Гёте. Жизнь как произведение искусства

В этой ситуации, когда пьяная французская солдатня буквально прижала Гёте к стенке, Кристиана проявила удивительное мужество и сообразительность. Она подняла крик и настояла на том, чтобы несколько крепких мужчин из тех горожан, что искали прибежища в доме Гёте, вышвырнули разбушевавшихся вооруженных французов из спальни Гёте. Она и в последующие дни старалась не терять контроля над ситуацией, поддерживая, насколько это было возможно в часы смертельной опасности, порядок в доме. Хозяин дома, напротив, в какой-то момент совершенно утратил присутствие духа. У Генриха Фосса мы читаем: «В эти печальные дни Гёте вызывал у меня самое искреннее сочувствие; я видел, как по его щекам текли слезы, когда он восклицал: “Кто избавит меня от дома и двора, чтобы я мог уйти куда глаза глядят?”»[1354] Его прочное положение и в самом деле пошатнулось, да и судьба герцогства висела на волоске – Наполеон раздумывал, заслуживает ли оно вообще права на существование. Гёте морально готовился к тому, чтобы в будущем жить на авторские гонорары и выплаты в счет будущих произведений. «В самые страшные минуты», пишет он Котте, он уповал на его «благосклонность»[1355].

Насколько легко отделался Гёте, стало ясно лишь на следующий день, когда начали поступать известия от друзей и знакомых. Некоторые дома были полностью сожжены, их владельцы прятались в лесу. Прямо перед домом Мейера всю ночь стояла повозка с порохом, и этот чувствительный человек не сомкнул глаз, опасаясь, что он взорвется. У вдовы Гердера солдаты, раздосадованные тем, что не нашли ничего другого, переворошили и разорвали рукописи покойного философа. В доме Риделя мародеры переломали всю мебель и утварь, пощадив лишь комод и серебряный самовар. Сам пожилой городской казначей всю ночь не отходил от кассы. Гёте рассказывал поселившейся в Веймаре Иоганне Шопенгауэр, что никогда прежде «не видел более страшной картины, олицетворяющей горе, чем вид этого человека в пустой комнате посреди разорванных и беспорядочно разбросанных бумаг. Сам он, словно окаменев, сидел на земле <…> и был похож на короля Лира, с той лишь разницей, что Лир был безумным, а здесь безумным стал мир»[1356]. У художника Краса, друга юности Гёте, сожгли дом со всей его коллекцией живописи и рисунков. Кроме того, этот пожилой, сломленный горем человек подвергся издевательствам и вскоре скончался.

Насколько важной вехой в жизни Гёте стали эти события, можно судить в том числе и по тому, что после катастрофы осенью 1806 года он, по утверждению биографа Густава Зайбта, подверг «свою частную жизнь правовой и социальной модернизации»[1357], причем сразу в трех аспектах. Герцог уже давно подарил Гёте дом на Фрауэнплан, однако это недвижимое имущество по-прежнему сохраняло в себе пережитки феодальной зависимости: герцог платил за Гёте поземельный налог в обмен на право пользоваться прилегавшей к дому пивоварней. Теперь же Гёте пишет герцогу письмо с просьбой отменить прежние взаимные обязательства и передать дом в полное его владение. «Для меня и для моих близких это будет настоящим праздником, если основа этой несомненной собственности укрепится под нашими ногами после того, как на протяжении нескольких дней ее кровля шаталась над нами и грозила обрушиться на наши головы»[1358]. Лишь в последующем письме Гёте осмеливается упомянуть еще об одной новости, также связанной с обуржуазиванием его жизни: в отсутствие герцога он женился на Кристиане Вульпиус. Ему, безусловно, следовало посвятить герцога в это свое решение сразу – не только потому, что оно касалось двора и высшего веймарского общества, но и потому, что они как-никак были друзьями. Гёте все это понимал, что нетрудно заметить по тому, с какой ловкостью он подает новость об уже случившейся свадьбе в письме от 25 декабря 1806 года. Он поздравляет герцога с рождением сына, которого подарила ему его содержанка, актриса Каролина Ягеманн, и плавно переводит разговор на Августа – своего собственного, до сих пор внебрачного сына, таким образом обеспечивая элегантный переход к главной теме письма: «Он все еще остается славным малым, и я мог понадеяться на согласие Вашей светлости, когда в наиболее тревожные минуты через узы законного брака подарил ему отца и мать, как он того уже давно заслуживал. Когда рвутся старые связи, невольно возвращаешься к домашнему кругу, впрочем, сейчас вообще хочется обратить свой взор внутрь и никуда более»[1359].

