Гёте. Жизнь как произведение искусства

В остальном же Гёте полон решимости наслаждаться «свободной, компанейской, подвижной жизнью»[190]. Воплотить это намерение в жизнь ему помогает круг новых знакомых, собирающихся на обед у «мамзель Лаут» недалеко от Фишмаркта. Как и в Лейпциге в трактире Шёнкопфов, здесь встречаются студенты и умудренные опытом, по преимуществу холостые, мужчины. За разговорами об учебе, любовных неурядицах и победах совместные обеды затягиваются до вечера. Кроме того, здесь часто и много говорят о политике – чисто французская привычка, как кажется молодому Гёте: сам он терпеть не может политиканство, так же как и терпкое эльзасское вино, которое здесь течет рекой. Наибольшим авторитетом в этом кругу пользуется сорокавосьмилетний Иоганн Даниель Зальцман – юрист при опекунском суде, публицист и просветитель, умудренный опытом, благожелательный, с обширными связями в просвещенном обществе Страсбурга. Через него и Гёте завязывает новые отношения, с ним он часто и подолгу говорит о философии и религии. Именно его имеет в виду Гёте, когда в письме Сюзанне фон Клеттенберг описывает импонирующую ему трезвую противоположность набожным фанатикам: «человек, который при большом уме приобрел большой опыт; при хладнокровии, с коим он всегда созерцал этот мир, он уверился, что мы пришли в этот мир прежде всего с тем, чтобы быть ему полезным, что мы можем научиться приносить пользу и что в этом нам помогает и религия»[191].

Подобно Беришу и Лангеру в Лейпциге, Зальцман стал старшим другом и учителем Гёте. В этих отношениях Гёте характеризует себя как человека гениального, но нуждающегося в разумном руководстве. Он называет себя «флюгером»[192]. Зальцману Гёте будет писать из Зезенгейма о своей любви к Фридерике Брион: именно благодаря этим немногочисленным письмам мы из первых рук можем узнать об этой любовной истории. Покинув Страсбург, Гёте еще какое-то время поддерживает связь с Зальцманом. Однако в конце концов именно старший товарищ утрачивает интерес к их дружбе: гениальные фантазии младшего друга, по всей вероятности, казались рассудительному покровителю вдов и сирот при опекунском суде слишком оторванными от жизни. «Напишите же мне как можно скорее и не думайте, будто писать мне чаще – грех»[193], – просит Гёте в последнем письме к Зальцману.

За обеденным столом у мамзель Лаут Гёте находит еще одного друга – студента-теолога Франца Лерзе. Лерзе был одних лет с Гёте – тот увековечил его как «бравого воина Лерзе» в «Гёце фон Берлихингене». В драме Лерзе – преданный друг, воплощение верности и справедливости. Точно так же описывает Гёте и реального Лерзе, чья фамилия, к слову, писалась с акутом на последнем «е» и произносилась с ударением на последнем слоге как «Лерзé» (звучит уже не так «браво»). В «Поэзии и правде» Гёте пишет о том, как Лерзе «с обычной своей юмористической суховатостью то и дело напоминал нам о наших обязанностях по отношению к себе и другим и учил соблюдать известную дистанцию между собой и людьми, дабы возможно дольше мирно с ними уживаться»[194]. Гёте, по всей видимости, нуждался в подобных напоминаниях, поскольку после болезни в нем «сохранилась известная раздражительность», и Лерзе помогал ему обрести «внутреннее равновесие»[195]. Помимо того что Лерзе был искусным фехтовальщиком, он в этой компании сотрапезников выступал в качестве судьи и арбитра в конфликтах и состязаниях. Он умел сохранять беспристрастность и не терпел несправедливости. В искусстве спора ему не было равных: остроумный и изворотливый, он жонглировал тезисами и аргументами свободно и легко. Не будучи юристом, Лерзе изъявил готовность выступить оппонентом на защите диссертации у Гёте, причем своими вопросами не раз поставил будущего кандидата в тупик.

