Калужский вариант

Если говорить откровенно...

Борис Федорович Данилов предстал передо мной все таким же бодрым, молодым — в его-то годы! По-прежнему деятельным, неугомонным. Сообщил, что книжка вышла, протянул ее. На коричнево-белой обложке художник изобразил символы конструирования. Неужто та самая?

— Она!

Я с любопытством листал страницы сочинения, названного автором «Рабочие умельцы». Ожили картины недавнего прошлого, так отчетливо вспомнилось, будто на экран гляжу: вот Данилов за пишущей машинкой, в голубой шерстяной рубашке, слева на тумбочке лампа под белым абажуром и стопка книг. Перестал печатать, поднял голову, смеется. «По-даниловски» смеется, когда все в нем — не только глаза, но и щеки, и подстриженные седые усы, и губы, даже подбородок — светится добротой... Вот он же с редактором издательства — обсуждают рукопись: «Так я же тут и пишу о людях, о ком же еще?» — обиженно вроде бы тянет Данилов, но полный, важный редактор настаивает: мало о людях, у вас все больше о технике... Это кадры из нашего фильма... Так, значит, вышла книга, о которой тогда шла речь? Поздравляю. Какая же по счету?

— Третья, сейчас четвертую пишу, об алмазах, о Бакуле...

История его знакомства с Бакулем весьма любопытна.

Однажды Данилов подал заявку и получил категорический отказ Института патентной экспертизы: «Указанный способ неосуществим». Казалось бы, разговор окончен, но Борис Федорович не отступил.

— Вы читали что-нибудь об Эйнштейне? — спросил он заместителя директора института Васильева.

— Вообще, читал, — несколько удивленно ответил Васильев.

— Вы помните, что он ответил, когда у него спросили, как делается изобретение? Эйнштейн сказал: все знают, что это неосуществимо. Но находится один невежда, который этого не знает. Вот он и делает изобретение!

— Это интересно, — оживился Васильев, — в этом что-то есть. Я вам посоветую самому съездить в Киев к директору Института сверхтвердых материалов Бакулю и рассказать ему про Эйнштейна...

Друзья советовали Данилову иное — плюнуть на заявку, но он предпочел отправиться в Киев к профессору Бакулю. Бакуль принял его холодно, сказал резко: «Службы института — наиболее совершенные в стране. Раз они говорят, что неосуществимо, значит, сомнений быть не может, этого сделать нельзя».

— Можно я покажу на вашем оборудовании, как делается это «неосуществимое» дело? — попросил Данилов и, помня совет Васильева, действительно рассказал про Эйнштейна. Бакуль рассмеялся. Вызвал начальника лаборатории: «Посмотрите, как он это делает».

Упрямый Данилов показал. «Наиболее совершенный в стране институт» склонился перед идеей рабочего.

А вскоре доктор технических наук Бакуль справлял свой 60-летний юбилей, и редколлегия журнала «Машиностроитель» отправила Данилова вручить ему приветственный адрес.

Бакуль сидел в своем огромном кабинете. На лацкане его пиджака сияла новенькая Золотая Звезда Героя Социалистического Труда. После официального поздравления с днем рождения Данилов выложил перед ним свое изобретение. Им заинтересовались и Бакуль, и все присутствующие. Здесь не было дилетантов, здесь все были специалисты и понимали, что это такое.

— Где-нибудь описана технология изготовления ваших колец? — спросил Бакуль.

— Вот в этой книжке, — сказал Данилов и протянул ему второе издание своей книги.

— Вот что, — сказал Бакуль, — обращаясь к главному инженеру опытного завода, — сегодня вы покажете Данилову возможности нашего завода для изготовления таких инструментов по его методу. А завтра в одиннадцать часов соберем ученый совет института, чтобы обсудить это изобретение.

Он попросил Данилова оставить несколько колец для республиканской выставки и добавил: «Если можно, подарите мне вашу книгу...»

Так Эйнштейн помог рабочему убедить профессора!

— А позже с Бакулем вы встречались? — спрашиваю Данилова.

