Золотая чаша

2

Снова Америго отсутствовал, а она сидела, ходила по комнате без него – теперь, когда он был в доме, она уже не запрещала себе двигаться. Все равно ее не покидало ощущение, что он рядом и что она словно заново увидела его – довольно странный эффект для людей давно женатых.

Всего пять дней прошло с тех пор, как они виделись в последний раз, но когда он только что стоял перед ней, Мегги казалось, будто он возвратился из каких-то далеких стран, из долгого путешествия, полного опасностей и невзгод. Он всегда по-новому интересен ей – что же это значит? Попросту говоря, то, что ей посчастливилось выйти замуж за человека, ослепительного во всех отношениях. Старая, старая история, но для Мегги она светилась правдой, словно чудесная фамильная реликвия, портрет далекого предка, на который после долгого перерыва смотришь почти с удивлением. Ослепительный находился на верхнем этаже, Мегги – на нижнем; были и другие тонкости выбора и принятия решений, которых потребовал ее сегодняшний демарш, притом и равновесие требовало неусыпной заботы… И все-таки никогда еще она не чувствовала себя настолько всепоглощающе замужней, с бесконечной покорностью осознающей присутствие властелина своей судьбы. Он может делать с нею все, что хочет; собственно говоря, именно это и происходило в настоящую минуту. «Что он хочет»… что он на самом деле хочет – вот, пожалуй, единственная неизвестная величина среди высокой гармонии, знакомых имен и привычных обсуждений. Для Мегги довольно было одного: чего бы он ни хотел, он это наверняка получит. С полнейшей покорностью, без тени сомнения Мегги отдавала себе отчет в том, что он только что одним-единственным намеком сумел привести ее в состояние трепетного восторга. Если возвратился домой усталый после долгого дня, то ведь трудился он в буквальном смысле слова ради нее и ее отца. Они вдвоем сидели спокойно дома, рядышком с Принчипино, все трудности жизни решались без них, скучные дела отсеивались, в доме царил покой именно потому, что другие держали оборону и сражались с ураганами. Америго никогда не жаловался – как, собственно, и Шарлотта, – но сегодня Мегги вдруг поняла, чего не понимала прежде: добросовестное выполнение ими, согласно их представлению о подобных вещах, своих светски-представительских функций означало жизнь в упряжке без минуты отдыха. Ей вспомнилось, как Фанни Ассингем когда-то говорила, что они с отцом вовсе не живут, не знают, что с собой делать и что другие могут сделать за них, и вместе с этим до нее словно долетело эхо давнего разговора в «Фоунз» долгим сентябрьским днем, под деревьями, когда она процитировала отцу авторитетное суждение Фанни.

Ей и раньше приходило в голову, что тот случай можно считать первым шагом к более разумному устройству их жизни. Именно с этой минуты отчетливо прослеживалась цепочка причин и следствий. Так много разных событий, и в первую голову – женитьба отца, проистекли из приезда Шарлотты в «Фоунз», а ее приезд, в свою очередь, проистек из того памятного разговора. Но что, пожалуй, в свете этих сопоставлений выступало ярче всего, так это впечатление, что Шарлотту словно бы «принаняли», как говорят слуги о временно приглашенных помощниках по дому, поскольку они с отцом пошли на поводу постороннего мнения – мол, если их семейная повозка поскрипывает и застревает на ухабах, то лишь по причине отсутствия полного комплекта колес. На трех колесах, так сказать, далеко не уедешь, а Шарлотта с первой же минуты своего появления взяла на себя и замечательно успешно выполняла роль четвертого колеса.

