Тет-а-тет. Беседы с европейскими писателями

В соавторстве с вашей женой вы пишете только детские книги или еще что-нибудь?

Нет, вместе с Мартиной мы пишем и другое. Мы, к примеру, сделали сборник, который называется «Хрупкие предметы», — это акварели Мартины, к которым я написал свой комментарий. Здесь даже трудно определить, как мы работали… Мы работали вместе, но нельзя сказать, что книга была задумана такой с самого начала, то есть: Мартина решила нарисовать акварели, а я — написать свои тексты. Сначала были только акварели, и мне просто захотелось о них написать. А сейчас Мартина делает фотографии для двух книг, которые я пишу: одна о сельской местности, другая о Париже. И вот тут, напротив, мы, можно сказать, с самого начала работаем вместе — иногда она пытается сделать такие снимки, которые вызовут у меня желание что-то написать, а иногда я ее прошу снять то-то и то-то.

Кажется, название вашей книги с фотографиями Мартины — «Париж: мгновение» — можно понимать по-разному. С одной стороны, это Париж, запечатленный в какой-то определенный момент, с другой — какое-то мгновение в жизни Парижа. Вы часто бываете в Париже?

Да, очень часто. Из меня делают, знаете, какого-то анахорета, который не вылезает из деревни… Люди привыкли мыслить штампами. Если уж я учитель, писатель и живу в Нормандии, то все ясно… Ко мне приходили разные журналисты… потом они предавались воспоминаниям, как натягивали мои сапоги, чтобы собирать в саду мои яблоки… И я положил этому конец. Все это имеет мало общего с моей жизнью. Спорить не стану, отчасти моя жизнь… Да, конечно, мы здесь живем в деревне, рядом лес, и мне все это очень нравится. Но я часто бываю и в Париже, а с тех пор как я там работаю в лицее на полставки — можно сказать, очень часто. В среднем я там провожу два дня в неделю, это зависит от времени года. Естественно, я ощущаю себя немножко парижанином. Но вообще Париж для меня всегда был… В детстве мы жили под Парижем, это было для меня мифическое место. Он манил к себе, но был довольно далек. Конечно, мы туда ездили, но не очень часто. А потом я встретился с моей будущей женой… Вот она — подлинная парижанка. Так что Париж для меня еще и родной город моей любимой женщины. И я его мало-помалу приручил…

Но ведь вы сами решили жить здесь? В этой маленькой деревушке?

Не совсем так. Вначале я жил под Парижем и учился в Нантерском университете. А потом, когда я получил право преподавать, министерство просвещения просто направило нас с женой в эту нормандскую деревушку. И вот тогда мы вдруг поняли, что у нас стало значительно больше свободного времени, чем прежде. И нам захотелось не только преподавать, но и заниматься чем-нибудь еще, каким-то творчеством. Оказалось, жизнь в провинции дает нам свободное время. Например, то время, которое обычно проводят в транспорте, — мы в это время могли творить. Кроме того, когда живешь в глуши, куда меньше тратишь. И мы стали переходить на неполную рабочую неделю, так сказать, преподавать поменьше — зато выгадывать время, чтобы писать или рисовать. Но своими рассказами я очень долго — я вам уже говорил — не зарабатывал ни гроша. Успех пришел ко мне совсем недавно. Ну вот, а тогда можно было жить просто так: иметь дом, сад, писать, заниматься любимым делом. Зачем уезжать куда-то, когда и без того хорошо?

Есть ли у вас какие-то друзья в Париже? В литературной среде?

Трудно сказать. По правде говоря, немного. С какими-то писателями мы дружим, кое-кого я знаю в лицо. В частности, я дружен с Аленом Жербером. С некоторыми я постоянно переписываюсь, но видимся мы редко. Нет, в парижской литературной среде у меня довольно мало друзей. Так уж сложилась жизнь, что у меня оказались иные друзья… Но вот переписываться с теми писателями, которые мне нравятся, я действительно люблю. Эту возможность я ценю.

