Гёте. Жизнь как произведение искусства

С одной стороны, ограничиваясь миром воздействий или феноменов, Гёте отвергает умозрительную метафизику. Однако одновременно с этим он отвергает и соблазн выйти за пределы наглядности. Не позволяя реальности раствориться в метафизике, он противостоит и ее исчезновению в математической абстракции. Первый протест направлен против почтенной платоновской традиции, второй – против вдохновленного Ньютоном духа современного естествознания, теряющегося в не наглядных абстракциях. Насколько мощным может быть обратное влияние этой не наглядности, в которую устремятся интеллектуальные течения модерна, на наглядную реальность, Гёте в свое время не мог даже догадываться. Однако то, что действия человека, совершаемые внутри не наглядного или исходя из него, могут быть неустойчивыми, непредсказуемыми и жестокими, что они приводят к утрате ориентиров и в результате к нравственному упадку, он очень хорошо осознавал. Он предугадывал этот прометеевский стыд за созданное и содеянное, стыд человечества за то, что оно не может вообразить последствия собственных действий.

Изначально Гёте вовсе не собирался спорить с Ньютоном. К протесту против его учения его подтолкнуло одно знаковое происшествие, которое он описывает в «Исторической части» своего учения о цвете. Произошло оно в 1790 году. Один ученый, а именно надворный советник Кристиан Вильгельм Бюттнер, одолжил Гёте призмы. Гёте так и не воспользовался присланными ему приборами, но вот подошло время возвращать их владельцу, и в последний момент он все же распаковал одну из призм и посмотрел сквозь нее на белую стену свой комнаты. И в этот момент его осенило! Рассказ об этом происшествии напоминает историю обращения Августина в христианство, когда тот последовал призыву: «Бери и читай!» В одном случае – чтение Библии, в другом – взгляд сквозь призму: «Я ожидал увидеть, помня Ньютонову теорию, что вся белая стена окрашена по различным ступеням, и свет, возвращающийся от нее в глаз, расщеплен на столько же видов окрашенного света. Каково же было мое удивление, когда рассматриваемая сквозь призму белая стена оставалась, как и прежде, белой, и лишь там, где она граничила с чем-либо темным, показывался более или менее определенный цвет. <…> Мне не пришлось долго раздумывать, чтобы признать, что для возникновения цвета необходима граница, и, словно руководимый инстинктом, я сразу высказал вслух, что Ньютоново учение ложно»[1391].

Впоследствии ничто не могло заставить Гёте отречься от результатов этого спонтанного эксперимента. В «Полемической части» учения о цвете он с ехидством замечает, что еще никому не удавалось снова получить белый, соединив цветные лучи или смешав цветные частицы. Когда же Ньютон попытался сделать что-то подобное, то у него вышло «нечто мышиного, пепельного или гранитно-серого цвета, напоминающее строительный раствор, пыль или дорожную грязь». Остается только пожелать, продолжает Гёте, «чтобы все сторонники Ньютона носили нательное белье подобного цвета, и тогда по этому признаку их можно будет отличить от других, разумных людей»[1392].

Таким образом, белый цвет – это не синтез, а лишь начало всякого синтеза. Белый является одним из источников цвета наряду с другим, а именно с темнотой. Из их полярности возникают мутности, смешения, повышения – одним словом, все, что составляет цветной мир. Отсюда цветовое многообразие и в целом пестрота нашей жизни.

Цвета открыли Гёте путь к пониманию основных эмоциональных состояний человека. В тексте «Учения о цвете» он говорит об этом еще довольно сдержанно, в частности, в параграфе 920 мы читаем: «Впрочем, будет лучше, если мы и под конец не станем давать повода для упреков в бездоказательном умствовании»[1393]. В тот же период в других заметках, а также впоследствии Гёте высказывается на этот счет гораздо яснее. Так, например, дневниковая запись от 26 мая 1807 года гласит: «Любовь и ненависть, надежды и страхи – все это лишь различные состояния нашего замутненного внутреннего мира, через который дух смотрит либо в сторону света, либо в сторону тени. Если сквозь эту замутненную органическую среду мы смотрим в сторону света, то мы любим и надеемся; если же наши взоры направлены в сторону тьмы, мы ненавидим и боимся»[1394].

