Золотая чаша

– Пожалуй, мы с тобой все-таки никуда не поедем, правда, Мег? Здесь как раз стало так приятно.

Вот и все, без всяких предисловий. Его слова очень сильно подействовали на Мегги, а еще сильнее – на Америго и Шарлотту, за которыми Мегги потихоньку наблюдала, едва дыша. Для нее теперь все настолько встало на свои места, что она была способна оценить реакцию этой парочки, несмотря на то, что по-прежнему не поднимала на них глаз. Итак, несколько головокружительных минут Мегги, не глядя, различала их по обеим сторонам от себя – огромные фигуры, больше, чем в жизни, больше мысли, больше любой опасности или безопасности. Итак, несколько захватывающих дух мгновений она обращала на них не больше внимания, чем если бы их совсем не было в комнате.

Никогда еще она не поступала с ними подобным образом, даже вот только что, когда пробовала свои силы на мэтчемской компании. Теперь она отгородилась от них еще полнее, и воздух звенел от их молчания, пока Мегги болтала с отцом, словно ей больше ни до кого и дела не было. Он замечательно задал тон своими словами о приятности, – приятности того же разряда, что и его удавшийся обед, – которая может послужить оправданием их отказа от задуманного путешествия. Выходило, что ими движет исключительно эгоистическое желание еще и еще раз насладиться подобным времяпрепровождением. Мегги с удвоенной энергией бросилась в беседу, удерживая внимание отца; она улыбалась, болтала и все это время не переставала спрашивать себя: «К чему он это сказал? Вот в чем вопрос: к чему он это сказал?» Она снова и снова искала в нем те признаки, к которым ее приучили тревоги последних дней, и считала минуты потрясенного молчания тех двоих. Именно это молчание, чувствовала она, и делало их такими огромными. Вспоминая тот день, Мегги не могла определить точно, сколько времени продолжалось молчание, но оно тянулось и тянулось, словно она сама натягивала веревку до последней невозможности – право, в более простой ситуации такой момент назвали бы неловким. Однако десять минут спустя, направляясь домой в карете, куда князь поспешил усесться, едва только объявили его экипаж, десять минут спустя Мегги еще сильнее натянула веревку, так что та едва не лопнула. Князь не дал ей задержаться у дверей, как задерживаются обычно за сплетнями при окончании подобных вечеров; Мегги со своей новообретенной восприимчивостью истолковала это следующим образом: ему не терпится смягчить для нее странное впечатление от того, что ни он, ни Шарлотта не поддержали решения, обсуждавшегося или, вернее сказать, принятого у них на глазах. У него было время понять, как это могло выглядеть со стороны, и, чуть ли не силком усаживая ее в карету, он, видимо, считал необходимым предпринять какие-то действия по этому поводу. Наверняка его мучила некая неопределенность, связанная с нею, но он уже собрался что-то сглаживать и исправлять, и Мегги, со своей стороны, довольно ясно представляла себе, что это могло быть. Но, усаживаясь в карету, она уже была готова, чему, по правде сказать, и сама немало удивлялась. Тянуть было нельзя, и она сразу же перешла прямо к делу.

– Я была уверена, что папа именно это скажет, если я не буду его тормошить. Я и не тормошила, и ты видишь, что получилось. Он совсем разлюбил куда-нибудь ездить – ему слишком нравится быть с нами. Но если ты видишь последствия, – отважно продолжала Мегги, – то, может быть, не видишь причин. А причина, мой дорогой… просто прелесть, что за причина.

Америго, заняв свое место в экипаже рядом с женой, минуту или две держал ее в напряженном ожидании, не произнося ни слова. Ей казалось, он выжидает, обдумывает, приходит к какому-то решению. Но еще прежде, чем заговорить, он – так восприняла это Мегги – перешел к решительным действиям. Он обнял ее и притянул к себе – крепко обхватил одной рукой, прижав к себе ее всю, что, собственно, само собой напрашивается в подобных случаях. И вот, устроившись в его объятиях, ощущая его невысказанную мольбу, Мегги произнесла то, что собиралась сказать, твердо зная, что в этом она должна контролировать себя, что бы он ни делал. Да, он крепко обнимает ее, но так же крепко ее держит чувство взятой на себя ответственности, и, что удивительнее всего, из этих двух острых ощущений второе очень скоро оказалось сильнее. Америго, видимо, тянул время, но все же в некотором роде откликнулся на ее слова.