А в философском смысле — если можно так выразиться — в чем различие между жизнью в Париже и здесь, в маленькой деревушке?

Думаю, если бы я жил в Париже, то все равно был бы писателем. Париж, как вам сказать… Мое отношение к нему дает почувствовать как раз моя последняя книга, над которой я сейчас работаю. Я в ней коллекционирую выражения, словечки, которые слышишь в кафе, на вокзалах… О-ля-ля! В Париже такого наслушаешься! Это нескончаемый спектакль — надо только уметь слышать, смотреть. Здесь то и дело встречаешь людей, которые та-ак выдрючиваются. Ну что еще… Так вот… Смотреть на Париж как бы из зрительного зала очень приятно, мне это страшно нравится. А провинция — ну, это другое дело, тут не спрячешься, тут на улице всех знаешь и все знают тебя. Но мне, кстати, это нравится. Моя жена тут даже сказала мне как-то, что будет баллотироваться в муниципальный совет. Да… Мне нравится вот так узнавать людей на улице.

Вы сказали, что поначалу хотели стать журналистом. А что вам помешало?

Что помешало? Я стажировался в одной большой газете, а потом понял, что нужно положить лет двадцать на то, чтобы… нужно накопить опыт, чтобы научиться писать газетные статьи. Кроме того, вся эта среда мне показалась довольно тягостной. И я сбежал — просто захотел оказаться в моей школе к началу учебного года. Так я бросил журналистику.

В ваших текстах постоянно встречаются два слова: импрессионизм (мы его уже упоминали) и, наверно, еще одно — вкушать, смаковать. В какой степени эти слова выражают ваше мировосприятие? И какой смысл вы вкладываете в последнее слово? Есть ли у вас специальный интерес к кухне, к приготовлению пищи? Метафоры питья и еды очень важны для вас — видимо, не случайно вы пишете о том, кто «пьет время», или сами метафорически «вкушаете» что-либо…

Несомненно, ощущения для меня очень важны. Я сенсуалист по своему мировосприятию. Мы чувствуем жизнь… Ну да, жизнь следует созерцать, и больше того — надо ее поглощать, впивать, словом, надо ее чувствовать. Это чувственное ощущение жизни для меня играет огромную роль. Для того, кто, как я, любит рыться в памяти, трудно переоценить роль запахов. И, конечно, еда и питье — это тоже в моей природе. Я ведь гурман. И в моем отношении к жизни — то же самое гурманство. Но есть во мне и другое начало… как бы узкая пограничная зона… Примерно так: мое мироощущение, не теряя чувственности, граничит со спиритуализмом… Здесь я могу рассказать забавную историю. Когда я делал свою первую важную передачу (она была о «Первом глотке пива»), писательница, которая беседовала со мной — Мари Руане, очень хорошая, — сказала мне… А мы обсуждали с ней мой текст о зеленом горошке, о том, как его лущить. Так вот, она сказала: «На мой взгляд, когда так рассуждают о зеленом горошке, в этом есть что-то францисканское. Как будто говорят: „Брат мой зеленый горошек…“» И вправду: зеленый горошек, мы его едим, но в то же время… Да, я думаю, она права… Как бы сказать… Я вкушаю его и как духовную пищу.

Много ли у вас друзей? Часто ли вы приглашаете их к себе, устраиваете праздники?

Да, и еще раз да. В этом смысле нам везет: ведь у нас есть сад. Особенно везет, если выдастся погожий денек. Вообще-то в Нормандии часто льет. Но вы знаете — и в доме неплохо. Мы часто находим повод, чтобы что-то затеять, собрать друзей. В нашем доме есть что-то такое, он к этому располагает. Сам я, признаться, жалею о тех временах, когда люди искусства — вроде Ларсона или Крейера — жили большими компаниями, всем друг с другом делились. Я всегда чувствовал какую-то ностальгию по тому времени. У меня есть друзья, тоже писатели, но они, к несчастью, живут далеко. Зато здесь под боком живут очень близкие люди. И, кроме того, есть разные знакомые — художники, музыканты, писатели — в Париже. Париж, в сущности, недалеко, и они наезжают часто, мы закатываем пиры…

А о чем вы говорите за столом, скажем за обедом? Существуют ли какие-то специальные темы застольной беседы — или что-то в этом роде?