После стремительного, если не сказать скоропалительного, решения о свадьбе в невероятной спешке проходит и само венчание. 17 октября, когда ужасы первых дней войны остаются позади, Гёте пишет придворному пастору Гюнтеру: «В эти дни и ночи во мне окончательно созрело давнишнее мое намерение: я хочу вполне и публично признать своей женой маленькую мою подругу, которая так много для меня сделала и которая и в эти часы испытаний была со мной»[1360]. Гёте просит провести венчание как можно скорее и без огласки. Через два дня Гёте и Кристиана обвенчались. Свидетелями бракосочетания были сын Август и его воспитатель Ример. Верный друг Фойгт, оставаясь в тени, позаботился об улаживании бюрократических трудностей. Никакого праздника не было – в тот же день Гёте отправился ко двору, разумеется, без Кристианы. Там он имеет дело главным образом с французскими офицерами, поскольку официально Веймаром теперь управляет французская военная администрация. Лишь однажды Кристиане позволено было сопровождать его в обществе – во время посещения Иоганны Шопенгауэр, недавно поселившейся в Веймаре. Он «представил мне свою жену», пишет она своему сыну Артуру, «и я приняла ее так, как будто бы и не знала, кем она была прежде. Я думаю, если Гёте дал ей свое имя, мы вполне можем дать ей чашку чая»[1361]. Этот акт терпимости и свободомыслия пошел на пользу ее салону: Гёте стал часто бывать у нее, а за ним потянулись и другие местные знаменитости. В этом доме Гёте особенно приветлив и дружелюбен; он усаживается в уголке, рисует, читает вслух, декламирует и время от времени устраивает с дамами сеансы хорового пения. Обо всем этом Иоганна с гордостью сообщает своему сыну Артуру, который ужасно завидует матери – вероятно, не столько в связи с совместным пением, сколько из-за возможности послушать самого Гёте.

Итак, отныне Гёте состоит в законном браке. В письмах друзьям и знакомым, где он подводит итог пережитым страшным дням войны, о бракосочетании нет ни слова. Зато газетчики поспешили сообщить эту новость своим читателям, причем некоторые сделали это в довольно оскорбительной манере. Так, в популярной «Альгемайне цайтунг» 24 ноября 1806 года можно было прочесть: «Под грохот канонады Гёте обвенчался со своей давней экономкой мадмуазель Вульпиус: стало быть, ей одной достался выигрышный билет, тогда как тысячи других вытянули несчастливые билеты и пали на поле боя»[1362]. Гёте был вне себя от ярости. Издателю Котте, которому принадлежала газета, он написал длинное гневное письмо, но, поразмыслив, решил его не отправлять, ограничившись короткой запиской, где говорилось, что он чувствует, что с ним «обошлись крайне непристойным, неподобающим образом». Он не хотел разрывать дружеские отношения с Коттой, тем более что между ними уже существовала договоренность об издании еще одного собрания сочинений на очень выгодных для Гёте условиях. Поэтому заканчивается это короткое письмо самыми любезными выражениями: «Если Вы в полной мере чувствуете красоту наших с Вами отношений, то положите конец этой недостойной болтовне, способной очень быстро разрушить взаимное доверие»[1363].

