Тет-а-тет. Беседы с европейскими писателями

Вас волнуют социальные проблемы?

Меня очень интересуют первопричины. Я уже говорил о том, что моя вторая книга — о крахе веры. В третьей книге я противопоставляю друг другу соперничество и сотрудничество. Мой ученый занимается исследованиями, которые демонстрируют, что главная движущая сила эволюции — не соперничество, а сотрудничество. Вот это мне кажется очень интересным. Вещи, которые меня интересуют… Знаете, среди моих любимых писателей — Дж. М. Кутзее, тот, что написал «В ожидании варваров», потом — Грэм Грин, потом… Эти люди задумываются о том, что происходит на низшем, примитивном уровне. То, что на самом верху, меня не особенно интересует. Я ни за что не стал бы писать книги про интернет, про рекламу или, скажем, про какие-нибудь модные социальные течения, потому что все это быстро проходит. По-моему, это скорее темы для журналистов. Меня больше волнует то, что под этим. На мой взгляд, книги, которые не устаревают, имеют в основе своей нечто более глубокое. Взять, например «Повелителя мух» Голдинга — это роман о том, как две группы детей на острове воюют между собой. Вот в этом, на мой взгляд, немало правды о том, кто мы такие на самом деле. И это мне ближе, чем верхние наслоения социальной литературы. Опять-таки, если вспомнить Диккенса или Генри Джеймса, их герои — типажи, существовавшие веками. И интересно вот что: как будет вести себя подобный персонаж, проснувшись утром в том мире, в котором он окажется. Одним словом, здесь присутствует современность, сегодняшний день, хотя люди — все те же, что всегда. Вопрос в том, как мы будем себя вести в данных, сегодняшних обстоятельствах.

В эпоху постмодернизма, когда фигура писателя отступает на задний план, реально написать «вечный», классический роман?

У меня нет ощущения, что я нахожусь в тени чего бы то ни было. Мне кажется, этот вопрос о постмодернизме — вопрос в некоторой степени академический. По-моему, это не оправдание. Никто не мешает тебе увидеть мир и написать хороший роман. После ты можешь назвать этот роман постмодернистским, модернистским, классическим, авантюрным — пожалуйста. Но когда пишешь, ты находишься внутри, а не снаружи. Поэтому твое дело — найти сюжет, хороший сюжет, собрать материал, сделать героев живыми, попытаться выяснить что-нибудь о человеческой природе, и тогда получится роман. Мне, по сути, все равно, что люди думают на окололитературные темы, — мне кажется, если тебе это не все равно, у тебя ничего не выйдет. Я не люблю заумные романы. Дэйв Эггерс в Америке пишет романы, которые я называю заумными, — ну и прекрасно, но это… Мне больше нравится то, что делает Джонатан Франзен — у него, пожалуй, более традиционные вещи, — а здесь, у нас в стране, — Алан Холлингхёрст. Вот эти ребята… У Пэт Баркер; здешней писательницы, замечательная современная проза. Короче говоря, я не верю в модернизм с постмодернизмом; я верю в добротные, интересные истории, тщательно выписанные.

В романе «Каллиграф» много цитат из Джона Донна — зачем?

В моей книге это… это лакмусовая бумажка, индикатор того, как главный герой, Джаспер постепенно познает мир. Вначале он, как и Джон Донн в юности, считает, что лучший удел в жизни — быть величайшим любовником на свете. В общем, когда у тебя много женщин и ты знаешь, как с ними обращаться, как их очаровать. Точно так же начинает Джон Донн. Но жизнь идет, и постепенно его отношение к женщинам меняется. Он встречает ту самую, единственную, и внезапно все, что было прежде, все эти погони за новыми женщинами теряют для него всякую привлекательность — он должен хранить верность. Это нелегко, если верность не заложена у тебя в характере. Его стихи начинают меняться, теперь они все чаще посвящаются одному адресату. Так развиваются события, и в конце, когда он полон любви, женщина наносит ему удар. Неожиданно тем, кому нанесли удар оказывается он сам. Так вот, эти стихотворения, можно сказать, определяют структуру жизни моего героя. В самом начале своей работы над ними он еще не понимает, какой это прекрасный, важный путеводитель. Но мало-помалу — каллиграфия ведь дело очень и очень медленное — до него начинает доходить: господи! Ведь то же самое происходило со всеми мужчинами, с незапамятных времен. Так было всегда. Он начинает понимать, что такое мужественность, что значит быть мужчиной, постигает и вершины мужественности, и одновременно — ее цену. Тем самым стихотворения играют для него роль карты.

Вы хорошо знакомы с наследием Достоевского?

