Способы думать. История и общество, дискурс и концепт

ИЗ ЛИЧНОГО АРХИВА: ВОСПОМИНАНИЯ НЕОФИТА

По моему очень личному, но глубокому и искреннему убеждению, все руководства по психиатрии, а также соответствующие справочники, учебники, пособия и словари представляют собой полнейшую абракадабру. Боюсь, что многие действующие психиатры, полагая, что я веду речь о последней версии Международной классификации болезней (МКБ-10), поспешат со мной согласиться. Но нет, я говорю не о конкретной номенклатуре, моё заявление носит системный характер и касается именно любого психиатрического текста. И не спешите ставить мне диагноз (я, если что, постараюсь сам с этим справиться).

Дело в том, что я не видел в своей жизни психиатра, который бы выучился по учебнику, и, соответственно, не представляю себе учебника, который был бы способен выполнить соответствующую функцию — обучить. Учебник по иностранному языку, например, я могу себе представить — с произношением у самоучки, скорее всего, будут проблемы, но язык выучить можно, знает история такие примеры. С психиатрией подобный фокус невозможен в принципе. Конечно, когда я уже являюсь психиатром, пусть и начинающим, все эти пособия, руководства и справочники, вне всякого сомнения и безусловно, мне пригодятся. Но если я ещё не психиатр (пусть и сколь угодно эфебного типа), они бессмысленны.

Вот возьмём для примера определение «бреда», приведённое в «Руководстве по психиатрии» под редакцией академика АМН СССР А. В. Смулевича: «Бред — некорректируемое установление связей и отношений между явлениями, событиями, людьми без реальных оснований»[23]. Теоретически, конечно, тут всё понятно. Но прошу поверить мне на слово: пока вы не поговорите с больным, который продемонстрирует вам свой «бред», пока старший товарищ по профессии не подскажет вам, что вот это именно он, «бред», и есть (причём потому-то и потому-то), вы вряд ли сможете отличить «бред» от «небреда». В конце концов, если строго следовать этому определению, то формально логически «бред» можно диагностировать, например, у астрологов или, того хуже, у историков, которые, как известно, грешат установлением связей между явлениями, событиями и людьми без реальных оснований. И попробуй их разубеди… Я уж не говорю про парапсихологов или куда менее одиозных феноменологов — Гуссерля или Хайдеггера, например. Нет, они не больны, хотя и подходят под определение; то, что они высказывают, — это их мировоззрение (представления), но не «бред», сколько бы сомнительными ни казались используемые ими в качестве «доказательств» доводы.

«Бред» — это проявление вполне конкретного психического заболевания и весьма специфическая штука, которую просто так, по определению, не определишь. Впрочем, и я когда-то думал, что понимаю «бред» из определения, но, как говорится, надежды юношей питают…

У меня плохая память на лица и на имена, но своих первых психиатрических пациентов, хоть и двадцать лет прошло, я помню отчетливо — первого пациента с синдромом Кандинского — Клерамбо, первого больного МДП (маниакально-депрессивным психозом), первого ката-тоника, первого истероидного психопата. Конечно, они не были моими пациентами в прямом смысле этого слова (кто бы мне их тогда, первокурснику, доверил?), дело было на «профессорских разборах»…

В Военно-медицинской академии существовало так называемое Военно-научное общество слушателей (с гениальной аббревиатурой — ВНОС), и если ты становился «кружковцем» соответствующей кафедры, то тебя начинали допускать на «профессорские разборы». Понятно, что я с первого курса вступил во ВНОС кафедры психиатрии, и разборы, проводимые полковником медицинской службы, доктором медицинских наук, профессором, начальником кафедры психиатрии Военно-медицинской академии, главным психиатром МО РФ Виктором Ксенофонтовичем Смирновым, посещал, несмотря на все «тяготы и лишения воинской службы», при любой удобной и неудобной возможности.

И это были не просто «разборы», должен вам сказать… Это были настоящие спектакли! Древнегреческие трагедии с Зевсом в главной роли! Начиналось всё буднично: больного заочно представлял лечащий врач, потом приводили самого пациента, и с ним долго беседовал Виктор Ксенофон-тович. Затем всем желающим предоставлялась возможность задать вопросы пациенту, который далее удалялся из аудитории в палату, и начиналось обсуждение: причём с младших, то есть вносовцев (мы несли отчаянную чушь, как я теперь понимаю), далее адъюнкты и ординаторы (тут всё, как говорится, «по учебнику» — ни влево ни вправо, инициатива наказуема), затем выступали уже остепенённые специалисты, доценты, профессора (тут уже кто во что горазд), и, наконец, слово брал начальник…

Виктор Ксенофонтович был личностью незаурядной, с ярко выраженным «истероидным радикалом» (что я, конечно, далеко не сразу понял — этому ещё тоже предстояло обучиться). Он с мукой на лице выслушивал своих сотрудников — видно было, какое невыносимое страдание это ему доставляло. Виктор Ксенофонтович пыхтел, смотрел в аудиторию каким-то сосредоточенным, но одновременно рассеянным взором, супил брови, тёр руками лицо, затем поднимался всем своим грузным телом из-за стола, молча подходил к высокому тёмному окну (разборы обычно проходили поздно вечером) и, глядя в эту непроглядную питерскую ночь, начинал размышлять вслух.

Из того, что он говорил — долго протягивая особенно приятные ему слова, играя обертонами и срываясь на лёгкие повизгивания, — как правило, следовало, что все выступавшие били категорически мимо цели (на что, конечно, каждому с иезуитским изяществом указывалось). В результате собственно «профессорского разбора» оказывалось, что шизофреник, которого все только что видели, на самом деле не шизофреник, а психопат, или что сошёл он с ума не три года назад, как все думают, а пять, когда был первый «шуб», который все проглядели (кроме него, Виктора Ксенофонтовича), и т. д., и т. п. И говорил он это так убедительно (для вносовцев, по крайней мере), что никаких сомнений быть не могло: дяденька видел Истину, и она говорила с ним…

Иногда Виктор Ксенофонтович задавался риторическими вопросами.