Наиболее сильное и продолжительное влияние на мировоззрение Гёте оказала встреча с Иоганном Готфридом Гердером, который хотя и был всего на пять лет его старше, но уже успел приобрести известность и манеры уверенного в себе, важного человека и любил демонстрировать свое превосходство. Гёте тоже поначалу относился к Гердеру как к непререкаемому авторитету. Свое знакомство с ним, старательно избегая слова «дружба», он называет «самым значительным событием»[196] страсбургского периода. Особенно ему запомнилась сама сцена их знакомства. В десятой книги «Поэзии и правды» он описывает, как заметил у входа в гостиницу «У Святого Духа» человека, собиравшегося идти наверх. Незабываемое первое впечатление – черный шелковый плащ, длинные полы которого были подобраны и небрежно засунуты в карманы брюк. Галантная и приятная внешность – его можно было бы принять за благородного аббата. Гердер держал себя приветливо и дружелюбно, однако вскоре достаточно было самого незначительного повода, чтобы Гёте почувствовал себя в роли нерадивого ученика, и от этого чувства он не смог избавиться за все месяцы, что провел в Страсбурге. Это было новое для него ощущение, потому что до сих пор его старшие, более опытные друзья обращались с ним «бережно» и, возможно, даже «баловали его своей уступчивостью». С Гердером отношения складывались иначе: у него никак «нельзя было заслужить одобрения, хоть из кожи вон вылезай»[197]. Гёте стойко переносил такое отношение, ибо Гердер полностью изменил его мировоззрение.

Гердера привела в Страсбург болезнь глаз: он надеялся избавиться от нее путем сложной и болезненной операции на слезном мешочке, делать которую должен был знаменитый хирург Лобштейн. Необходимо было прорезать дно слезного мешочка, пробуравить расположенную за ним кость и затем с помощью вставленного в отверстие конского волоса предотвратить его зарастание. Гёте нашел в себе мужество присутствовать при этой поистине пугающей операции и «мог <…> быть полезным этому достойному человеку»[198]. Увидев, как стойко переносит все мучения страдалец Гердер, Гёте простил ему его частые капризы и раздражительность.

Приобретя не только известность, но и многочисленных врагов своими сочинениями по истории литературы, философии и богословию, в мае 1769 года Гердер оставляет должность проповедника и преподавателя соборной школы в Риге и на торговом судне бежит от неурядиц службы и распрей в литературном цехе. До этого он жил «в оцепенении чувств», и вот наконец настало время для ослабления самодисциплины, пишет Гердер в дневнике, в то время как за бортом корабля бушует шторм. Полный замыслов и планов, Гердер сходит на берег во Франции и едет дальше в Париж, где встречается со скептиком Дидро. В столичном обществе ему оказывают почтительный прием, но при этом находят его идеи неясными и необоснованными. Он возвращается в Германию, где ему предлагают примерить на себя роль Цицерона, сопровождая сына любекского архиепископа в его путешествии по Европе. Задача воспитания и развлечения отрока в состоянии депрессии не соответствовала его амбициям, но хорошо оплачивалась, и (в несогласии с самим собой) он принимает это предложение. В таком настроении – полный замыслов и идей, но недовольный жизнью – он и встречает молодого Гёте.

Гердер, безусловно, не мог не поддаться личному обаянию нового знакомого – ему пришлись по душе его прямодушие, готовность учиться новому, уверенность в себе, непосредственность, изобретательность, талант к импровизациям, легкость и беззаботность. Но с одной немаловажной оговоркой: «Гёте и вправду хороший человек, только крайне легковесный, слишком легковесный и несерьезный»[199], – пишет Гердер своей невесте Каролине Флахсланд.