Да, я внимательно прочел все романы Достоевского, но это непросто, когда ты англичанин и не читаешь по-русски. Ведь столь многое в книгах теряется при переводе. Стиль, разумеется, очень важен. Я читал набоковский перевод «Евгения Онегина». Этот труд представляется мне не переводом, а переливанием крови от одного человека другому. Вот бы обладать таким же знанием двух языков! Понятное дело, мне до этого далеко. В общем, трудная задача, трудная. Читаешь эти книги, понимаешь, что они замечательные, но русского все равно не хватает. Я читаю по-французски — не очень хорошо, но разницу между Золя и Гюго я чувствую. А с русским — что делать, тут я полностью во власти переводчиков.

Но желание прочесть в оригинале есть?

Да, очень хотелось бы. Я же говорю — иначе столько теряется. Это все равно, как если бы… Как будто ты сидишь в комнате, а за дверью, за стеной идет разговор: тебе все слышно, ты слышишь, что говорят, но тебе надо увидеть лицо.

Кто из писателей оказал на вас влияние?

Таких писателей множество — я читаю все, всяческую литературу, разных писателей с разными целями. Но приведу вам вкратце несколько примеров. Сам я считаю себя новичком, поскольку пишу совсем недолго; я представляюсь себе учеником в школе, который ходит к разным учителям на разные уроки. Итак, начнем. Золя подробно рассказывает нам о своем персонаже: кто он такой, как движется, что говорит. Прекрасно. Дальше, если хочешь научиться чему-нибудь о действии, можно пойти и прочесть отрывок из Диккенса — там ритм, там движение, там течение жизни, атмосфера. Это — еще один урок. Затем, если хочешь узнать о животной природе людей, о том, что значит быть человеком, тебе надо читать Дж. М. Кутзее — тех же «Варваров», которых я уже упоминал. Все просто, показана самая суть, сердцевина. Если тебя интересует стиль, красота языка, обращаешься, конечно, к Набокову — тут тебя ждет другой урок. Когда тебя охватывает боязнь цензуры, берешь маркиза де Сада, а после думаешь: да я могу написать что угодно — писал же он о таких невероятных вещах, и ничего. Значит, это — чтобы справиться с самоцензурой. А если тебе нужна энергия — читай Филипа Рота. В его книгах столько энергии, по ним можно ставить удар. Короче, я не могу назвать кого-то одного — я читаю множество разных писателей и пытаюсь учиться у них, чему могу. Еще — Джейн Остин, это замечательный учитель. Один из важнейших моментов для писателя вот какой. Допустим, возникает у тебя комната, а в ней пятеро персонажей, и все разговаривают. Если для того, чтобы понять все про каждого из них, надо рыться в книге, то она читается слишком медленно. Ты хочешь, чтобы все они разговаривали и чтобы читатель знал, о чем они думают. Это очень сложно — ведь это надо сделать быстро, иначе получится не чтение, а тянучка. Джейн Остин это удается блестяще. У Джейн Остин, оказавшись в комнате с пятью персонажами, ты знаешь, что каждый из них думает и что каждый из них чувствует. Заглядываешь в книгу, чтобы понять, как она этого добилась, и видишь: все проделано очень быстро. Короче говоря, нужно учиться у разных писателей.

Есть ли книги, которые вам хочется перечитывать?

«Лолиту», «Шабатский театр» (Sabbath's Theater) Филипа Рота, «Анну Каренину» — три раза ее перечитывал…

А почему?

«Лолита» — это стилистический шедевр. Там все до того прекрасно — каждая строчка, каждое предложение. В английском есть такое слово — эвфония, оно означает благозвучие. Все-все — и ритм, и модуляции. Потрясающая книга! Более того — повествование ведется от первого лица, а в этом случае ты способен сообщить читателю лишь то, что исходит от рассказчика. Все, что нам известно об истории Лолиты, идет от Гумберта, и в то же время книга отнюдь не ограничивается одним Гумбертом — повествование, все целиком, содержит в себе гораздо большее. Итак, «Лолита» — непременно. «Анна Каренина» — потому что это бесстрашная книга. Стоит ее открыть, и сразу понимаешь, что Толстой ничего не боится. Например первая сцена, званый вечер — сами знаете. Там, на вечере, человек, наверное, сто, и все входят в двери, и у всех у них такие длинные имена, а он просто берет и описывает их. Попытайся кто-нибудь в наши дни описать на первой странице вечер где собралось тридцать человек, — исключено! Никто это просто читать не станет — слишком много всего, слишком громоздкая картина, слишком много персонажей. А Толстой не боится ничего: вот мой рассказ, и я от него не отступлюсь. Перевод Анны Асланян