— А почему лечащий доктор назвал оральный секс «миньетом», а не «минетом»? — говорил он, отпустив больного, чем повергал собравшихся в священный трепет (кто его знает, чем эдакая «вольность» могла обернуться для докладчика, по крайней мере, Фрейда в присутствии Виктора Ксено-фонтовича именовать иначе как Фрёйдом было смерти подобно). — Странно, что сам больной нам об этом не рассказал… Не рассказал же, я правильно помню?.. А он мастурбирует в тот момент, когда, как говорит, у него «связь с Девой Марией»? Вы не поняли, нет? Я уж не стал его спрашивать, вы понимаете, всё-таки Иисус Христос…

Но тут являлся тот самый лечащий доктор, который только что отвёл пациента в палату (личный состав кафедры, как сейчас помню, замирал и смотрел на него как на живого покойника):

— Разрешите доложить, товарищ полковник!

— Докладывайте…

— По дороге на отделение пациент сказал, что он только что разговаривал с Богом, — рапортовал лечащий врач.

— В смысле со мной?.. — уточнял Виктор Ксенофонтович, словно не расслышал, и уже через секунду приходил в чрезвычайно благостное расположение духа.

— Так точно!

Становилось понятно, что за ненормативный «миньет» доктору ничего не будет. Пронесло. Хвала Иисусу!

Вердикт начальника кафедры — закон, как в анекдоте: сказано — в морг, значит, в морг. Хотя у присутствующих, конечно, мог быть и другой взгляд на вещи, но это личные проблемы каждого. Вообще, «взгляд на вещи» — это и было нашим первым образованием: сначала мы просто смотрели, присматривались — вот на таких, например, «профессорских разборах». Далее — собственно «кружковские занятия»: кто-нибудь из молодых преподавателей, назначенных на эту неблагодарную работу, собирал нас в аудитории, обсуждал с нами какой-то теоретический вопрос, далее мы опять-таки смотрели больного. И если нам теоретически давали «гебефренную шизофрению», то потом и показывали «классического ге-бефреника». То есть от «взгляда» мы переходили к «показыванию» (нам показывали) и «называнию» (насучили соответствующим словам). Здесь ты уже больше понимаешь, научаешься потихонечку видеть, но всё ещё не чувствуешь.

— Что вы мне рассказываете про психогению?! — мог взбеситься Виктор Ксено-фонтович на своём «профессорском разборе». — Вы что, не чувствуете?! От него же пахнет шизофренией!!!

«Запах шизофрении» — возможно, самое странное определение из тех, что мне когда-либо приходилось слышать. Но им привычно пользуются психиатры, действительно утверждая, что шизофрения «пахнет». Конечно, речь идёт не о физическом запахе (хотя некоторые клянутся, что и он имеется и что его даже можно почувствовать — но это я не готов комментировать), а о некоем комплексе трудноопределимых ощущений, который вызывает больной шизофренией у опытного психиатра, что называется, с порога.

Чуть позже, когда тебя допускают к больным и ты получаешь право говорить с ними с глазу на глаз, постепенно рождается это самое чувство: возможность проникнуть в мироощущение душевнобольного вызывает в тебе специфический комплекс переживаний, абсолютно новые ощущения — «запах». От одной встречи к другой ты научаешься говорить с больным на его языке, он начинает тебя слышать и отвечать тебе — так же, «как своему». И тогда уже понятия «гебефреник», «истероидный радикал», «бред», «шизофренический шуб» и сотни других становятся тебе понятными.

Теперь ты вполне можешь открыть учебник по психиатрии или какое-нибудь другое специальное руководство и прочитать его, понимая каждое (или почти каждое) слово. И неважно, что раньше ты уже читал этот текст, теперьты прочтёшь нечто совсем другое — то, что, скорее всего, там и в самом деле написано. Обучение психиатрии невозможно по учебнику просто потому, что сначала ты должен понять слова, которыми пользуются психиатры (то, что они имеют в виду или, точнее, даже «видят», когда их произносят). До этого ты мог их (эти слова) читать и даже что-то, читая их, себе представлять, но, не зная ещё этой реальности, ты — абсолютно точно — представлял себе что-то другое, а не то, что имелось в виду.

Когда ребёнок слышит, например, слово «оргазм», он, надо думать, тоже что-то себе представляет. Безусловно. Но что? И какое отношение это его представление имеет к оргазму? Никакого. Хоть «минет», хоть «миньет» — ребёнок представляет себе не оргазм.

По сути, обучение психиатрии сводится к тому, что я (обучающийся неофит) произвожу повторную, вслед за кем-то, меня обучающим, номинацию явлений, не являющихся «объектами», но существующими объективно.

Возможно, именно по этой причине я никогда не понимал проблему противопоставления «материальных объектов» «чувственным данным»… От Гераклита и Платона до Витгенштейна и Остина (не считая стоящих посередке Юмов, Локков, Беркли, Декартов, Фихте и ещё сотен других совершенно замечательных мыслителей) философия в том или ином виде перманентно задается одним и тем же принципиальным вопросом: воспринимаем ли мы «материальные объекты» непосредственно — или только лишь наши собственные «чувственные данные» (то есть наши собственные идеи, впечатления, ощущения, апперцепции и т. п.)? Иными словами, спрашивается: с чем мы в действительности имеем дело — с реальностью или своим представлением о реальности?