И сразу же экипаж покатился необыкновенно гладко, а теперь еще, для довершения картины, Мегги стало окончательно ясно, что с нее самой была снята всякая нагрузка. От нее в качестве колеса требовалось одно: оставаться на своем месте; всю работу выполняли другие, она же совершенно не чувствовала груза и даже, нужно признаться, почти совсем не вращалась. Мегги задержалась перед очагом, может быть созерцая открывшееся ей видение, принявшее в конце концов абсурдную, фантастическую форму. Возможно, ей бросилось в глаза, что одни лишь Америго с Шарлоттой тянут семейную карету, в то время как они с отцом вместо того, чтобы подталкивать сзади, удобно расположились внутри и тетешкают Принчипино, указывая ему из окна на окружающие пейзажи и демонстрируя его самого, словно маленького инфанта королевской крови, а все труды переложив на плечи других. Эти образы смущали Мегги; снова и снова останавливалась она перед огнем и каждый раз после этого резким движением срывалась с места, как человек, которого осенило внезапное озарение. Наконец, пристально вглядываясь в воображаемую картину, Мегги увидела, как сама она неожиданно выпрыгивает из кареты – от такого удивительного зрелища глаза ее широко раскрылись и сердце сделало перебой. Она смотрела, словно поступившая так – не она, а какая-то совсем другая девушка, и напряженно ждала, что же последует дальше. Незнакомая особа приняла решение – очевидно, в ней давно уже накапливался некий импульс, в конце концов потребовавший разрядки. Но как осуществить принятое решение? И в частности, как поступит незнакомка на картине? Мегги огляделась, стоя посреди комнаты, как будто вышеописанные события разворачивались именно здесь. Тут снова отворилась дверь, и для Мегги стала ясна по крайней мере форма, в какой явилась первая возможность для каких бы то ни было поступков.

Вошел муж, он опять стоял перед ней, свежий, прямо-таки сияющий – весьма утешительное зрелище. Изысканно одетый, умащенный благовониями, полностью готовый к обеду, он улыбался, словно радуясь окончанию досадной задержки. Было так, словно ее последующие действия зависели от того, как он будет выглядеть, и теперь она видела, что – хорошо. Оставалось еще какое-то крошечное напряжение, но оно прошло еще быстрее, чем при первом его появлении. Он уже протягивал руки ей навстречу.

Миновало несколько часов. Мегги все это время словно возносилась ввысь на волне теплого прибоя, скрывшей от глаз всяческие камни преткновения. Источником этого чувства было то, что она на какое-то время снова обрела уверенность, она знала, что ей следует делать. Весь следующий день и еще следующий ей казалось, что она знает. У нее был план, и она радовалась своему плану, в основе которого лежало озарение, ставшее кульминацией ее тревожных раздумий возле очага. Оно пришло к ней в виде вопроса: «А что, если это я покинула их? Что, если я чересчур пассивно принимала наш причудливый образ жизни?» Теперь она будет вести себя совсем иначе по отношению к Америго и Шарлотте, она найдет для этого способ, никак не связанный с их способом трудиться на благо семьи. Едва возникнув, такое решение совершенно очаровало Мегги своей простотой; как глупо, что она не догадалась раньше! И, кажется, ей уже начал сопутствовать успех. Стоило лишь потрудиться что-то сделать самой, и мгновенно приходит отклик. Вот это ощущение отклика от мужа и поднимало ее упругой, захватывающей дух волной. Он «сделал ответный шаг», так она это для себя сформулировала, ответил ей тем, что так великодушно и, главное, таким веселым вернулся к ней, готовый к обеду; эту минуту она хранила в своей груди, словно символ их общего спасения от чего-то не вполне определенного, но, очевидно, далеко не столь хорошего. В сущности, уже в этот момент ее план начал работать; когда Америго вошел, такой жизнерадостный, она как раз приступила к исполнению своего замысла, словно сорвала в саду своих размышлений пышно распустившийся цветок, чтобы не сходя с места поднести его мужу. Так вот, это был цветок участия, и она преподнесла его, не откладывая, воплотив в жизнь свою мысль, так нелепо и ненужно ускользавшую прежде от ее сознания – мысль о том, что нужно просто делить с ним все, и радостное, и интересное, и весь жизненный опыт, с ним, и, соответственно, с Шарлоттой.