В своем «Учении о цвете» Гёте претендует на открытие великих, фундаментальных законов, и поэтому в данной области он, недавно имевший честь лично беседовать с Наполеоном, сравнивает себя с великим императором. Наполеон принял и «осветлил» мрачное наследие французской революции, но и самому Гёте, как он впоследствии объяснял Эккерману, досталось не менее мрачное наследство – «ошибка в учении Ньютона»[1395], которую он должен был прояснить. Как и Наполеону, ему приходилось действовать жестко, чтобы победить противников, – отсюда и тот воинственный дух, с которым он подходил к своим научным изысканиям. В предисловии к «Учению о цвете» тоже слышится угроза: «Таким образом, здесь не может идти речь о длительной осаде или затянувшейся междоусобице. Скорее, мы видим это восьмое чудо света уже как покинутую обитателями, грозящую обвалом древность, и сразу, безо всяких колебаний, готовы сносить его с конька и крыши, чтобы солнце заглянуло наконец в это старое гнездо крыс и сов»[1396].

Гёте видит и подает себя как защитника света в борьбе против мракобесов современной ему науки. «Я познал свет во всей его чистоте и правде, – говорит он Эккерману, – и считал своим долгом за него вступиться. Противная же партия всерьез намеревалась его замутить, утверждая, что тень – частица света»[1397].

Современные ученые признают правоту Гёте разве что в отношении физиологических цветов – прежде всего его открытие так называемых последовательных образов. После длительного восприятия какого-либо цвета самостоятельная активность глаза порождает дополнительный цвет, в соответствии с цветовым кругом: желтый вызывает появление фиолетового, оранжевый – синего, а пурпурно-красный – зеленого цвета. Соответствующий эксперимент легко провести самому: для этого необходимо в течение продолжительного времени смотреть на определенный цвет, а затем перевести взгляд на белую поверхность. Какой-то момент глаз будет видеть дополнительный цвет. «Эти явления чрезвычайно важны, так как указывают нам на законы зрения <…>. Глаз при этом требует, собственно, цельности, и сам в себе замыкает цветовой круг»[1398].

Субъективный аспект восприятия цветов, вплоть до описания эмоционального воздействия того или иного цвета, объясняется на основании множества тонких наблюдений, относящихся к феномену в буквальном смысле этого слова, т. е. к зримой реальности цвета. Впрочем, именно так Гёте понимал науку о природе в целом – как феноменологию. И его собственные научные изыскания в точности соответствуют этому пониманию. «Только не нужно ничего искать за феноменами: они сами по себе – учение»[1399], – гласит одна из его максим. При этом следует опасаться тех теоретических конструкций, которые искажают восприятие реальности. Необходимо, сохраняя непредвзятость, позволить феноменам воздействовать на органы чувств. «Теории, как правило, представляют собой поспешные выводы нетерпеливого разума, желающего избавиться от феноменов»[1400]. Человек, сам будучи существом природным, должен максимально развивать свои способности, чтобы стать органом познания природы. В этом смысле познание природы есть ее самопознание: через человека природа открывает глаза, видит, что она существует, и познает, чем она является. Необходимые для этого кондиции подразумевают не использование искусственных приборов (хотя сам Гёте не пренебрегал ни призмами, и телескопами), а тщательность наблюдения, натренированность органов чувств, отличную память, с тем чтобы без труда сопоставлять эмпирические данные, способность суждения, обмен опытом и не в последнюю очередь благоговение перед тайной. «Высшее счастье мыслящего человека, – гласит другая максима, – изучить то, что поддается изучению, и тихо почтить то, что изучению не поддается»[1401].