— Знаете, поехал я к нему и попал на похороны... Вот такая печальная история... Ужасная командировка была. Хотел поговорить, а оказался у гроба. Он в последнее время уже не был директором, болел, но работал в институте, и все со своими вопросами к Бакулю шли по-прежнему. Получалось там вроде двоевластия. Жаль Бакуля, такой дядька был хороший! Вся его карьера оказалась недолгой. В 1961 году он чуть ли не в деревенской кузнице делал алмазы. Никто не верил в это дело. Понимаете? Академик Верещагин обосновал теоретически возможность синтеза алмазов, а Бакуль сделал. Ну, может, не в деревенской, вроде того. Он твердыми сплавами занимался официально, а сам с группой энтузиастов колдовал над алмазами. И вот рядом с ними был заводик «Спорт», на Куреневке, тогда окраине Киева. При заводике — кузница. Ну, Бакуль там договорился с дирекцией завода, начал в кузне опыты делать. И сотворил две тысячи каратов. Первые искусственные алмазы в СССР! Он положил их в портфель и прямо с портфелем — в Москву, на партийный съезд...

Помолчали. Борис Федорович любил этого человека...

Потом немного еще о разных новостях поговорили: где он бывал, где я — с год не виделись. Я упомянул о Калуге...

— Слышал, читал. — Данилов погладил ладошкой усы. — Хотите знать, что я думаю об этом?

Я хотел доверительного разговора. Для Чернова и Федулова с КТЗ я все-таки приезжий корреспондент из Москвы. Знаю, что были они откровенны, но есть грань между разговором «для печати» и «не для печати».

— Я считаю: хорошо! Для всех цехов бригадная форма хороша, кроме инструментального.

— Потому что сам инструментальщик? А заготовитель скажет: для всех, кроме заготовительного...

— Не-е, оставьте. Инструментальщики — особая профессия. Тут скопом не пойдет. В прочих цехах — безусловно положительное дело. Стоящая затея. В бригаде друг за другом смотрят. Как у них в Калуге насчет пьянства?

— Если турбинистов имеете в виду, они с этим покончили.

— Очень хорошо! А то частенько вижу на заводах: стыд и срам, даже в цеху валяются у станка. Что делать? В аптечке раньше был йод, теперь нашатырный спирт ввели, потому что без нашатыря иной уже не выйдет с завода. Калужский метод, может, таких перевоспитает? Оно похоже: как будешь пить, если у вас общий заработок на бригаду? Кто тебя станет терпеть? Это мне нравится. И опять же взаимозаменяемость полная. Наверняка так! Без этого не проживешь — вдруг кто не вышел? Заработок-то общий. Там должно быть: умри, а выполни. Наверняка они действуют как команда. Прекрасно. Но вот как они относятся к изобретателям?

Даниловский пунктик!

— Пунктик, да, — соглашается Данилов, заглядывая в какие-то бумажки. Оказывается, записал заранее вопросы — те, что следует мне задать. Вот так так! Кто у кого берет интервью? Кошусь на его значок журналиста. — Пунктик! — продолжает раскручивать мысль Борис Федорович. — И там кое у кого, наверное, тоже есть этот пунктик. Должен быть! Наш брат изобретатель — везде. И это ведь мешает общей работе?! Бригаде-то мешает?! Особенно если изобретение имеет межцеховое значение. А коли оно отраслевое или, еще хуже, общесоюзное? Как сочетает изобретатель свои «завихрения» с интересами бригады?

— Поеду в Калугу и задам ваши вопросы. Согласны?

— Задайте. Изобретатель, я думаю, катастрофа для бригады.

— А может, они скажут: пускай изобретает в нерабочее время?

Расхохотался:

— Фантазия! У него нет выходных, нет свободного времени. Он изобретает даже ночью, во сне. Сказать о том, в какое время придумал, сам не может. Пришла идея на работе — должен все бросить и ее развить, иначе не будет изобретения. Не понимаю, как бригаде быть с изобретателем. Он на какое-то время должен от них отключаться, а заработок-то общий! Конфликт должен быть. Пожалуй, даже острее, чем при индивидуальной сдельщине. Будет делать свое, ему скажут: что ты, Вася? А общий заработок как делить?

