ЛЕФ 1923 № 1

(Дружеский голос)

Итак. У Лефа толстый журнал. Так сказать аттестат зрелости. И Леф более не мальчишка. Уже не ищет случайного приюта и ночлега, где-либо в «Известиях Наркомздрава», или сборнике Экосо, уже не нужно ему завоевывать «Красную Новь», обходными движениями проникать в «Печать и Революцию», или лобовой атакой брать приступом «Красную Ниву».

Он уж не дебютантка более, вводимая в большую залу литературы под ручку с Dame de compagnie, будь то Горький или Луначарский; и более не аппарат для оплевывания нежных душ. Период борьбы за жилищную площадь для Лефа окончился. Получил ордерок в обычном порядке, – и, кажется, даже без особого кровопролития, – или слезопролития, обзавелся квартиркой, открывает приемы для друзей, и меня пригласил в гости.

Так вот, здравствуйте, товарищ Леф. Поговорим. О вас, великолепный Маяковский, – лефовский генерал, хищный, жадный, напористый, молодой генерал, слепой и мощный в ударе как таран, зрячий и острый как свет маяка – в подготовке к удару; о вас, Асеев, – разгульный с химник, с неверной улыбкой на аввакумовских губах, жарящий бомбами по соловьям; о вас, Третьяков – этакий окающий, долговязый резчик, такими неуклюжими, казалось бы, лопатами, создающий чертовски-тонкие штучки, бурсак, вгрызающийся в эстетику, как медведь в молодую поросль; о вас, российский мальчик Арватов, наскокистый, задорный петушок, – простите, бунтарь, Сен-Жюст Лефа; о вас, о, Брик, о, односложный кардинал, иронически схематизирующий мир в опьянении крепким вином своего здравого смысла, столь же прочного, увесистого и окончательного, как и ваше имя – означающее по-английски – кирпич; о вас, Чужак – на сем пиру госте случайном, русском мыслителе с германскими приемами, кунктаторе Лефа; о вас, всех вместе, о вас, как о Лефе поговорим…

«Три юных пажа покидали
Навеки свой берег родной
В глазах у них слезы стояли
И горек был ветер морской».

Все эти пажи любили, – видите ли, свою королеву. Только два не по настоящему, а один по настоящему. И он, покидая берег и королеву – не бунтовал, не проклинал.

«Не мог он ни горю, ни гневу
Любимое имя предать».

И мораль:

«Кто любит свою королеву
Тот молча идет умирать».

Есть такая сентиментальная баллада.

Леф! история возложила на вас почетную задачу: убить эту балладу, похоронить ее где-либо в свалочном месте, осиновый кол вбить в яму. Леф! Великая революция Российская выдала вам, – нехотя, и с ужимками, правда, великую доверенность: проводить революцию в духовном быту; создать армию иконоборцев; ломать храмы буржуазного искусства; бикфордовым шнуром опоясывать святыни божественного вдохновения: вдребезги бить крашеные горшки эстетики; дегтем, обмазывать белоснежных лебедей романтики; мокрой шваброй вымести дряхлую паутину уютного сентиментализма. Маяковский: таранте балладу и пажей… Асеев: разбойничьим посвистом – пугните на-смерть королеву… Третьяков: оболваньте грубым юмором трагическую любовь пажа… Арватов: вгрызитесь стилетом острого анализа в покорность любви, ведущей на смерть. Брик: ведите следствие по преступлениям, эстетным искусством совершенным – против грубой нашей жизни. Чужак: мотивируйте смертный приговор, спокойный, холодный и обдуманный – и трем пажам, и королеве, и балладе…

Не думайте, товарищи Лефа, что работа ваша легка, что так уж просто выполнение доверенности вашей. Не забудьте, дана она с ужимками, и нехотя. Вырвана почти. И существуют еще нежные души, гостеприимно открытые для наплевания. И хочется еще отдохнуть суровым прозаикам краскупам в нежащих объятиях розовенького искусства. И висит еще на почетном гвозде уютный, хоть и молью изъеденный халат актеатров.

И хоть в бога не веруют, но стихи с больших букв еще пишут комсомольцы. И раздаются еще «небесные звуки арфы» из-под пальцев провинциальных поэтесс, хоть они и служат уже в санитарных обозах. И заботятся еще о «чистоте литературных традиций» краснококшайские цензоры. И пишут еще восьмиактные пьесы о космическом смысле революции – на чердаке, при свете коптилки, неудавшиеся зубные врачи. И бунтуются еще против «безнравственного материализма», – грустно-облезлые интеллигенты – с широким, открытым и медным лбом. И льется еще робкий, мелкий, но противный дождичек поссевской пошлости.

Но вы знаете сами, товарищи Лефа, что нелегка ваша работа. Препятствия во вне, – вы измерили, взвесили, оценили.

Как на счет препятствий изнутри? окружающих вас незаметно для вас? гнездящихся по углам в этой вашей новой квартире? Молчаливо подстерегающих? их-то вы измерили, взвесили, оценили?

Предостережение Лефу.

Как обстоит у вас дело насчет королевы и пажей?

