Способы думать. История и общество, дискурс и концепт

АПОЛОГИЯ ПОДХОДА

Трудно представить себе двух более непохожих друг на друга людей, чем Пьер Адо и Мишель Фуко: один — священник (и исторически, и по сути своей), а другой — аморалист и «анфан террибль» французского интеллектуального бомонда. Но именно Мишеля Фуко должен благодарить Адо за взлёт своей академической карьеры — Фуко представил его кандидатуру, хоть они и не были к этому моменту лично знакомы, на профессорскую должность в Коллеж де Франс. Сам Адо не понял ни причины, по которой это сделал Фуко, ни самого Фуко, который даже и после своей смерти оставался для Пьера Адо объектом постоянной критики. Занудный старик-переводчик Пьер Адо и революционер-интеллектуал Мишель Фуко — вот это пара, «да» и «нет». Что же привлекло внимание Фуко в этом толкователе античных текстов? Почему он пытался найти какие-то точки соприкосновения с этим упрямым и закрытым человеком? Все дело в «духовных упражнениях»…

Внимание Мишеля Фуко привлекла книга «Духовные упражнения и античная философия» (она вышла в свет в 1981 году, а представление Пьера Адо в Коллеж де Франс Мишелем Фуко последовало в 1982-м). Мне кажется, эта небольшая, по существу, работа Пьера Адо стала для Фуко крайне важным доказательством — недостающим аргументом в пользу его собственного взгляда, его подхода к пониманию античных текстов. Сам Фуко не был специалистом ни в латыни, ни в древнегреческом, а потому чувствовал себя крайне неуверенно, когда в рамках работы над своей знаменитой «Историей сексуальности» обратился к античной философии. Не будучи признанным «гуру» в этой области (для академической среды это важно), Фуко рискнул говорить о ней так, как прежде никто не решался — или не видел, не понимал… кроме Пьера Адо.

В своё время Джон Остин, как известно, открыл в языке феномен «перформатива» — речевого акта, который сам по себе является действием (от лат. perficio — совершать). Например, когда я говорю: «Клянусь!» — я тем самым уже совершаю действие (то есть собственно клянусь); когда же я говорю: «Он поклялся!» — я просто констатирую нечто, а потому такие высказывания Остин назвал «констатирующими» (они, понятное дело, могут быть и истинными, и ложными). Фуко — разумеется, независимо от Джона Остина, и совершенно в другом смысле — стал рассматривать античные тексты как такие своего рода «текстуальные перформативы» (позволю себе этот весьма вольный термин). То есть он в некотором смысле предложил думать, что не всякая книга о чём-то («констатирующий текст»), что книга сама по себе может быть неким действующим началом — не побуждать к действию, а что-то непосредственно делать с нами самими, с читателем. И именно такую — условно говоря, «перформативную» — функцию он увидел в античных текстах.

Подобный взгляд как раз и предложил в некотором смысле Пьер Адо: «Я констатировал, — пишет он в предисловии к «Духовным упражнениям», — что значительные трудности в понимании философских трудов древних зачастую объясняются тем, что мы допускаем двойной анахронизм при их истолковании: мы считаем, что, подобно многим современным произведениям, они предназначены для передачи информации определенного понятийного ряда, и потому мы также можем извлечь из неё напрямую чёткие сведения о мысли и психологии их автора. Однако на самом деле они очень часто представляют собой духовные упражнения, которые автор практикует сам и помогает практиковать своему читателю. Они нацелены на формирование души. Они имеют психологическую природу. И всякое утверждение следует понимать в аспекте того эффекта, который оно намерено произвести, а не как предложение, адекватно выражающее мысль и чувство индивидуума»[33].

