ЛЕФ 1923 № 1

Только-б не ты.

Стою у стенки
Я не я.
Пусть бредом жизнь смололась
Но только б только б не ее
невыносимый голос.
Я день
я год обыденщине предал
я сам задыхался от этого бреда.
Он
жизнь дымком квартирошным выел.
Звал:
решись
с этажей
в мостовые.
Я бегал от зова разинутых окон,
любя убегал –
пускай однобоко
пусть лишь стихом
лишь шагами ночными.
Строчишь
и становятся души строчными
и любишь стихом
а в прозе немею.
Ну вот не могу сказать
не умею.
Но где, любимая,
где, моя милая,
где
– в песне!
любви моей изменил я?
Здесь
каждый звук
чтоб признаться
чтоб крикнуть.
А только из песни – ни слова не выкинуть.
Вбегу на трель
на гаммы.
В упор глазами
в цель!
Гордясь двумя ногами
Ни с места – крикну –
Цел! –
Скажу:
смотри
даже здесь, дорогая,
стихами громя обыденщины жуть
имя любимое оберегая
тебя
в проклятьях моих
обхожу.
Приди
разотзовись на стих
Я всех оббегав – тут.
Теперь лишь ты могла бы спасти.
Вставай!
Бежим к мосту!
Быком на бойне
под удар
башку мою нагнул.
Сборю себя
пойду туда.
Секунда
и шагну.

Шагание стиха.

Последняя самая эта секунда
секунда эта
стала началом
началом
невероятного гуда.
Весь север гудел.
Гудения мало:
По дрожи воздушной
по колебанью
догадываюсь
– оно над Любанью.
По холоду
по хлопанью дверью
догадываюсь
оно над Тверью.
По шуму
– настежь окна раскинул –
догадываюсь
кинулся к Клину.
Теперь грозой Разумовское залил.
На Николаевском теперь
на вокзале.
Всего дыхание одно
а под ногой
ступени
пошли
поплыли ходуном
вздымаясь в невской пене.
Ужас дошел
В мозгу уже весь
Натягивая нервов строй
разгуживаясь все и разгуживаясь
взорвался
пригвоздил:
стой!
Я пришел из за семи лет
из за верст шести ста
пришел приказать:
Нет!
Пришел повелеть:
оставь!
Оставь.
Не надо
ни слова
ни просьбы.
Что толку?!
Тебе
одному
удалось бы.
Жду
чтоб землей обезлюбленной
вместе
чтоб всей
мировой
человечьей гущей.
Семь лет стою –
буду и двести
стоять пригвожденный
этого ждущий.
У лет на мосту
на презренье
на смех
земной любви искупителем значась
должен стоять
стою за всех, –
за всех расплачусь
за всех расплачусь.

Ротонда.

Стены в тустепе ломались
на три
на четверть тона ломались,
на сто…
Я, стариком,
на каком-то Монмартре
лезу –
– стотысячный случай –
на стол.
Давно посетителям осточертело
Знают заранее
все как по нотам:
Буду звать
– (новое дело!)
куда-то итти
спасать кого-то.
В извинение пьяной нагрузки
хозяин гостям объясняет:
русский!
Женщины –
мяса и тряпок вязанки –
смеются
стащить стараются
за ноги:
Не пойдем.
Дудки.
Мы – проститутки.
Быть Сены полосе б Невой!
Грядущих лет брызгой
хожу по мгле по Сеновой –
всей нынчести изгой.
Саженный
обсмеянный
саженный
битый
в бульварах
ору через каски военщины:
Под красное знамя!
Шагайте!
По быту!
Сквозь мозг мужчины!
Сквозь сердце женщины!
Сегодня
гнали
в особенном раже.
Ну и жара же!

Полусмерть.

Надо –
немного обветрить лоб
Пойду
пойду куда не вело б.
Внизу свистят сержанты трельщики
Тело
с панели
уносят метельщики
Рассвет,
подымаясь сенскою сенью,
синематографской серой тенью.
Вот!
Гимназистом смотрел их –
с парты –
мелькают сбоку Франции карты.
Воспоминаний последним током
тащился прощаться
к странам Востока.

Случайная станция.

С разлету рванулся –
и стал
и на мель.
Лохмотья мои зацепились штанами
Ощупал –
скользко –
луковка точно.
Большое очень.
Испозолочено.
Под луковкой
колоколов завыванье.
Вечер зубцы стенные выкаймил.
На Иване я
Великом.
Вышки кремлевские пиками.
Московские окна
видятся еле.
Весело
Елками зарождествели.
В ущелья кремлевы волна ударяла
то песня
то звона рождественский вал,
С семи холмов
низвергаясь Дарьялом
бросала Тереком
праздник
Москва.
Вздымается волос.
Лягушкою тужусь.
Боюсь –
оступлюсь на одну только пядь
и этот
старый
рождественский ужас
меня
по Мясницкой закружит опять.

Повторение пройденного.

Руки крестом
крестом
на вершине,
ловлю равновесие,
страшно машу.
Густеет ночь
не вижу в аршине.
Луна.
Подо мною
льдистый Машук.
Никак не справлюсь с моим равновесием
Как будто с Вербы –
руками картонными
заметят
Отсюда виден весь я.
Смотрите –
Кавказ кишит Пинкертонами.
Заметили
Всем сообщили сигналом.
Любимых
друзей
человечьи ленты
со всей вселенной сигналом согнало.
Спешат рассчитаться
идут дуэлянты.
Щетинясь
щерясь
еще и еще там
плюют на ладони
ладонями сочными,
руками,
ветром,
нещадно,
без счета
в мочалку щеку истрепали пощечинами.
Пассажи –
перчаточных лавок початки
дамы
духи развевая паточные
снимали
в лицо швыряли перчатки
швырялись в лицо магазины перчаточные.
Газеты,
журналы,
зря не глазейте!
На помощь летящим в морду вещам
ругней
за газетиной взвейся газетина.
Слухом в ухо!
Хватай клевеща!
И так я калека в любовном боленьи.
Для ваших оставьте помоев ушат.
Я вам не мешаю.
К чему оскорбленья.
Я только стих
я только душа.
А снизу:
Нет!
ты враг наш столетний
Один уж такой попался –
Гусар!
Понюхай порох,
свинец пистолетный.
Рубаху в распашку!
Не празднуй труса!

Последняя смерть.

Хлеще ливня,
грома бодрей
бровь к брови
ровненько
со всех винтовок
со всех батарей
с каждого маузера и браунинга
с сотни шагов
с десяти
с двух
в упор –
за зарядом заряд.
Станут чтоб перевесть дух
и снова свинцом сорят.
Конец ему!
В сердце свинец!
Чтоб не было даже дрожи!
В конце концов
– всему конец.
Дрожи конец тоже.

То что осталось.

Окончилась бойня.
Веселье клокочет.
Смакуя детали, разлезлись шажком.
Лишь на Кремле
поэтовы клочья
сияли по ветру красным флажком.
Да небо
по прежнему
лирикой звездится.
Глядит
в удивленье небесная звездь: –
Затрубадурила Большая Медведица.
Зачем?
В королевы поэтов пролезть?
Большая,
неси по векам Араратам
сквозь небо потопа
ковчегом ковшом.
С борта
звездолетом
медведьинским братом
горланю стихи мирозданию в шум.
Скоро!
Скоро!
Скоро!
В пространство!
Пристальней!
Солнце блестит горы.
Дни улыбаются с пристани.

Б.