Ледобой. Зов

* * *

Уже глубоким вечером при свете маслянки Безрод сидел во дворе, чистил оружную справу, когда прибежала подружка хозяйки. Три дня приходила каждый день, глазки строила — так покажется, с другого боку нарисуется, но теперь лица на бедняжке не было: раскраснелась от бега, дышала с присвистом, тяжёлая грудь ходуном ходила и, едва влетев в ворота, она статями едва не снесла Сивого. Боян, пожав плечами, встал, приветливо кивнул и посторонился, пересев подальше к конюшне. Кессе что-то смущённо пробормотала по-своему, показала, дескать, я к Бирге, а когда хозяйка, ровно почуяв что-то, сама выскочила во двор, поздняя гостья затараторила так быстро, что Сивый только брови удивлённо вскинул: а где у них тут заканчивается одно слово и начинается другое? Неужели боянская речь на сторонний взгляд тоже как связанная в кольцо верёвка — длится и тянется, и не поймёшь, где начало, где хвост? Кессе что-то встревоженно причитала, показывая рукой куда-то на восток, а Бирга только рот прикрывала, удерживая в себе бабьи крики. Наконец, обе выскочили за порог, впрочем, жена Дасмэ быстро вернулась, скороговоркой сказала что-то Сивому, показав на дом, и умчалась, на этот раз безвозвратно.

— Пригляжу, пригляжу, — кивнул Безрод, отставил справу и, заглянув в конюшню, бросил Стюженю. — Я скоро.

— Дело-то молодое, можно и не скоро, — спросонья буркнул старик и повернулся на другой бок. — Гляди только, чтобы ревнивый муж не застукал.

— Дело делом, но про здоровые потребности забывать не след, — утром старик, масляно улыбаясь, плеснул Сивому в лицо с двух рук. — К бабе ходил?

— Ага, — Безрод открыл глаза, потянулся, встал.

— Ну что сказать, — верховный развёл руками. — Сволочь! Сволочь как есть!

— Не прибедняйся, — Сивый пригладил лохмы. — Уж на одну молодку тебя как пить дать хватит. Вон как по деревьям скакал!

— Да хватит-то хватит, но сволочь ты не поэтому.

— А почему?

— А никогда не бываешь заспан, — Стюжень состроил рожу заспанного: сощурил глаза, нелепо морщился, кривил рот. — Свеж, подлец, как яблочко наливное.

— Яблоки для нас всё, правда, дедушка?

— Правда, внучок, — буркнул старик, зачерпывая ладошками-заступами из ведра, — Я вот тебя, пострел, с утра-то и умою! Давай, хвастайся, кто такая. Титьки большие?

— Да чего хвастаться, деда, — Безрод зачерпнул из ведра сам, с наслаждением нырнул в ладони. — На лицо красивая, а титьки против моей — тьху. Да ещё дура.

— Дура?

— Ага. Как найдёт на неё, начинает блажить, аж глаза вылезают. Орёт: «Фессель, Дуртур, фессель!»

Стюжень так и замер с ладонями, полными воды. Уже сквозь пальцы сочилось, бежало на сапоги, а старик всё смотрел на Безрода, даже не моргал. Да что не моргал — верховный дышать забыл.

— Нашёл? — прошептал он на излёте дыхания. — Нашёл?

— Ну, если только беременные страдалицы по тухлятине не сбиваются тут в косяки.

— Как отыскал?

— Вчера Кессе к хозяюшке прибежала. Что-то лопочет, аж горло выскакивает. Ничего не понимаю, но «фессель» звучало через раз. Они на улицу, я за ними.

— И?

— Дуртур её в домишке поселил, на отшибе, соседей — никого.

— Ну?

— Наши две, видать, её подруги сызмальства.

— Ну? Да что из тебя каждое слово тащить приходится? Старое решил вспомнить, бирюк?

Сивый тяжело вздохнул, усмехнулся, виновато развёл руками.