– Причина, почему твой отец решил не ехать?

– Да, и почему я хотела, чтобы решение пришло к нему само собой, без моей подсказки.

В страшном напряжении, наподобие туго свернутой пружины, Мегги сделала еще одну паузу, ощущая собственное молчание словно яростное сопротивление. Ей самой это было странно, и уж совсем непривычным было чувство, будто у нее неким чудесным образом оказалось какое-то неведомое преимущество, и вот здесь, сейчас, в карете, должно решиться, откажется она от него или сохранит. Странно, неописуемо странно – так ясно Мегги видела, что, отказавшись от этого преимущества, она откажется от всего и навсегда. И всем своим существом, до самых костей она ощущала истинный смысл объятия своего мужа: она должна отказаться, ради этого он и воспользовался сейчас своим безотказным магическим средством. О, это он умел! В последнее время Мегги больше прежнего узнала о его щедрости в любви; это была неотъемлемая часть его натуры, которую Мегги ни на минуту не переставала считать истинно княжеской – одно из проявлений его великолепной непринужденности, его таланта общения, таланта очаровывать, таланта жить. И нужно всего-навсего особым движением положить голову ему на плечо… Он поймет, что она больше не сопротивляется. Карета катилась вперед, и все в Мегги толкало ее покориться – но в самой глубине души еще жила иная, более важная потребность узнать наконец, «на каком она свете». А потому она все-таки высказала свою идею до конца, сохранив остатки здравого смысла и намереваясь сохранять их и дальше. Но в то же время, упорно глядя в окно кареты, Мегги не могла удержать слез – к счастью, их не было видно в темноте. То, что она делала, причиняло ей невероятную боль, и поскольку кричать было нельзя, оставалось только беззвучно плакать. Но и сквозь слезы, сквозь квадратное окошко экипажа, сквозь панораму серой лондонской ночи Мегги не теряла из виду свою цель, и губы ее не подвели, сумели заговорить весело и беспечно.

– Причина в том, чтобы не расставаться с тобой, милый. Ради этого он готов пожертвовать чем угодно. И точно так же, знаешь, он поехал бы куда угодно, по-моему, если бы ты поехал с ним. Я хочу сказать – если бы вы поехали только вдвоем, – закончила Мегги, не отводя глаз от окна.

И снова Америго ответил не сразу.

– Добрая он душа! Ты хочешь, чтобы я ему предложил что-то в этом духе?

– Да, если тебе это будет не слишком скучно.

– И оставить вас с Шарлоттой одних? – спросил князь.

– Почему нет? – Мегги тоже не сразу собралась с силами, но когда заговорила, слова ее прозвучали звонко и ясно. – Может быть, Шарлотта – одна из моих причин? Может, мне не хочется разлучаться с ней? Она всегда была ко мне очень добра, добрее всех на свете, но никогда еще не относилась ко мне так чудесно, как в последнее время. Мы как будто еще больше сблизились, только друг о дружке и думаем, совсем как в доброе старое время. – И Мегги прибавила под конец завершающий штрих: – Мы как будто соскучились одна по другой, как будто ненадолго отдалились, хотя и были рядом. Но хорошие минуты приходят сами собой, нужно только уметь ждать, – поспешно добавила она. – Да ты и сам это знаешь, ты так чудесно заботишься за нас о папе. Ты замечательный, ты чувствуешь все нюансы, тебе не приходится все растолковывать, потому что доброта и чуткость у тебя в крови. Но ты, конечно, видел, что мы с ним глубоко тебе благодарны за помощь, за то, что благодаря тебе он не оставался один, всеми покинутый, и не думал, что я его забросила. Вот за это, – воскликнула Мегги, – я всегда буду благословлять тебя; ты много хорошего для меня сделал, но это лучше всего! – Она продолжала объяснять, как бы ради чистого удовольствия говорить об этом, хотя и понимала, что Америго прекрасно знает собственные заслуги – это тоже было в его характере. – То, что ты в последнее время сам отвозишь к нему малыша и каждый раз сам приезжаешь за ним – ничто на свете не могло так порадовать папу. И потом, ты же знаешь, ему всегда нравилось с тобой общаться, и ты так мило умел показать, что и тебе нравится его общество. Но в эти несколько недель ты как будто старался заново напомнить ему об этом, просто чтобы сделать ему приятное. Так что все получилось из-за тебя, – подвела итог Мегги. – Ты добился, что ему не хочется провести даже один-два месяца вдали от тебя. Он не хочет, конечно, докучать или надоедать тебе, – я думаю, он никогда этого и не делал. Дай мне только время, и я снова возьму его на себя. Но ему необходимо, чтобы ты постоянно был в поле его зрения.