Разумеется, содержательно они — Мишель Фуко с Пьером Адо — расходились полностью, абсолютно. Адо обвинял Фуко в том, что он нашёл в Античности отсутствующую, как представлялось Адо, по крайней мере у стоиков, «этику удовольствия», Фуко, хоть и не критиковал в связи с этим своего протеже, вряд ли бы согласился с пассажами последнего о «трансцендентном Сенеке». В общем, разница между ними так же велика, как между Платоном и Плотином, хотя, казалось бы… Но они оба — и Фуко, и Адо — нащупали эту функцию текста (некоторых текстов) — изменять человека, влиять на него, формировать его, а не просто сообщать ему о чём-то.

Мишель Фуко считал, что античные тексты конституировали моральных субъектов и их идентичности, для Пьера Адо они были духовными штудиями, напротив, освобождающими индивида от индивидуальности и возвышающими его до универсального, космического статуса. Было в них, в этих текстах, вероятно, и то и другое, но главное здесь — механика текста. Ведь коли так, то текст вовсе не должен содержать некоей истины, предлагать нам некие законченные теории или давать чёткие определения. «Перформативный текст» о «справедливости» совершенно не обязательно должен ответить на вопрос «что есть справедливость?», создать тот самый «фетиш определения в одной фразе». С него будет вполне довольно, если он заставит нас: а) действительно задуматься над тем, что есть «справедливость» и есть ли она вообще, б) почувствовать— или саму «справедливость», или её отсутствие, в) понять, что мы говорим, когда говорим — «справедливость».

Иными словами, «перформативный текст» призван выполнить функцию, которую в случае обучения психиатрии, например, выполняют учителя-психиатры, — функцию «показывания», «называния» (номинации) и в идеальном случае — передачу ощущения «запаха». Не помню, чтобы кто-то из моих учителей-психиатров с предельной серьёзностью зачитывал нам с моими вносовскими коллегами-неофитами определения «из справочника», ожидая, что мы благодаря этому что-то поймём и строевым шагом, так сказать, войдём в профессию. Нет, они просто показывали нам то, о чём говорили. Но в этом «просто» и был весь фокус, потому что это «просто» сопровождалось таким «показательным» объяснением сути явления, что я, даже если бы и захотел потом, не смог бы назвать то, что было мне так показано, иначе (не в том смысле, что я бы не мог использовать какие-то другие слова — мог бы, наверное, а в том смысле, что я уже не могу не видеть этого). Так открывается существо явления, невозможное более без этого слова, потому что оно — это слово — и делает теперь это явление для меня. И когда это чудо происходит, можно говорить, что мы нашли «концепт» — нечто, что так отражает действительность и что даёт нам теперь власть над ней. «Объяснить, — говаривал Иван Петрович Павлов, — это дешёвая вещь; объяснение — не наука. Наука отличается абсолютным предсказанием и властностью, и наш расчёт ясен и доказателен. Объяснений можно представить сколько угодно»[34].

И «перформативные тексты» — это всегда тексты о «концептах»: у Платона — о «справедливости», у Эпикура — об «удовольствии», у Марка Аврелия — о «благе», и проч., и проч. Нам предлагается «игра в слова», призванная дать ощущение «концепта» — особой разновидности слова, «внутреннее содержание» которого не безразмерно (не отражается в нём, как в «капле», всё «солнце» целиком), но в котором заключена конкретная идея—то, что не является «объектом», но существует объективно. Эти «концепты» («идеи»), а по сути просто слова со смыслом, и конституируют дискурс. Если они в нём есть, дискурс работает, меняя реальность, потому что у дискурса таким образом появляются «кости» («скелет», «остов»), если же в нём нет таких «концептов» — он лишь обслуживает существующий порядок вещей.

Помню, в холле кафедры гистологии Военно-медицинской академии висел большой портрет Ивана Петровича Павлова, а под ним красными буквами были выведены слова академика: «Если нет в голове идеи, то не увидишь и фактов». Эта «идея» как раз и есть «концепт», который позволяет «видеть» реальность («факты»). Свои «концепты», впрочем, Иван Петрович демонстрировал в опытах — и «условные рефлексы», и «торможение», и «иррадиацию возбуждения» — каждый свой концепт. Но у философов нет «опытов», нет «лаборатории» и тем более «лабораторных животных». У них может быть только текст…