Естественно-научные изыскания Гёте не выходят за границы наглядного. Гёте отдает предпочтение морфологическому и типологическому типу наблюдения. Морфология задается вопросом о взаимосвязи внутри определенной последовательности форм с ее переходами и цепочками развития, т. е. вопросом о том, как из одного получается другое. Типология же занимается упорядочиванием сосуществующих типов, их сходством и различием, а также формами смешения и соединения.

С вычленением и исчерпывающим описанием того или иного феномена познавательная деятельность, по мнению Гёте, заканчивается, хотя и временно, поскольку круг, который мы проходим в жизни и познании, всегда остается ограниченным и временным по сравнению с целым. Тем не менее внутри этого круга то, что мы воспринимаем нашими органами чувств, может претендовать на статус истины. Другими словами, Гёте выступает за такую науку, где ученый никогда не перестает слышать и видеть. Он ориентируется на модель индивидуализированной целостности, т. е. целостности, выражаемой не в виде теоретической конструкции, выведенной из природных явлений, а в самих этих явлениях. Так же, как каждый внутри самого себя является целостностью или, например, как глаз сам восстанавливает замкнутость полного цветового круга, т. е. как все стремится к подобной целостности и реагирует на нее, точно так же и каждый отдельный феномен в природе являет себя как нечто целостное внутри себя. Увидев на острове Лидо диковинного морского зверя, Гёте восклицает: «Как все же восхитительно, как прекрасно живое! Как соразмерно оно своему состоянию, как подлинно, как суще!»[1402] То, как Гёте предается созерцанию природы и как он занимается своими естественно-научными изысканиями, проливает свет в том числе и на его понимание самого себя и мира.

Вернемся ненадолго на несколько десятилетий назад. В период «Бури и натиска» природа была для Гёте воплощением особой субъективно-эмоциональной силы. Вслед за Руссо в живой природе он видел противоположность общественным правилам и условностям. Соответственно, целью было свободное излияние этой субъективной природы. Это, однако, создает почву для конфликтов, когда волны природной спонтанности разбиваются об общественную реальность. Природа – это прежде всего созидательная сила внутри человека, и поэтому свободно струящаяся поэзия – это тоже природа, а не человеческая поделка. Что же касается природы внешней, то она рассматривается так же, как и собственная природа, познаваемая изнутри: это созидательная, необузданная и многогранная сила.

По мере погружения в должностные дела и появления социальной ответственности, одним словом, по мере объективации жизни природа все больше интересует Гёте в значении объективной силы. Гениальный поэт, стремившийся всегда следовать голосу своей внутренней природы, попадает в школу принципа реальности. В результате меняется и его интерес к природе. Во время своего путешествия на Гарц зимой 1777 года Гёте продолжает поиски самого себя и набирается опыта в том, что касается горнорудного дела. Две эти цели в равной мере важны для Гёте – воссоединение с собственной созидательной природой и общественно-полезные преобразования природы внешней. Примечательно, что в последние несколько лет до путешествия в Италию Гёте все больше привлекает царство минералов, или, другими словами, окаменевшая природа. Это симптом того, что и в целом в его жизни все больше закостенелого и безжизненного. Именно поэтому он хочет освободиться. Не дожидаясь возможного обострения конфликтов, он бежит из Веймара. В Италии, благодаря южному жизнелюбию и искусству, он снова находит баланс между чувством реальности и поэзией, при котором ни внутренняя жизнь не ущемляет внешнюю, ни внешняя – внутреннюю. Эта упорная борьба за гармонию нашла отражение и в «Торквато Тассо»: Гёте задумывал драму в то время, когда еще не нашел «средний путь» примирения земной жизни и поэзии, а закончить ее смог только по возвращении из Италии. Тассо так и остается поэтом, страдающим от своего окружения, однако в образе Антонио Гёте отдает должное объективной реальности. Так автор возвышается над своими персонажами: с одной стороны, он – Тассо, поэт, но с другой – Антонио, человек этого мира. В своей личности Гёте хочет соединить оба аспекта отношений с внешним миром – поэтический и реалистический.