Инцелы. Как девственники становятся террористами

8. Магнус, часть 2

Я спрашиваю Магнуса, считает ли он сам себя инцелом. Он долго молчит, обдумывая ответ.

– Даже не знаю. Больше я не надеюсь на близость с женщиной, потому что понимаю: это безнадежно. Меня нельзя полюбить.

Тут снова случается срыв, и он начинает отчаянно рыдать. Перепады настроения следуют всё чаще. Я чувствую, что разговор пора сворачивать, – мы уже приближаемся к границе, за которой продолжать интервью было бы неэтично. Мы делаем перерыв, пока медсестра уходит за бумажными платками для Магнуса. Она вышла, и вот мы сидим среди внезапной тишины. Я говорю, что понимаю, как тяжело делиться тем, что происходит у него внутри.

– Ты себе даже не представляешь, – произносит он со всхлипом, и неуютная тишина воцаряется вновь. Через несколько минут медсестра возвращается с пачкой бумажных платочков, и Магнус громко сморкается.

– У меня голова кружится, – говорит он, но все-таки хочет услышать мой следующий вопрос. Значит, интервью можно еще какое-то время продолжать. Я говорю, что у многих инцелов экстремальные политические взгляды, нередко они склоняются к правому экстремизму – выражают ненависть к темнокожим, евреям, гомосексуалам… а каковы политические взгляды Магнуса?

– Пожалуй, либеральные, – отвечает он. – И для меня важна экология. Ни к какой партии не принадлежу, ни за кого систематически не голосовал. Обычно поддерживаю то, что мне кажется разумным в данный момент. Я бы сказал, что взгляды у меня прогрессивные.

А испытывает ли он к каким-то меньшинствам или группам такую же ненависть, как к женщинам?

– Нет, не могу сказать, что ненавижу кого-то еще, но, если совсем честно, есть несколько групп, которые мне не нравятся, однако нельзя сказать, чтобы я этим гордился.

– А что это за группы?

– Э-э… короче, это не то чтобы ненависть, но мне не особо нравятся цыгане, у меня о них сложились не самые лучшие впечатления. Но если бы я встретил хорошего цыгана, я бы вполне мог назвать его другом.

Он снова задумывается.

– Не могу подобрать подходящее слово, чтобы описать сочетание неприязни и жалости. Примерно так я это ощущаю. Мне хотелось бы, чтобы они обрели лучшую жизнь где-то в другом месте.

Тут Магнусу приходит в голову еще один пример.

– Поначалу я отрицательно относился к исламу, но потом увидел, как всё поляризуется, правый популизм и всё такое, мне это не нравится. Но иногда, когда мне особенно горько, когда ненависть к женщинам обостряется, мне начинает казаться, что мусульмане поступают правильно. Правильно обращаются с женщинами.

А что он думает по поводу мигрантов?

– Политическую концепцию следует доработать, должна быть альтернатива безразличию и ненависти. Не могу сказать, что ненавижу мигрантов, но должны быть более четкие ограничения. Но такую ненависть, которую вызывают у меня женщины, я больше ни к кому не испытываю.

– Что ты думаешь о феминизме?

– По-разному. Когда я в адеквате, мне кажется, что в этом что-то есть, но, когда становится плохо, возникает мысль, что это злобная идеология, направленная против мужчин. Я могу разговаривать с женщинами как с любыми другими людьми, но, когда я выведен из равновесия, в голову приходят всякие ужасные мысли.

– Как ты видишь будущее? – спрашиваю я.

– Мрачно, – отвечает он быстро. – Я часто думаю о самоубийстве – не прямо сейчас, а на перспективу. Точно знаю, что покончу с собой – не сейчас, не завтра, не в этом году, но рано или поздно наложу на себя руки.

– Почему?

– Потому что боюсь, что иначе моя смерть будет еще страшнее. Это моя единственная свобода – выбрать, как уйти. Только в этом случае я смогу умереть на своих условиях, выбрав не самый болезненный метод. Лучше так, чем на Третьей мировой войне.

Я спрашиваю:

– Если оглянуться на весь прогресс человечества за последние столетия: мы искоренили многие болезни, по большей части справились с мировым голодом, всё больше детей имеют возможность посещать школу, – разве это не внушает надежду?

– Не вижу тут никакого прогресса, потому что людей стало больше. А нормальное состояние человека – страдание. Лучше бы все поскорее умерли, чтобы не страдать!