За обедом Мегги так и набросилась на мельчайшие подробности их недавней поездки, показывая ему тем самым, как ей хочется услышать обо всем, и особенно о Шарлотте, о ее мнении по поводу Мэтчема, о ее внешности, о ее успехах, о произведенном ею эффекте, о ее неподражаемых нарядах, о ее изысканном остроумии, о ее светском блеске – словом, темам для расспросов не было конца. Мало того, Мегги расспрашивала, от души радуясь, что им пришла в голову такая блестящая идея – посетить собор, Америго же с полным добродушием рассказывал о приятных результатах этой идеи, вплоть до холодной говядины и бутербродов с сыром в немыслимой старинной таверне со своеобразным затхлым запахом и грязными скатертями. Он то и дело поглядывал на жену через стол, как будто растроганный смирением, с которым она принимала впечатления из вторых рук, чужие развлечения, свободу, доступную другим, – как будто признавал, что в этом смирении есть своя особая утонченная прелесть. Когда они в конце концов остались одни, прежде, чем Мегги позвонила, вызывая служанку, Америго снова дал почувствовать свое великодушное прощение ее маленького проступка. Они вместе поднялись из-за стола, намереваясь отправиться наверх; Америго рассказывал о разных людях, и под самый конец – о леди Каслдин и мистере Блинте, после чего Мегги снова затронула тему «атмосферы» Глостера. На это Америго, обойдя вокруг стола, ответил еще одним многозначащим взглядом, в котором читалось нескрываемое восхищение, но вместе с тем и довольно заметное недоумение, какое он уже и прежде выказывал в ответ на ее чарующее любопытство. Словно он в какое-то мгновение готов был сказать: «Не нужно так притворяться, дорогая, не считай себя обязанной проявлять такую уж заинтересованность!» Казалось, нечто в этом роде, нечто ласково-успокаивающее вот-вот готово было сорваться с его губ. Ответ у нее уже был готов – она нисколечко не притворяется! Он взял ее руку, а Мегги смотрела на него снизу вверх, и в глазах у нее светился ее прозрачный маленький план. Ей хотелось, чтобы он понял: отныне она снова с ним, с ними обоими, как не было уже очень давно – наверное, с самого начала «странных» перемен – иначе, право, не назовешь. В заботе друг о друге они слишком уж легко и плавно поддались этим переменам. Они почему-то считали само собой разумеющимся, что их совместная жизнь требует, как принято говорить в Лондоне, соблюдения особых «условностей»; все это очень хорошо, пока условности соблюдаются только для посторонних, а между собой им придают не больше значения, чем красивой глазури для торта, которую, желая добраться до съедобной сердцевины, без колебаний проламывают ложкой. Это она готова была произнести вслух при первом удобном случае; ей хотелось, чтобы он понял, что в ее план включена также и Шарлотта, и признайся он открыто в том, в чем, кажется, уже готов был признаться, – что он уловил ее отважную идею во благо общего дела, – она в ответ не отстала бы от него по части прямоты и даже красноречия.

Но получилось не так. Еще замирая в ожидании, Мегги вдруг почувствовала, что в его душе происходят некие процессы, куда более глубинные, нежели, на первый взгляд, оправдывают обстоятельства. Он что-то мысленно взвешивал, прикидывал, принимал и отвергал какие-то решения. Он догадался, что у нее имеется мысль, что из-за этой мысли она и находится сейчас здесь, но, как ни странно, именно эта догадка остановила в последний миг готовые вырваться слова. Мегги утвердилась в своих выводах, видя, что он смотрит на нее пристальнее, чем прежде, так что она чуть ли не начала сомневаться, точно ли он правильно представляет себе ее идею. Чуть ли – потому что он уже взял ее руки в свои и склонился к ней, очень нежно, словно желая лучше понять и, может быть, больше дать ей – она не знала, что именно, а в итоге оказалась, как она сказала бы сама, целиком в его власти. Мегги сдалась, позабыла о своей идее, позабыла обо всем на свете и сознавала только одно – она снова в его объятиях. Лишь позднее, обдумывая случившееся, она почувствовала, что действие заменило ему слова, так и оставшиеся непроизнесенными, – возможно, по его мнению, подобное действие лучше всяких слов и вообще всегда лучше чего бы то ни было другого. Позже она вспоминала, как покорилась ему, как потянулась к нему, неизбежно, обреченно, словно подтверждая тем самым правильность его предположения, будто такой исход все объясняет, на все дает ответ, да и причина ее нынешного поведения – не что иное, как желание спровоцировать его именно на такую реакцию. Во всяком случае, вот уже третий раз с момента своего возвращения он привлек ее к груди; и теперь, выходя из комнаты, продолжал крепко прижимать к себе всю дорогу через холл и во все время медленного подъема по лестнице. Он был прав, всепоглощающе прав по поводу того, какую радость доставляет ей его ласка и насколько она чувствительна к подобным вещам, но даже в ту минуту, когда эти ощущения сметали и уносили прочь все остальное, Мегги ужаснула собственная слабость. Ей по-прежнему было ясно, что она обязана что-то сделать, а для этого нельзя быть слабой, для этого нужно быть сильной. Но еще много часов она оставалась слабой – если то была слабость; но при этом не отказывалась от мысли о достигнутом успехе: все-таки ее взволнованная попытка, безусловно, нашла отклик.