— Есть коэффициент трудового участия...

— Знаю, знаю. А все же порасспросите! И насчет мастера поинтересуйтесь у калужан непременно.

— А это зачем? Не понял.

— Мастер не нужен им. Мне это, кстати, нравится. Но, очевидно, мастер у них все-таки есть. Положен по штатному расписанию. Как его используют? Работу он не распределяет, наряды не выписывает. Спрашивается, что он делает?

— Занимается улучшением организации труда...

— Ну, это, извините, общие слова. А что конкретно делает? «Организация труда» — схоластика, — улыбается Борис Федорович, давая понять, что он имеет в виду «организацию» в моей реплике, а не вообще на производстве. — Что мастер делает?

— Вот пристали... Поеду туда и задам им этот вопрос тоже.

— Задайте! На кой черт им мастер? Все там делает бригадир. При этой системе мастера — долой, надо идти дальше!

Я не был уверен в этом. В словах Данилова, казалось мне, заключен максимализм, который, дай ему волю, может и навредить хорошему делу. Кто-то услышит, зацепится: ага, вот куда ниточка ведет! На мастера уже замахиваются! Не пущать, прикрыть, пока не поздно! И начнется... Почему Прусс, такой дальновидный, оставил мастера? Только ли потому, что не в силах был поломать существующее штатное расписание? Или не хотел лезть на рожон, слишком уж резко рушить традиции и навлекать на себя гнев консервативно настроенных людей? Возможен и другой вариант: Прусс и Пряхин видят смысл в мастере и при новой системе. Деятельность его изменилась, но нужна. Видимо, я не до конца разобрался во всех этих тонкостях. Борис Федорович прав, нужно расспросить получше авторов калужского варианта. Сделаю-ка зарубку в блокноте.

— Что скажете о «выгодной» и «невыгодной» работе, — спрашиваю Бориса Федоровича, видя в этом прямую связь с деятельностью мастера, распределяющего задания.

— Да нет их уже сейчас, «выгодных» и «невыгодных», — рубит Данилов, и я чуть не падаю. Вот удружил знакомый! Как же нет?! Отчего же вдруг «выгодных-невыгодных» не стало, Борис Федорович?

— Оттого, что на многих заводах, может и не на всех, но кое-где, я лично знаю, укоренился лимит зарплаты на цех, участок. Сумма определенная у администратора, понимаете? Которую он может использовать. Меньше — пожалуйста, больше — нет! Значит, у мастера сложнейшая бухгалтерия! Даже если 20—30 человек — кому сколько платить, чтобы не вылезти из лимита? Не дай бог выйдет! Понимаете? Нормы ужесточаются, расценки срезают: оправдано, мол, вводимыми техническими новшествами. Но частенько никаких новшеств нет, а нормы изменяют «по плану». Произвольно, в нарушение правил. Конечно, это местная инициатива, я так полагаю. Сужу по своему разговору в Госкомтруде СССР. Они считают, повсюду расценки снижаются правильно, за счет внедрения технических усовершенствований. Так тоже происходит. Но бывает и по-другому: срезают волевым порядком, без всяких оснований. Детали становятся дешевле. Понимаете? Чтобы заработать столько же, нужно сделать их больше. Есть при сдельщине такие, что, дай им волю, весь лимит у мастера сожрут. А другие при новых расценках и норму-то уже не тянут, один раз, второй получат зарплату — и пишут заявление. Поэтому мастер, для того чтобы более или менее спокойно жить, записывает у себя в книжечке: такому-то нужно вывести 200 рублей любым способом, а то уйдет! Такому-то — столько-то. Договариваются: что бы он там ни делал — 200 рублей, 150, 250! Понимаете? Ну конечно, с молодежью так: если старается товарищ, значит, 100 рублей ему потолок; потом, когда годик поработает, добавят, найдут из каких-то там ресурсов, бог его знает. Понятно? Никакой сдельщины фактически на многих заводах нет... Я, конечно, про массовое производство не говорю, там вряд ли такое возможно, а вот на некоторых индивидуальных и мелкосерийных предприятиях — сам видел.