Он произносит это сердито и раздраженно, словно бы начиная терять терпение. Почему я никак не возьму в толк, что всё бессмысленно?

– Я хотел бы, чтобы всё закончилось, чтобы все мы умерли, – подчеркивает он. Разговор заходит в тупик. Магнус снова жмурится, откидывается назад. – У меня кружится голова.

– Сделай перерыв и подыши, – отвечает ему медсестра и смотрит на меня встревоженно.

– Скоро заканчиваем, – поспешно заверяю я, чтобы немного смягчить ситуацию. Но остался последний вопрос, самый щекотливый, настолько, что я сознательно приберег его на конец. Магнус кивает, вид у него немного испуганный.

– У тебя был сексуальный опыт?

– Да, – решительно отвечает он. – Так что я прекрасно понимаю, чего лишен.

– Это было в рамках отношений?

– Да.

– А тебе приходилось когда-либо покупать сексуальные услуги?

– Нет, это незаконно.

– Ты думал над этим вариантом?

– Задумывался, но это так стигматизировано – покупать секс за деньги.

Тут ему в голову приходит мысль, которой он хочет со мной поделиться.

– Когда презирают женщин, которые занимаются сексом с огромным количеством мужчин, – всё это чушь собачья! Они же оказывают обществу огромную услугу! Если бы нашлось побольше таких женщин, готовых заняться сексом с такими, как я и Эллиот Роджер, – насколько меньше насилия стало бы в обществе! Совершенно не понимаю, почему инцелы с пренебрежением относятся к таким женщинам.

Я примерно представляю, куда он клонит:

– Многие инцелы считают, что государство должно частично оплачивать секс для мужчин, живущих в недобровольном целибате…

– Да, я тоже так считаю, это могло бы стать долгосрочным решением проблемы. Или, возможно, легализация проституции.

Тут он делает глубокий вздох.

– Иногда я думаю…

Замолкает.

– Даже не знаю, стоит ли это говорить.

Пауза. Но потом всё же решается:

– Всё-таки скажу как есть. Женщин перед получением аттестата в гимназии надо всех поголовно насиловать, чтобы они знали, что их ждет, если они не будут, так сказать, помогать мужчинам, не будут с ними спать. Тогда они не будут выступать со лживыми обвинениями в адрес мужчин, потому что будут знать: может быть гораздо хуже.

Внезапно его охватывает раскаяние.

– Мне кажется, я сказал что-то, чего говорить не следовало. Но вот такие мысли у меня иногда возникают. И это далеко не худшая!

Он смотрит в пол.

– Больше мне нечего добавить.

На форумах инцелов очень часто обсуждают внешние данные. Большинство их участников помешано на внешности, советы пойти в зал или обратиться за пластической хирургией так и сыплются градом.

Я спрашиваю Магнуса: как он считает, такие изменения повысили бы его шансы на отношения и секс?

– Нет, тут скорее дело в деньгах. Женщинам только это и важно. Если бы у меня было много денег, женщин бы притягивали материальные блага… но любви ко мне они бы всё равно не чувствовали.

А как Магнус видит свою собственную роль, свою ответственность за то, чтобы ситуация изменилась?

Поначалу он не понимает вопроса. Я уточняю:

– Что ты можешь сделать, чтобы стало легче сойтись с женщиной? Каким образом тебе надо было бы изменить себя?

– Не знаю, – уныло отвечает он. – Я никогда не пробовал, не проявлял активности, так что даже не знаю, что на это ответить. Отношений я не ищу, боюсь оказаться в той же ситуации, что и тринадцать лет назад. И тогда бы я не сдержался. Пошел бы и убил.

Он борется со слезами, которые внезапно снова начинают душить его.

– Я очень боюсь попасть в тюрьму за убийство.

Он поднимает глаза.

– Я очень устал. И голова кружится. Боюсь потерять сознание. Много еще вопросов?

– Нет, думаю, мы можем закончить.

Он совершенно измотан. Медсестра убегает и приносит фрукты: грушу и яблоко. Он жадно съедает фрукты, выпивает стакан воды, надевает свою черную куртку. Потом медленно и тяжело поднимается.

– Береги себя, – говорю я. – И спасибо, что согласился на интервью.

Он смотрит на меня взглядом, полным тоски.

– Спасибо за то, что не осуждаешь меня.

И вот он удаляется прочь по коридору, выходит в дверь по правой стороне. Обиженный и несчастный мужчина, утративший веру в будущее, сам себя приговоривший к вечному одиночеству.