Иконоборцы всех времен и народов безжалостно обманывали себя и других. Уничтожили старые иконы лишь затем, чтобы повесить на их место новые. Боролись не против икон, – а за место на стене. Иконоборцы всех времен и народов, – не хотели, – не могли усвоить простой истины:

О мавре, который сделал свое дело.

Есть трагическое – комичностью своей словосочетание. Одно из них:

Маститый Леф.

Было когда-то маститое «Русское Богатство». Печатало идейные романы из быта патагонцев, и непременным условием сотрудничества ставило стаж политической каторги или по меньшей мере административной ссылки.

Пришли иконоборцы. Веселые, молодые. Разгромили «Русское Богатство». Место на стене освободилось. Иконоборцы начали мастититься. Облюбовали икону: Апполон. Этот маститый божок был беззаботен на счет политики, но весьма уважал людей знающих наизусть сонеты Хозе Мария Эредиа. То-есть, не то что уважал, а просто делил людей на две категории: тех, кто наизусть его не знают, – смысл их существования вообще говоря не ясен, и тех, кто знают, – их бытие оправдано.

И снова пришли иконоборцы. На этот раз с задачами большими, чем у иконоборцев всех времен и народов. В счастливый исторический момент, когда совпала во времени ломка быта материального с ломкой быта духовного.

Так вот, о них тревога.

Допустите ли вы, товарищи из Лефа, чтоб Леф стал маститым? Чтоб облысел Маяковский, и скучным голосом мямлил будущему какому нибудь очередному Арватову, принесшему в кармане очередную бомбу:

– Видите ли товарищ, вы конечно молоды и талантливы, но это все ни к чему. Ибо лучше чем я в свое время сказал, вы все равно не скажете…

Чтоб охватила тоска вдруг по генеологическому древу Брика или Чужака, – такая тоска, что совершенно незаметно сделал кто-нибудь из них откровение: а ведь Белинский-то мой дедушка, и я вообще продолжаю традиции, и имею полное право на своих визитных карточках написать: Факел. Светоч.

Чтоб на дверях ваших духовных засияла вывеска:

Вход в Леф без доклада воспрещается…

А швейцар должен без доклада установить благонадежность посетителя на счет знакомства с Асеевскими стихами и Третьяковского к ним предисловия…

Чтоб вообще говоря, вы Леф, т. е. лига борьбы – превратились в школу, а из школы в кружок, а из кружка в клику…

Чтобы у кого нибудь из вас, когда нибудь, вырвалась сакраментальная формула, знаменующая дуновение смерти:

– Эх, нынешняя молодежь – это не то… То ли дело в наше время…

Чтоб вы позабыли, что ваша роль в революции нашей – не учить, не вещать, не пророчествовать, не благословлять, не выдавать патенты – а только и исключительно – доканчивать разрушение, убирать обломки и мусор, и расчищать свободное пространство, для новых строителей, – которые придут, ни вы, ни я не знаем когда придут, но придут… Которые будут строить, – ни вы – ни я, не знаем, что, – но будут строить…

Ибо, ведь революция – что есть? – максимальное напряжение длительной борьбы за разумное разделение труда. И совершается она сама по законам разделения труда. Об этом уж знают давно. На этот счет было давно сказано:

– Есть время камни метати, – есть время камни собирати…

Так вот товарищи Лефа, нам на долю история и революции дали труд камни метати – каждому по уменью своему, и по прицелу своему. А камни собирати – пусть другие будут.

И лет через сто, историк нашей эпохи во главе «Идеологические бури русской революции» – напишет:

«Одним из самых примечательных явлений в этой области был журнал Леф. Он объединил группу подлинных революционеров в искусстве, являющихся в то же время подлинными деятелями искусства, и в тоже время, он поставил себе цели борьбы со всеми существовавшими формами и видами буржуазного искусства, во всех его многочисленных проявлениях. В первый раз за все время существования идеологии и философии искусства наблюдался ярко любопытный факт: – Эти люди боролись против старых формул и канонов в искусстве, не пытаясь заменить их другими, – чувствуя очевидно, что момент для этого не наступил. Подчиняясь столь свойственной тому периоду любви к терминологии, как к абсолютной ценности, они написали на своих знаменах туманные и расплывчатые термины: „футуризм“, „конструктивизм“. Но дело было, конечно, не в этих терминах, являвшихся скорее боевым паролем, нежели исповеданием веры. Дело было в том, что эта группа сдернула покров тайны с ценностей искусства, оземлила и приземлила его, превратила творчество в работу, и искусство – в ремесло, мастерство. Конечно, диалектива исторического процесса воспользовалась громадной, произведенной ими работой лишь как антитезисом, – и возродила – на почве нового социального уклада – через одно, два поколения, подлинное искусство, дошедшее до худосочия и вырождения в условиях буржуазного строя, и окончательно добитое своими эпигонами, своими Вениаминами, своими последними детьми – группой Лефа».

Вы довольны, товарищи Лефа этой грядущей вашей характеристикой?

Я за вас доволен.

Только помните:

Чтоб без маститости и «традиции Белинского»…

IV. Книга