Когда одно за другим были опубликованы первые крупные произведения Гёте, прежде всего «Гёц» и «Вертер», в переписке и разговорах с самим Гёте Гердер обычно был настроен критически, не придавая особого значения его успеху или в лучшем случае снисходительно его признавая, тогда как в общении с другими он нередко выказывал восхищение новыми сочинениями Гёте. Гёте не переставал удивлять Гердера все новыми творениями, предпочитая раньше времени не распространяться о работе над ними. В «Поэзии и правде» Гёте объясняет, почему так поступал. Когда им овладевал интерес к определенным темам и предметам, он хотел оградить свое новое увлечение от ворчливого критиканства Гердера, «ибо никакая любовь, никакая привязанность не бывают так сильны, чтобы долго противостоять осуждению большого человека, к которому мы вдобавок питаем доверие»[200]. По этой причине Гёте утаивает работу над «Гёцем» и ничего не говорит о «Фаусте» – истории, которая уже к концу страсбургского периода «звучала и звенела» в нем «на все лады»[201].

Но пока Гёте терпеливо сидит у постели больного Гердера в Страсбурге. Гёте навещал его каждый день, утром и вечером. Чувства Гердера противоречивы: с одной стороны, ему симпатична гениальная безудержность Гёте, с другой стороны, он по-прежнему ворчлив и придирчив к новому другу. То же самое можно сказать и про Гёте: он питал к Гердеру «искреннюю симпатию и уважение», но, с другой стороны, испытывал «неприязнь»[202] из-за его высокомерия и постоянного осуждения. Тем не менее он целыми днями просиживал в комнате больного и в конце концов совершенно «привык к его хуле и брани, тем более что с каждым днем научался ценить его прекрасные, высокие качества, обширные познания и глубокие взгляды»[203].

Каких же взглядов придерживался Гердер? Тех самых, что породили новое мышление в последней трети восемнадцатого столетия.

В эпоху Просвещения представление о человеке строится на понятии разума как самой могучей, определяющей силе. Результатом этого становится интеллектуализация и установление общественно-моральных норм с позиций полезности. Именно против этого и выступает Гердер – этот немецкий Руссо. Он хочет разорвать застывшие системы и понятийные конструкции и ухватить жизнь как она есть, а именно как единство духа и природы, разума и чувства, рациональной нормы и творческой свободы. Разум, пишет Гердер, всегда «запаздывает». Оперируя понятиями причинности, он не в состоянии понять творческий процесс, не определяемый причинно-следственными связями. Гердер ищет язык, который, благодаря своей гибкости, мог бы воспроизвести таинственную подвижность и многозначность жизни, поэтому в своих сочинениях использует скорее метафоры, чем понятия, и скорее результаты эмоционального вживания в феномен, чем теоретические конструкции. Многое остается расплывчатым, неопределенным, предполагаемым. Современники, настаивавшие на строгом разграничении понятий, в частности, Кант, были возмущены туманностью и расплывчатостью его мышления и способа выражения. Гёте был не из их числа. В конце концов, именно гердеровская философия жизни подготовила почву для появления культа гения в движении «Бури и натиска».

В образе гения целое поколение воплотило свое самосознание, пробуждающееся в борьбе против иерархического, закоснелого, ограниченного мира буржуазных и придворных приличий. «Друзья мои! Почему так редко бьет ключ гениальности, так редко разливается полноводным потоком»[204], – читаем мы в «Страданиях юного Вертера». Мещанская покорность, труд ради средств к существованию, весь этот общественный механизм, где человек чувствует себя бездушным винтиком, ко всему прочему еще и сухой рационализм с его презрением к тайне – все это возмущает молодых людей, стремившихся к свободному и возвышенному духу и в этом своем стремлении столкнувшихся с убожеством обыденного и бесцельного существования. Шекспир, как объясняет Гёте, для которого его творчество раскрылось благодаря именно Гердеру, преодолел оцепенение повседневности и нашел в себе мужество изгнать «все благородные души из Элизиума так называемого хорошего вкуса», где они «в тоскливых сумерках <…> прозевывают свою призрачную жизнь»[205].