— Вчера ночью к мяснику вломились, мало с ложницы не подняли. Догадаешься, зачем?

— Тухлятинки прикупить?

— Ага. Я их мог и на перестрел отпустить. По запаху нашёл бы. А знаешь, как несли?

— Как?

Сивый отставил правую руку вперед, левой зажал нос и зажмурился, отвернувшись.

Старик расхохотался.

— Это ж как на падаль должно было пробить, чтобы вся Хизана узнала? И мужу плешь проела, так, что тот дружинных на ноги поднял, и подругам пожалилась.

— При ней всегда трое.

— Семь плюс три от начала времён десять, — кивнул старик. — Вот почему последних троих никак отловить не могли. Они при ней состоят и меняются никак не чаще раза в четыре дня. Значит, говоришь, вчера его там не было.

Сивый покачал головой. Не было. Старик щёлкнул пальцами.

— Появится. Беременная баба — снедь особая, иных за уши не оттащишь.

Безрод едва заметно усмехнулся, опустил взгляд на рубаху. Верна сама вышивала, никому не доверила. Благоверная бывала иной раз тёплой, в другой раз горячей, а когда Снежка носила, и вовсе кипяток по жилам струился, и в глаза смотрела так, думал собственные гляделки лопнут. В один из дней сдуру порезалась, так стол едва не воспламенился, когда красным извозила. Чуть пар не пошёл, да палёным деревом чудом не запахло. Был бы стол живым — убежал бы со всех четырёх ног, словно перепуганный конь. Дурында. Стояла да таращилась в никуда, у самой кровь течёт, а она в дали дальние взгляд услала, ждёт когда вернётся. В какие-то поры собою разбрасывалась настолько щедро, что опасливо делалось — не успеет ребят на ноги поставить, дотла сгорит. Там, где другая плошку вровень с краями наполняет, эта — с горочкой, хоть возьми за плечи, тряхни так, чтобы зубы застучали, посмотри в глаза, да самую малость подморозь. Всё с лишком, с горочкой, будто за прошлое виноватится, избыть чувство вины не может. За Гарьку прощения просит, уверена — не своё место заняла, украла чужое счастье. Молчит, конечно, ни словом не обмолвилась, но тут и не нужно быть семи пядей во лбу. Тоже не дураком у отца родился. Побоище на поляне часто видит, может какие-то другие рубки — всего не говорит, но когда одна скиталась, видать, тоже повидала всякого: в иные ночи аж трясти начинает. Откроешь незаметно глаза — сидит, в одеяло завернулась, голова опущена, плечи мелко-мелко ходят и рукой держится, будто тепла просит, а у самой ладошка чисто ледянка. Дурында, всё не как у людей: когда кровь кипит, а когда леденит, ровно сугроб. А утром — ни слова, и снова на тебе с горочкой: взгляда, прикосновения, улыбки. Чужое счастье…

— Нынче идём?

Сивый кивнул.

Стевал знаком велел остановиться. Странно всё этим вечером: сходится несовместное, не находится взглядом старое и привычное. Семеро и Дуртур остановились, потащили из ножен мечи. Хоть и говорят про такие дни: «Даже тень его предала», что бы ни ждало впереди, семеро и Дуртур — это ставь напротив полусотню и то неизвестно, чья возьмёт. А тем троим и десятка будет мало. Хотя, какие вражеские полусотни в паре шагов от Хизаны, и даже десяток, ну какие?

Условленным образом просвистел. Молчание. Ни движения около дома, ни даже его тени, на даже намека на тень движения. Свистнул ещё раз. Ага, прилетел отзыв, только какой-то странный и непонятный, и уж вернее верного — не тот. Через пару счётов ещё один свист, и опять мимо. А ещё через мгновение-другое кто-то вышел на крыльцо, прокашлялся, свистнул третий раз и в конце буркнул разочарованно:

— Что, опять не тот? Ну тогда не знаю! На вас не угодишь!

