?» Вот какой вопрос со страхом слышала она в мыслях, а за ним тянулся целый шлейф других подобных вопросов. Им с отцом разлучиться, разумеется, возможно, но единственно по какой-нибудь совсем уж серьезной причине. Что ж, самой что ни на есть серьезной причиной могло бы стать такое положение дел, когда они уже не смогут, так сказать, позволить своим жене и мужу и дальше «водить» их такой компактной группой. А если они, предположим, сочтут, что подобный момент уже наступил, и в соответствии с этим решатся на разлуку, не встанут ли над разделяющей их пропастью бледные призраки непогребенного прошлого, протягивая к ним руки с укором и мольбой?

Пока, во всяком случае, Мегги приходилось говорить себе, что успокаивающие слова и попытки восполнить нечто упущенное, возможно, таят в себе более глубокое предательство. Снова она чувствовала себя страшно одинокой, совсем как тогда, после напряженной сцены с мужем на обратном пути после встречи с Каслдинами на Итон-сквер. После того вечера она тревожилась еще сильнее, чем сейчас, но затем наступило затишье: все-таки нужно было еще доказать, что для тревоги имеются основания. И вот неотвратимо наступил тот час, когда Мегги поняла, холодея, чего она боялась и почему. Должен был пройти целый месяц, пока этот час настал, но когда он наконец наступил, все ей стало ясно до последней черточки. Теперь она знала, что имел в виду Америго, говоря о том, чтобы воспользоваться помощью Шарлотты для восстановления гармонии и благополучия между ними. Чем больше Мегги вспоминала, с какой интонацией он упомянул об этой счастливой возможности, тем яснее ей становилось, что слова мужа были частью сознательного и очень искусного манипулирования ею. В ту минуту им двигало великое множество самых разных побуждений, и среди прочего, в немалой степени, – желание, а стало быть, и потребность выяснить, как Мегги поступит при таких-то и таких-то обстоятельствах. Обстоятельства же, насколько Мегги могла понять, заключались в том, что она в некоторой мере окажется под угрозой, как ни чудовищно приписывать ему намерения, ассоциирующиеся с этим словом. Завести разговор о возможном участии ее мачехи в деле, которое, на первый взгляд, не касалось никого, кроме них самих, – вещь настолько привычная и простая, почему же Мегги почудилось в этом нечто угрожающее?