К переменам, связанным с крушением прежнего общественного порядка, помимо упорядочивания имущественных отношений и бракосочетания, относится также новое самоосознание себя как писателя. Теперь еще сильнее, чем прежде, Гёте ощущает себя профессиональным литератором. «В часы наибольшей опасности, когда мы боялись потерять все, самым мучительным был страх потерять мои записи, так что отныне я отдаю в печать все, что только выходит из-под пера»[1364]. С этого момента он и в самом деле гораздо меньше раздумывает, прежде чем расстаться со своими рукописями. «Учение о цвете» он отправляет в типографию еще до того, как написана последняя глава. «Избирательное сродство», изначально задуманное как вставная новелла в рамках романа «Годы странствий», он торопится опубликовать как отдельный роман – прежде такое невозможно было себе даже представить!

Современники не могли не удивляться, как быстро Гёте приспособился к новым порядкам, – с точки зрения патриотов и противников наполеоновской власти, безусловно, даже слишком быстро. Они злились на Гёте, убеждавшего их, что более сильному и великому противнику нельзя не подчиниться, а кто не желает этого понимать, в том говорит лишь «по-детски эгоистичный дух противоречия». «Стремление к свободе и любовь к отечеству, почерпнутые у классиков, у большинства современных людей превращаются в гримасу», – говорит он Римеру, который аккуратно записывает эти слова, равно как и пренебрежительное высказывание о «профессорской гордости»[1365] – абсолютно смехотворной уже хотя бы потому, что основана она лишь на книжных знаниях. Вместо того чтобы попусту тратить силы в бесплодном оппозиционерстве, следовало бы «ревностно охранять неприкосновенный и до сих пор нетронутый палладиум нашей литературы». На этом пути можно чего-то достичь и не позволить «тому, в чьих руках сейчас находится судьба Германии, потерять уважение, завоеванное нами благодаря духовному превосходству»[1366].

От уважения Наполеона на самом деле многое зависело – судьба Веймарского герцогства висела на волоске. Наполеон был крайне разозлен, узнав, что герцог встал на сторону Пруссии, и хотел его наказать. В конечном итоге он, однако, отказался от планов мести, предполагавших раздел территории и исчезновение герцогства с карты земли – скорее всего, в первую очередь ввиду родственных связей герцога с русским царем, сестра которого была замужем за сыном Карла Августа. На тот момент Наполеон был не готов портить отношения с Россией.

В результате в феврале 1807 года герцог смог вернуться в Веймар и вновь возглавить правительство. Отныне Веймарское герцогство входило в подконтрольный Франции Рейнский союз. На герцогство были возложены контрибуции в размере более двух миллионов франков. Фойгт подал апелляцию против столь крупной суммы, сославшись на скромные доходы герцогства, не превышавшие 150 000 франков в год. Французы оставались непреклонны. Не помогло и указание на научные и литературные достижения веймарцев со стороны посла (а впоследствии канцлера) Иоганна Мюллера. Надежда Гёте на то, что веймарская культура с ее «духовным превосходством» внушит победителю «уважение», оправдалась лишь постольку, поскольку французские офицеры и сам Наполеон с почтением отнеслись к Виланду и Гёте. На размере контрибуций и характере прочих обязательств оно никак не отразилось.

В то время как герцог с огромным трудом покорился новым внешним обстоятельствам и своими дерзкими шутками про Наполеона, которые он рассказывал так, будто находился не в Веймаре, а в Карлсбаде или Мариенбаде, регулярно приводил в ужас своих тайных советников, Гёте вполне смирился с новой ситуацией. Ради мира он был готов признать господство Наполеона. В разговоре с Римером он так объяснял свою позицию: «Когда Павел говорит: будьте покорны властям, ибо они от Бога, то в этом выражается необычайная культура, <…> правило, которое, если бы все побежденные его соблюдали, удержало бы их от любых самоуправных и несправедливых, ведущих к их собственной погибели действий»[1367].