И заковыристо выругался про какую-то тудыть, помянув Дерабанна Зла.

Стевал покосился на Дуртура, что вообще происходит? Зерабанн кивнул — спокойно, я поговорю — и выехал вперёд. Гнедой шёл спокойно, даже медленно, дал несколько шагов и встал.

— Где женщина?

— В доме.

— Жива? Здорова?

— Вот ты вроде уже большой вырос, что за дрянь ты ей таскаешь? Соображать ведь нужно хоть иногда!

Дуртур незаметно выдохнул. Жива.

— Она сама…

— Даже слушать не хочу! Был бы жив твой отец, ох и отлупил бы сыночка по заду!

— Что? Где мои люди?

— Отдыхают. В доме.

— Кто ты и чего хочешь?

— Поговорить нужно.

— Сколько вас?

— Двое.

— Всего двое?

Дуртур и Стевал обменялись недоверчивыми взглядами, а Стюжень ухмыльнулся. В темноте видно, конечно, плохо, удивлённых глаз не различить, но за чем иным ты повернёшь голову к преданному и проверенном телохранителю? Зерабанн прикусил губу. Те трое — не самые пушистые звери во всей Хизане, и что-то не рисуются перед глазами двое зубастиков, способных перещёлкать трёх степных львов.

— Не верю. Дай поговорить с кем-нибудь из троих.

— Да запросто!

Откуда-то из дома прилетел знакомый голос:

— Это я, Вчар. Все живы.

— Их на самом деле двое?

— Да. Но уделал нас вообще один.

— Один? — разом, будто сговорились, повторили семеро и Дуртур.

— Один, один, — повторил тот, на крыльце. — Я уже старенький, хотя парочку поломаю, только щепки полетят.

— Чего вы хотите?

— Говорю же, потолковать.

— Выходите.

— Нет, зайдёшь ты.

— Вчар, один из них на самом деле старик?

— Да. Только к Дерабанну Зла таких стариков! Трела помнишь? Ну, который в рубке с густанаями голову сложил?

— Помню.

— А этот ещё больше. Будто дерево из земли выкопалось и по дому ходит. А ручищи — точно древесные корни.

— Оружие?

— Мечи. И корни.

Дуртур подумал счёт-другой.

— Старик, ты останешься в доме, второй выйдет, отдаст нам мечи, и вы отпускаете всех.

— Идёт. Принимай своё хозяйство.

Совершенно обычной походкой вышел Вчар, вывел Желну, потом вышли Бродр и Кернот. Семеро и Дуртур, сузив глаза, таращились на освещённый дверной проём. Сейчас, сейчас… Вышел тот, второй. Видно плохо, только очертания, но точно не великан и даже не дерево. Отдал мечи Керноту, и тот взял, если не робко, то с опаской точно.

— Всё? — вполголоса спросил Дуртур Вчара.

— Всё. Дед один.

— Милый не пугайся, они нам ничего не сделали, — Желна обняла зерабанна и шепнула на ухо. — Старый полуночник, мне кажется, лекарь. Посмотрел на меня и велел пить больше воды. И поменьше есть острого. А мясо выбросил.

Дуртур пошёл к дому. Его сопровождал Стевал с обнажённым мечом. Поравнялся с крыльцом, на котором сидел второй полуночник, скосил глаза. Видно плохо, к тому же этот, второй замотан в клобук, только ещё никому клобук не помешал говорить.

— Вот скажи, княжич, как будет по-вашему: «Где находится тайная темница Чарзара? Нам нужно выкрасть оттуда пять человек».

Дуртур понял только «Чарзар». Стевал, при первых звуках уже было занёсший меч для удара, замер. Зерабанн медленно, стараясь не выказывать испуга и напряжения, выдохнул, отсчитал ступени и вошёл в дом.

— Ты опять за своё, босяк?

— Я только спросить!