Скорее, нет. Думаю, не в природе французской нации — говорить о том, что переживаешь в настоящий момент. Меня поражают, например персонажи в фильмах Берлина, которые время от времени произносят тосты: выпьем, дескать, за вот это мгновение… ну, и так далее. Я думаю, я убежден, что у других народов есть какой-то дар которого мы, французы, лишены. Мы часто слишком скованы. Нам даже трудно говорить о тех чувствах, которые мы испытываем к людям. Что касается меня, то я иногда все-таки как-то пытаюсь сказать о своих чувствах тем, кого люблю, — когда эти люди рядом со мной. Но это 95 не совсем по-французски… Разговор за столом — это скорее треп. Так, о чем попало. Чаще всего не слишком интеллектуальный. В основном говорят о кино, о книгах, а еще чаще просто чешут языками.

Вы часто обсуждаете кулинарные рецепты?

Да, конечно. Бывает.

У вас есть какие-то любимые блюда?

Я скорее чревоугодник, не гурман в подлинном смысле слова. Люблю блюда, так сказать, компанейские: жаркое, солянку, кускус. Или блюда, за которыми можно приятно провести время дома, читая газету после рабочего дня.

А сами вы готовите?

Думаю, жена вам бы пожаловалась, что я редко стряпаю.

Какой у вас обычно распорядок дня?

Знаете, что хорошо? Когда я был сельским учителем, я вставал очень-очень рано. Когда я работал здесь на полной ставке, я вставал еще затемно и до уроков у меня было пять, даже пять с половиной часов, чтобы писать. И я этим был очень доволен… Когда я кончал писать примерно в семь — в полвосьмого, у меня было чувство, что добрая часть дня уже позади. Теперь все, конечно, по-другому, я ведь могу писать не только до работы. Но я вам уже говорил: по природе я довольно ленив. Если бы у меня вообще не было никаких обязанностей, я бы терял массу времени, дело ясное. В отпуске я всегда трачу время попусту. А здесь, наоборот, у меня четкое расписание, и я хочу с толком использовать свободное время. Я вообще жаворонок и люблю писать с утра, если удается, или в первой половине дня — но только не вечером. Ложусь я не поздно.

Кто ваши любимые писатели? Знаете ли вы каких-нибудь русских писателей? Кого из них вы любите?

Современных русских писателей я не знаю. У меня нет ни малейшего представления о вашей сегодняшней литературе. Конечно, Достоевский в первую очередь… и Толстой тоже на меня повлиял. И Чехов — я часто перечитываю его рассказы и пьесы. Современных французских авторов я читаю много, хотя мой самый любимый писатель, понятно, Марсель Пруст. Именно он оказал на меня наибольшее влияние. Очень люблю норвежца Кнута Гамсуна. Он писал романы, в которых почти ничего не происходит, а, с моей точки зрения, именно таким и должен быть роман. А из теперешних наших авторов мне одно время был очень близок Леклезио, он повлиял на меня. И еще один писатель… поэт, который пишет короткие тексты, его зовут Жак Реда… это значительный писатель. Я довольно внимательно слежу за появлением новых талантов. Мне очень нравится, скажем, Анри Кальдер нравится молодой английский писатель Ален де Боттон. Это — как бы лучше сказать — такой философ с очень развитым чувством юмора. Он похож на Пруста, но только живущего в наши дни. Он смотрит на современных мужчину и женщину глазами Пруста. Забавно, но так уж он видит мир… По правде сказать, с возрастом я все чаще восхищаюсь французской классикой. В молодости я совершенно не был к ней расположен. Теперь же Лафонтен, Лабрюйер… французский язык XVII века меня восхищает своей чистотой, и чем старше я становлюсь, тем больше значат для меня их произведения. А в молодости я читал только моих современников. Перевод Ирины Кузнецовой