Она все говорила и говорила, нагнетая доводы и дифирамбы, нагромождая их один на другой, и притом безо всякого труда, ведь каждое слово вполне соответствовало тому, что она привыкла чувствовать, чем долгое время была полна до краев. Она создала весьма убедительную картину и подсунула князю под нос, даже припомнила очень кстати, как он в одно из своих появлений на Итон-сквер при активной поддержке Принчипино зашел так далеко, что предложил сводить в зоопарк как старшего, так и младшего своего родственника, объясняя этому последнему, что прогулка затевается с целью познакомить дедушку, чрезвычайно испуганного подобной перспективой, с тиграми и львами, разгуливающими практически на свободе. Штрих за штрихом она рисовала безмолвствующему мужу, какой он добрый и хороший, и сама невольно удивлялась, как это она до сих пор не согласилась уступить такому превосходному человеку. Сдаться было бы так просто, довольно легкой вибрации одного-единственного нерва, едва заметного движения одного-единственного мускула; но оттого-то происходящее и наполнялось таким глубоким смыслом, что Мегги ни разу не шевельнулась, только все продолжала говорить – говорить такие вещи, которые при обычном положении дел должны бы самым естественным образом излиться порывом нежности. С каждой уходящей минутой Мегги понимала все яснее, что Америго мог бы сейчас одним-единственным верно выбранным словом победить ее настороженность, и слово это, бесконечно далекое от изломанной реальности, стало бы для нее таким подарком, при всей своей блаженной непоследовательности! «А давай мы поедем с тобой, уедем куда-нибудь вдвоем, и тогда нам не нужно будет ни говорить, ни даже думать о ком-нибудь еще» – два-три словечка в таком духе сломили бы ее в один миг. Ничто другое не годилось. Мегги ждала этих слов, и на какое-то упоительное мгновение почувствовала, что они зародились в его сердце и уже дрожат на губах. Но они так и не прозвучали, и оттого Мегги стала наблюдать за ним еще пристальнее. И вот она заметила, что он тоже следит за нею, заметила и то, как сильно он ждал чего-то, чего, он знает теперь, уже не дождется. Да, не дождется, и не дождался бы, даже если бы ответил, но ответил неправильно. Если бы только он сумел сказать то, что нужно! Все висело на волоске, все могло еще исправиться, он мог вернуть их счастье одним мановением руки. Примерно секунд пятьдесят эта сверкающая возможность пылала перед Мегги, а потом потухла, остыла, и Мегги снова ощутила холод реальности и, прижатая к его сердцу, чувствуя его дыхание на своей щеке, знала, что внутри у нее все застыло. Под конец в разговоре начали возникать паузы, беспощадные, словно ожесточенная борьба, хотя князь ощутимо пытался истолковать ее безудержные хвалы как своеобразную ласку. Небу известно, это было совсем не так! Если на то пошло, Мегги умела ласкать куда лучше. Вдруг ей что-то пришло в голову, и она сказала, вполне в духе всего, что наговорила раньше: